ыло уединенное, вокруг ни души; на полях в  знойной
печи лета поспевали хлеба.
     Только он подошел к калитке, как визгливо затявкала собачка,  правда,
не очень сердито.
     Младыш нажал щеколду и, торжествуя, отворил калитку: быть  может,  ее
нарочно не заперли. Собачка замолкла,  а  когда  услышала  запах  душистых
желтоцветов, которые принес с собой  незнакомец,  снова  спрятала  в  свой
закуток острую мордочку.
     "Огненнокрылый демон" шагал осторожно, заметив устремленные  на  него
со всех сторон глаза: звери Святой Пятницы настороженно следил за ним. Они
чуяли сладкий запах цветов, которые он держал в руках. У ног Илинки в тени
лежала молодая кабаниха. Рядом с кабанихой, положив плюшевую голову на  ее
жесткий бок, растянулся медвежонок. А дикая козочка повернула к  пришельцу
голову из-за правого плеча  Илинкуцы,  обнимавшей  ее.  Взлетел  сокол  и,
плавно взмахнув крыльями, опустился на плечо гостя, потом опять взлетел  и
уселся  на  деревянный  сруб  колодца.  Неподалеку   дремали   тонкорунные
цыгейские овцы, подогнув под себя хрупкие ноги. Громко закукарекал  петух,
возвещая  о  появлении  чужого  человека,  но  внучка  мазыла  не   успела
поворотить головы;  Александру  крепко  обхватил  ее  за  плечи  и  осыпал
золотистой пыльцой цветов, смеясь тихим воркующим смехом.
     Оправившись  от  первого  испуга,  Илинка  гневно  вскинулась  и  вся
напряглась, будто перед ней был недруг. Она уперлась руками в грудь, в лоб
и крикнула:
     - Все расскажу крестной Олимпиаде!
     Он смеялся, не веря ее словам, и близко видел свою победу.
     Прирученные  птицы  и  звери  матушки  Олимпиады,  встревожились   на
мгновенье, теперь успокоились и  как  будто  с  удовольствием  глядели  на
необычную игру своей приятельницы.
     Девушка еле сдерживала слезы, внезапно она ослабела и  тихо  опустила
головку; ветер шевелил белокурые пряди волос, упавшие ей на глаза; она вся
поникла и мгновенно стала лишь тенью прежней Илинки.
     Младыш заколебался.
     И вдруг в тишине, царившей во дворе,  в  полях  и  в  садах,  залитых
палящим солнцем, послышался зов. Казалось, он шел издалека, но Александру,
отрезвившись от своей любовной ярости,  поднял  голову  и,  прислушавшись,
понял, что крики о помощи доносятся с мельницы  Гырбову  либо  из  кузнецы
Богоноса.
     Александру метнулся к воротам, не замечая кинувшейся на него "собачки
с железными зубами и стальными клыками"; отворил калитку, схватил поводья,
вскочил в седло и в миг очутился у спуска к реке.
     Он увидел, как около мельницы наседают на Караймана двое широкоплечих
оскалившихся ратников, норовя добраться  до  него  короткими  тесаками.  У
дверей мельницы стоял один лишь старик Гырбову, он вертел во  все  стороны
головой в поисках какого-нибудь увесистого камня иль дубины, чтобы  помочь
тому, на кого напали ратники. Возле кузницы не  было  ни  Муры,  ни  дьяка
Раду. Из-за стука молотов о наковальню кузнец и  его  помощник  ничего  не
могли слышать. Но когда Младыш показался на холме,  оба  кузнеца  как  раз
выходили во двор. Они бросили  молоты,  воздели  руки  к  небесам,  потом,
словно собираясь что-то предпринять, поплевали на ладони и...  преспокойно
остались на месте.
     - Молоты, молоты, -  крикнул  им  с  середины  склона  Александру  и,
отбросив стремена, соскочил  с  седла.  Конь  уперся  передними  ногами  и
застыл, точно изваяние, а  всадник  бегом  спустился  по  крутому  берегу.
