- Милая хозяюшка, - отвечал один из  служилых.  -  Пусти  нас  в  дом
отдохнуть, как подобает воинам.
     - Боже сохрани! - ужаснулась хозяйка.  -  Не  касайтесь  ворот,  враз
загорятся. Псов спущу, людей созову.
     - Люди в поле, я их видел. А мы оба - государевы ратники, а эти  двое
- слуги его султанского величества. Бойся гнева нашего и пусти нас в дом!
     - А пропади вы пропадом с вашими кафтанами и султанами. Пришли  людей
мучить и детей пугать?
     - Замолчи, не то я  тебя  сейчас!..  -  крикнул  служилый  и  скверно
выругался.
     Тогда фрунзова  Фира  закричала  да  нарочно  громко,  чтобы  соседки
услыхали:
     - Караул, сестрицы родные! Нечисть поганая напала  на  нас!  Хватайте
вилы! Прогоним их, да шкуры с них сдерем, да  спалим,  а  дымом  ребятишек
окурим, чтобы вылечить от родимчика. Держи их, держи! Псов  отвяжите!  Дед
Иримие, выпусти быка - ишь, один-то вояка в красной одеже,  так  бык  живо
его на рога подденет и кинет в овраг.
     Поднялся  в  Костештах  переполох,  какого  еще  не  было  со  времен
ногайцев. Как и в  ту  пору,  выбежали  женщины  с  раскаленными  на  огне
ухватами,  кое-кто  схватил  вилы;  псы,  извиваясь  винтом,  пролезли   в
подворотни; бык заревел и, опустив чуть не до земли свою голову,  выставил
рога  и  бросился  за  служилым  в  красном  кафтане.  Так  и  не   успели
господарские и султановы слуги взобраться на коней.
     - Не было с ними царя Александра  Македонского  -  вот  и  побили  их
амазонки, государь... - закончил дьяк свой рассказ.
     Убегая от шумной женской ватаги, четверо  воинов  встретили  на  краю
села рэзешей, среди которых был и дьяк Раду. Тут-то рэзеши их и  переняли,
однако спасти успели лишь одного; остальных троих бабы  избили  и  бросили
полумертвых под забор.
     - Такие  сказки  мне  по  сердцу,  -  возбужденно  заговорил  дед.  -
Отправимся поскорей в Овечью Долину к отряду  Сафар-чауша.  Надо  привести
сюда хозяюшку Фиру фрунзову, чтобы похвалил ее государь.
     - Хотел я ее привесть, да застыдилась она, не пожелала,  дескать,  не
положено женщине совершать подобные дела.  Да  и  к  ней  пусть  никто  не
заглядывает: от забот у нее голова кругом идет, младенец захворал.
     - Такие уж они, женщины, все с причудами! - убежденно сказал  дед.  -
Да и недосуг нам с ними лясы точить; отправимся по нашему делу.
     Шестеро костештских  и  олэренских  старшин  смешались  с  остальными
рэзешами, торопливо собиравшимися в отряды.
     Агапие из Лэкустен  привел  к  стремени  Никоарэ  Подковы  плененного
служилого. Пленник был с обнаженной головой, без пояса.  Вид  у  него  был
несколько помятый, на лице пестрели ссадины и синяки - следы  ухватов,  но
держался он бодро, радуясь спасению жизни.
     - Поклонись государю, - приказал ему лэкустенский атаман, - и поведай
все, что нам поведал. То есть мне и дьяку.
     Пленник смиренно выложил все, благоразумно  подобрав  слова  заранее,
дабы ничего не упустить.
     - Великий государь, баш-чауш  Сафар  дожидается  еще  одного  отряда,
находящегося под его  началом.  Вечером  аль  завтра  утром  отряд  должен
прибыть сюда. Государь, мы зашли далеко, и задерживаться  тут  нам  совсем
несподручно. Если уж рэзешки такие, какими мы  их  видели,  то  каковы  же
рэзеши! Сафар побил посохом нашего начальника Иона Бузату. А теперь  пусть
сам узнает, какие тут дела да отчего служилые только и думают, как бы ноги
унести. Мы привыкли к голодным и забитым крестьянам, а тут люди не  ведают
страха. Баш-чауш Сафар все равно лишится головы. Либо здесь, либо в Яссах.
Здесь - коли не пробьется, а там баш-булук-баш беспременно  отдаст  его  в
руки палача за неудачу и посрамление.
     - Расскажи государю, каков воин баш-чауш Сафар, - потребовал Агапие.
     - Правду скажу твоей милости: добрый  воин,  а  нравом  крутой.  Нас,
служилых, угощал не только посохом, а бывало и саблей.  Все  по  правде  я
говорил, государь, вот те крест.
     Никоарэ Подкова велел подняться из ложбины. Как только они показались
на покатой равнине, наврапы понеслись  в  разные  стороны,  точно  осы  из
гнезда. Часть их собралась  на  гребне  холма,  а  основной  отряд,  тесно
сомкнув ряды, не спеша направился  к  кургану,  возвышавшемуся  на  другом
конце равнины.
     Дьяк дал деду пояснение:
     - Сафар не желает принимать боя.
     - Тогда надобно гнать его без устали. На пути поджидают его три наших
отряда.
     Подкова остановил своего каракового коня.
     - Кажется, Сафар дожидается нас, - сказал он,  внимательно  следя  за
движениями наврапов. - Они не обнажили сабель. Сюда скачут двое  верховых,
должно, посланцы.