Карайман почуял подмогу; глаза его засверкали, он внезапно  остановился  и
поднял кизиловую дубину, которую всегда возил с собою в телеге.
     Над этой схваткой, завязавшейся под холмом между мельницей Гырбову  и
кузницей Богоноса, поплыл в небе сокол попадьи. На вершине холма  у  ворот
показалась Илинка, вышедшая со всеми  зверьми  Олимпиады  посмотреть,  что
случилось. Так выходят поглядеть на военные столкновения жители  рэзешских
деревень.
     Младыш Александру протяжно закричал, и голос его звонко разнесся  над
долиной.
     - Раду-ууу! Где ты?
     Из рощи донесся ответ:
     - Иду! Иду!
     Откликнулись два голоса - мужской бас и певучий голос Муры.
     Карайман не зря сделал передышку, теперь он уже не только  защищался,
а принялся колотить дубиной  то  по  тесакам,  то  по  дородным  плечистым
ратникам.
     - Ну, если у Караймана в  руках  кизиловая  дубина,  -  говорил  дьяк
цыганке, бежавшей впереди него, - я уж не  печалюсь;  еще  успею  схватить
свою саблю, которую повесил я на кленовом суку.
     - Говорила я тебе подождать еще малость, пока не вылезут из  мельницы
эти слепни, - укоризненно бормотала Мура.
     - Держись! - подбадривал дьяк своего товарища.
     Карайман бился крепко. Один из толстяков  уронил  тесак,  наклонился,
чтобы подобрать его, а когда поднял голову, смуглолицый служитель  Никоарэ
мазнул его дубинкой по виску; лицо нападавшего залилось кровью. Тут же Иле
стукнул и второго.
     - Смилуйся! - завопил окровавленный противник, падая на колени.
     Младыш обнажил клинок и стал рядом со служителем брата. Дьяк, сняв  с
дерева саблю, поспешил к месту сражения.
     Мельник раздобыл наконец длинную жердь и, вооружившись ею,  заковылял
к месту схватки. Кузнец Богонос и его  подручный  протягивали  молодому  и
гордому воину свои молоты, не понимая, для чего они надобны  его  милости.
Мура накинулась на кузнецов, готовая вцепиться им в глаза.
     - Головы разбейте им, негодники, трусы!...
     - Вот горе-то, а я и не понял... - жалобно сказал  верзила-подручный,
подбрасывая молот.
     Дьяк сделал два шага вперед.
     - Заткните рты. Его милость Александру будет творить суд.
     - Его милость! Подумаешь! Да кто он такой? - дерзко  осведомился  еще
державшийся на ногах толстяк. - Мы прибыли сюда с грамотой от его  милости
ворника Филипяну по приказу Нямецкого воеводы.
     Карайман ударил его кизиловой дубиной по шее.
     - На колени, блюдолиз! Дашь ответ, когда тебя спросят.
     Младыш повернул саблю острием к земле. Потом поднял глаза: видение на
вершине холма исчезло.
     - Скажи мне, дед Гырбову, - спросил он, - отчего эти негодники напали
на нашего слугу со стороны мельницы? Ведь я оставил его  у  кузова  телеги
без колес не более, как час тому назад.
     - Чужаки эти торчат у меня на мельнице с самого утра, - признался дед
Гырбову. - Сначала все упрашивали: позволь да позволь им сварить  просяную
кашу у огня. Позволил я,  меру  пшена  дал.  "По  какому  делу  едете?"  -
спрашиваю. "Дай нам, дед, - говорят, -  миску  брынзы,  заморим  червячка,
тогда и объясним". Пока сварилась каша (а им, вишь, захотелось,  чтоб  она
хорошенько уварилась), пока достал я им из подвала брынзу да поймал  сетью
шесть штук лещей у мельничного  лотка  да  пока  изжарил  рыбу,  -  немало
времени прошло. И говорит один: пошли, дескать, своих сыновей за выпивкой.
Один пусть водки принесет из шинка в Филипенах, другой, стало  быть,  вина
из дэвиденской корчмы. А тот, что пойдет в корчму, пускай  спросит,  какие
такие ратники остановились в селе. "Да никаких ратников нет", - отвечаю я.
"А ты помолчи, старик, - говорит пузатый, - и делай, как я приказываю. Вот
тебе две гривны: одна на водку, другая  на  вино".  -  "Да  в  чем  же  им
притащить столько зелья? Легкое ли дело, - на две гривны?" - подивился  я.
"Купят сколько надобно и принесут сдачу",  -  сказал  пузатый,  да  таково
повелительно сказал.
     Когда сыны отправились за вином, приезжие-то отставили от себя  миски
с едой. "Вот теперь мы  тебе  скажем,  зачем  мы  сюда  пришли,  -  сказал
пузатый. - Перво-наперво пришли мы, чтобы порубить лоток и остановить твою
мельницу. Таков приказ боярина, чтобы в Филипенской общине другой мельницы
не было, кроме его собственной". - "Пожалейте старика, - прошу я. - Я ведь
свободный рэзеш, у меня грамота от нашего старого Филипа". - "А боярин наш
разве не из племени филипен?" - "Не из филипен", - говорю.  -  "А  мы  вот
дадим тебе кистенем по зубам, так сразу признаешь  его".  -  "И  тогда  не
признаю". - "Посмотрим, когда укоротим тебе язык. Сынов  же  твоих  свяжем
одного за другим, заткнем рот и кинем их в воду. А скажешь  нам  правду  -
смилуемся и простим тебя, как прощали не раз. Послал нас воевода  спросить
тебя, видал ли ты ратников, о коих мы сейчас говорили, и ведомо  ли  тебе,
кто они такие". - "Ничего не знаю, не видал я никаких ратников". - "И  тех
не видал, что толкуют с кузнецом?" - "Где? Дай-ка погляжу  я",  -  говорю.
Вышел я на порог и вижу его милость - вон того, что с кизиловой  дубинкой.
Я его окликнул: "Добрый человек, подойди сюда и ответь вот  этим  служилым
людям".
     Тогда пузатый потянул меня за полу, втащил в  мельницу  и  ударил  по
зубам.  Кинули  они  меня  наземь  и  били  нещадно,  пинали   сапожищами.
Исколотили,  окровянили  меня  всего.  Так  раньше  поступали   и   другие
служители, наевшись моей каши и рыбы. Мучили они меня, как Господа  нашего
Иисуса Христа, и в это время показался  в  дверях  тот  воин,  что  был  у
телеги, и вертел он в руке кизиловую дубину. Те двое велели  ему  войти  в
мельницу. Он рассмеялся.  А  как  взглянул  на  меня,  перестал  смеяться,
увидев, как они меня отделали. Закричал он и кликнул какого-то Александру.
Тогда они накинулись на него с тесаками.
     - Дедушка, - усмехнулся Младыш, - я и есть тот самый Александру.
     - Дай тебе господь здоровья, - жалобно ответил дед Гырбову.
     - И сей Александру повелевает блюдолизам боярина Филипяну и Нямецкого
воеводы склонить головы и принять заслуженную кару.
     Пузатый ответил вполголоса:
     - Мы - служилые господаря. Никому не позволим бить нас батогами.
     Младыш снова улыбнулся, сверкнув зубами.
     - Бить вас не будут. Наш служитель только  искрошит  вам  зубы  своей
дубинкой. А потом падут ваши головы на том  самом  месте,  где  вы  хотели
казнить старика и его сынов.
     - Дать им разок кувалдой? - спросил верзила.
     - Ударь, чтобы рты им запечатать. И суньте их в мешки с  камнями,  да
бросьте в омут. Никто о том ведать не будет, кроме нас  да  сокола  старой
попадьи, - вон он глядит на нас с ветки клена.
     Суд свершился мгновенно, и его милость Александру обратил лицо свое к
жаркому солнцу. А Мура глядела  на  него  в  страхе,  лукавым  умом  своим
угадав, что хоть Младыш и творит правый  суд,  а  вот  в  любовных  делах,
видать, не повезло ему в то утро.



                            12. ПРОЩАЛЬНЫЙ ПИР

     Часу в одиннадцатом вечера в горенке Никоарэ собрались на  совет  дед
Петря Гынж, Младыш и дьяк. Давно пропели петухи; на дворе под хмурым небом
шумел ветер, налетевший с гор, и  слегка  позванивал  стеклами  в  оконной
раме.
     На столе, покрытом  белой  льняной  скатертью,  горели  три  восковые
свечи. Под образами теплился в лампаде золотой огонек.  Подкова  задумчиво
прохаживался от дверей до занавешенного  окна,  но  звука  шагов  не  было
слышно в застланной шерстяными половиками горенке.
     Наконец Никоарэ опустился на стул; прочие продолжали стоять спиной  к
двери.
     - Дело, о котором  сказываешь,  ускоряет  наш  отъезд,  Ликсандру,  -
молвил Никоарэ, хмуря лоб. - Из того, что поведал дьяк и ты,  вижу:  иначе
поступить нельзя было.
     - И я так мыслю, государь, - подтвердил Младыш. - В тот  миг  недосуг
мне было размышлять. Об одном только думал: защитить тебя  от  всего,  что
могло приключиться после появления лазутчиков.
     - Верно, Ликсандру. Некогда было в тот час размышлять. А  вот  теперь
рассудок подсказывает, что может за всем этим воспоследовать.
     - Мертвые немы, государь.
     Никоарэ поднял на брата глаза.
     - Такие дела, Ликсандру, не остаются сокрытыми.
     - А когда они откроются, мы уже будем далеко. Все к отъезду готово.
     Никоарэ покачал головой.
     - Другие о том деле не  ведают,  зато  мы  ведаем.  Нам-то  ничто  не
грозит. Но на  мельнице  Гырбову  остаются  люди,  да  и  кузнецы  помогли
расправиться с лазутчиками.
     Подкова взглянул на дьяка.
     - Дозволь мне, государь, слово молвить, - сказал Раду. - Сыны старика
Гырбову, как я понял, помышляют укрыться со своим отцом  в  лесной  глуши.
Когда будут чинить дознание, кузнецов тоже уже не найдут там.
     - Люди меняют места - невзгоды остаются, - сказал Никоарэ и  печально
улыбнулся, прикрывая веками глаза. - Боярин  Вартик  вступит  во  владение
мельницей и последним клочком дедовской рэзешской земли; сия награда в его
глазах с лихвой окупит гибель служителей воеводства. Но  воеводство  может
глубже покопаться и дознается, что в сем деле замешаны и другие. И  учинят
беспокойство  нашей  благочестивой  матушке  Олимпиаде  и  мазылу  Андрею,
разорят их дворы.
     - Верно, - согласился Младыш. - Недосуг мне было думать об этом.
     - Суд твой, разумеется, справедлив,  я  не  корю  тебя  за  расправу;
однако следует подумать о тех, кто остается.
     Некоторое время все молчали.
     - А кто может поднять шум в  воеводстве?  -  спросил  немного  погодя
Младыш. - Воевода далеко - в  Пьятре.  Какое  ему  дело  до  двух  чумазых
служилых? Их и послали-то сюда лишь по ходатайству  этого  самого  боярина
Вартика.
     Дьяк добавил:
     - Сии служилые, как и другие, которых видели тутпрежде цыганы и Мура,
действительно приходили сюда по  ходатайству  Вартика;  давно  задумал  он
согнать старика Гырбову с дедовской земли и отнять у него мельницу. Только
по его наущению и стали  служилые  выведывать  про  нас,  хотели  запугать
старика.
     - В таком случае двинемся на Вартика, - гневно пробормотал дед Петря.
- Воевода не вступится - воевода будет спокойно  заниматься  своим  делом,
помышляя о прибылях, о подношениях и ибо всем прочем, что так приятно  его
милости. Ведь служилых, подобно тем, какие пропали, на свете тьма-тьмущая,
не меньше чем звезд на небе. Суд его милости Александру - правый суд;  тем
более, что сих негодяев набирают среди рэзешей, из тех, что  продают  себя
за чечевичную похлебку и идут против родных своих братьев.
     - Что? Еще и с Вартиком  расправиться?  -  снова  улыбнулся  печально
Никоарэ. - Да ведь в таком случае мы оставим позади себя пожарище и  тяжко
пострадают дорогие нашему сердцу люди.
     - Государь, мне приходилось такие дела вершить; полагаю, справлюсь  и
теперь.
     В субботу управитель Йоргу  Самсон  набил  телегу  Караймана  всякими
припасами: снедью на неделю, зерном для  мудрого  петуха,  которого  снова
посадили в суму, колесной мазью из дегтя, смешанного с говяжьим  жиром,  и
многим  другим,  без  чего  не  обойтись  в   дороге.   Накануне   вечером
управительница Мария напекла хлеба.
     Дьяк Раду разыскал Гицэ Ботгроса и допоздна вел с ним беседу.
     Печалился Гицэ, что остается один.
     Дьяк обнял его за плечи и прижал к себе.
     - У тебя же, братец мой,  есть  Марга.  Стало  быть,  найдется,  кому
утешить.
     - Найдется. Да только у любви, известное дело, дьяк,  шипы,  колючки,
занозы... Опомнюсь я в один недалекий день и пущусь искать по свету  своих
друзей и не угомонюсь, пока не найду их, особливо дьяка Раду. А то вижу  -
годы проходят, рушатся власти и царства, уходят на бой  храбрецы.  Один  я
сиднем сижу. Есть у меня заветная думка:  вырваться  с  корнем  и  уйти  в
грозу, туда, где горы сходятся и бьются вершинами.
     - Не советовал бы.
     - Нет, присоветуй, дьяк. Один ведь раз живем мы на свете. А ежели  не
совершим ничего, выходит - недостойно жили, недостойно померли.
     И Гицэ вытер рукавом слезы сперва на правой, потом на левой щеке.
     - Истинный бог, сбрей мне усы, дьяк Раду, - сказал он  всхлипывая,  -
коли не пожалую и я туда, куда  следуют  ваши  милости.  А  когда  явлюсь,
сжальтесь и не прогоняйте.
     Раду Сулицэ задумчиво поглядел на своего  приятеля  и  не  сказал  ни
слова.
     На другой день, задолго до  назначенного  часа,  высокий  востроносый
Гицэ подъехал верхом к телеге Караймана, который заботливо укладывал в нее
свежеиспеченные караваи.
     - С добрым утром, братец Карайман.  Сохрани  тебя  господь  от  такой
тоски, какая у меня теперь на сердце.
     - Понимаю, батяня Гицэ, - мягко отвечал  Карайман,  -  только  делать
нечего,  такова  уж  судьба  ратных  людей.  Ветер  гонит  нас  к  северу.
Скоро-скоро будем мы у Порогов.
     - А где они, эти Пороги?
     - В козацких краях, батяня Ботгрос.
     - Эге, слышал я о тех краях, сказывали люди.  Вот  бы  где  для  меня
житье - там, где храбрецы свободу себе добывают. Нет теперь у меня вотчины
на земле Давида Всадника, предка моего. А все  еще  считаю  себя  рэзешем.
Совсем оскудели жители Филипен, до сумы дошли.
     При этих словах Карайман хлопнул себя ладонью по лбу.
     - Вот беда, батяня Ботгрос! Чуть не забыл я повеления дедушки  насчет
тебя.
     - Какого повеления? Я-то ведь сам приехал искать его милость.
     Ничего не ответив, Карайман принялся рыться в телеге, долго  искал  и
наконец протянул Гицэ широкий меч в кожаных ножнах.
     - Велено передать тебе сей меч. Носи его при себе.
     - Ну, поношу я его, а дальше что?
     - Погоди немного, узнаешь. Сперва разыщи Алексу Лису. Потом  прибудет
дьяк. Понадобитесь деду Петре по одному тайному делу.
     Ботгрос гордо  принял  в  руки  меч.  Вынул  его  из  ножен,  оглядел
засверкавший на солнце клинок с  одной  и  с  другой  стороны,  попробовал
пальцем лезвие.
     - Меч древний, - подивился  он.  -  Дозволь  спросить,  ты  и  Алексе
преподнес такой меч?
     - Нет, у Лисы сабля. А это меч.
     - С чего же вдруг дедушка отдает мне его в  руки?  Может,  ради  того
дела, по какому едем? Может, придется кой-кому голову снести?
     - Не смейся, батяня Гицэ, и не шути. Раз дед Петря отдает меч в  твои
руки, значит он тебе верит, стало быть, он на тебя полагается.
     - Хе-хе, а я все равно считаю, что заставит он меня  снести  кой-кому
голову.
     - Все узнаешь, не беспокойся, как только  дед  Петря  поведет  вас  в
дело.
     - Значит, все в порядке, - удовлетворенно  заметил  Гицэ  Ботгрос.  -
Сбрей мне усы, коли не похвалит меня дедушка за то,  что  я  ловко  владею
мечом. Ну и тяжел же он, братец!
     - Богатырской руке - богатырский меч.
     - Да, тяжелый. Ну,  не  беда.  Стоит  мне  раззадориться  -  я  и  не
почувствую его.
     - Зато другие почувствуют, верно?
     Пока служители Подковы и  мазыла,  разгоряченные  выпитой  прощальной
чарой, перекидывались шутками, подъехали верхом дед  Петря,  дьяк  Раду  и
Алекса Тотырнак. Глаза у них тоже поблескивали. Помимо  сабли,  дьяк  Раду
держал поперек седла пищаль, а у луки - короткий лук и колчан со стрелами.
     - Доброе утро, - отвечал дед на приветствие мазылского  служителя.  -
Подай-ка мне, батяня Гицэ, меч.
     С сожалением подчинился мазылский служитель, да делать нечего - отдал
меч, с трепетом поглядывая на грозное нахмуренное лицо старика Петри.
     - Гицэ и Алекса, ступайте вперед, пришпорьте коней,  молчите,  ничего
не спрашивайте и прямиком, как знаете, скачите к церкви Филипенов.  Сейчас
колокола оповестят конец обедни. Доскачете - остановитесь. В мгновенье ока
мы с дьяком будем рядом.
     "Что бы это такое значило? - с удивлением  думал  Ботгрос.  -  Может,
едут к филипенскому священнику освятить меч? Поглядим, что вытворяет  дед,
когда подвыпьет".
     Гицэ пришпорил своего пегого и поскакал стремя в стремя с Тотырнаком.
Вытягивая длинную шею, он вопрошающе глядел на Алексу.  Но  Алекса  только
сверкнул на него глазами и насупил брови -  молчи,  дескать.  В  это  утро
Алекса тоже не за ворот  лил  вино.  Они  скакали  вдоль  межевой  канавы,
отделявшей Дэвидены от Филипен. Гицэ слышал, как сзади скачут за ними  дед
Петря с дьяком. И чем ближе чуял их, тем чаще пришпоривал свою пегашку.
     Вот и церковь, довольно бедная церковь  -  не  на  что  содержать  ее
нынешним жителям Филипен; а в старое время, она, как невеста, убрана была.
Зазвонили колокола, да так уныло, будто оплакивали минувшее.
     - Остановись,