     Они сейчас же догадались, чего добивается  Сафар-чауш.  Оба  посланца
остановились в ста шагах, с достоинством поклонились. Один  был  наврапом,
другой - господарским служилым.
     Поначалу заговорил турок, а служилый перевел. Потом они застыли.
     - Я этого ждал, - прошептал Подкова.
     Господарский посланец переводил:
     - Баш-чауш Сафар напоминает, что ныне священный  день  -  пятница,  а
правоверные мусульмане в такой день не проливают крови.
     Лэкустенский рыбак шепнул:
     - Должно, какая-нибудь турецкая хитрость, государь.
     Наврап опять прокричал что-то, и служилый снова перевел:
     - Баш-чауш  ведает,  что  имеет  дело  с  витязем,  наделенным  духом
справедливости. Баш-чауш сказал: "Мы не можем принять  сейчас  боя,  пусть
его милость подождет до захода солнца, когда дозволено обнажить сабли".  И
еще говорит баш-чауш, что хорошо бы обеим сторонам  не  портить  людей,  а
выйти на единоборство. Пусть выйдет кто-либо один из ваших  милостей,  кто
полагается на свою удаль. И пусть померяется с баш-чаушем  не  саблями,  а
одной лишь ловкостью, а там уж как бог укажет. Если, как надеется баш-чауш
Сафар, он победит, то вольно ему будет захватить голову павшего и уйти,  и
чтоб никаких помех ваши милости ему не чинили.
     По велению Никоарэ Подковы вышел вперед  дед  Митря  Лэкустенский  и,
выслушав  слова  господаря,  задал  несколько  вопросов  прямо  на   языке
наврапов.
     - А не вышло так, что у Сафара-чауша отрезан путь?
     -  Путь  не  отрезан,  -  последовал  ответ.   -   Сафар   дожидается
подкрепления.
     - А мы не желаем ждать, пока укрепится наш недруг.
     Ответ был таков:
     - Потому-то Сафар-чауш и зовет  на  единоборство.  А  коли  никто  не
осмеливается, то погодите до захода солнца. Ваш  господин  Подкова  знает,
что единоборство - старый обычай витязей и у христиан и у правоверных.
     Дед Петря уже не мог совладать со  своим  гневом  и,  наклонившись  к
Никоарэ, забормотал, что иного закона на войне нет, как обнажить  сабли  и
рубить неверных, пусть затмится им солнечный свет мраком смерти.
     Никоарэ подал знак молчать; намеревался он дать  совсем  иной  ответ.
Незачем,  думал  он,  жертвовать  столькими  людьми,  глаза  которых   так
дружелюбно и доверчиво устремлены на него. Рэзеши будут  ему  нужны  и  по
возвращении в страну. Среди них он уже не  чувствует  себя  изгнанником  и
скитальцем. Лучше дать баш-чаушу ответ, что дозволяется ему отступить.
     - Дозволю ему спасти голову, - прошептал он про себя.
     Но в то мгновение, когда он  собирался  передать  в  искусных  словах
ответ посланцу, Александру  вырвался  на  коне  из  толпы  окружавших  его
всадников. Затем осадил  скакуна,  повернулся  с  поклоном  к  Никоарэ  и,
отстегнув саблю, подал ее своему господину.
     - Дозволь, батяня,  сразиться  с  Сафаром,  -  с  твердой  решимостью
проговорил он.
     Лицо его пылало,  взгляд,  прельщенный  призраком  великого  подвига,
сверкал.
     Тревожно сжалось сердце  Никоарэ.  Старший  брат  видел,  что  Младыш
охвачен опасным,  неудержимым  возбуждением,  уже  не  раз  бросавшим  его
навстречу грозным бурям.
     - Но ведь у тебя нет копья святого Георгия,  -  попытался  отшутиться
Никоарэ.
     - Батяня, дозволь, - настаивал с гневной хрипотцой в голосе Младыш.
     Никоарэ вздохнул, отпуская его движением руки, и только сказал:
     - Ликсандру, гляди в оба, Сафар - лукавец.
     Младыш пришпорил коня, нащупывая под кафтаном кинжал.
     - Останови его, государь, - простонал дед Петря. - Любой из нас может
жертвовать собой, но пожалей мальчика.
     - "Мальчик" давно стал  мужем,  -  гордо  кинул,  оборотясь  к  нему,
Александру.
     - Поздно, дедушка Петря, - проговорил Никоарэ. - Не забывай,  что  он
был, как и я, твоим учеником. Возложим надежду на его доблесть.
     Ближние рэзеши с саблями и копьями наготове следовали тихим шагом  за
Никоарэ.
     Вдали виднелся курган, похожий на громадный муравейник; по  одну  его
сторону встал отряд баш-чауша Сафара. Рэзеши, прискакав  туда,  сбились  в
кучу, а затем выстроились по другую сторону кургана.
     Сафар спешился и вышел навстречу Младышу. В отряде наврапов раздались
удивленные и радостные возгласы:
     - Гляди, брат самого Подковы! Красивую голову привезем баш-булук-башу
в Галату.
     Александру соскочил с  коня.  Затем,  вытянув  правую  руку,  ладонью
коснулся правой  руки  измаильтянина.  После  этого  Сафар-чауш  отошел  к
кургану - к своим наврапам, опустился на корточки и омыл пылью с  подножья
кургана знаки своего мужества.  Оборотился  в  сторону  Мекки  и,  склонив
голову, покрытую тюрбаном, коснулся лбом земли.
     Александру ждал, обратив лицо к востоку,  и  смотрел  на  курган.  От
своих ученых наставников в Баре он  знал,  что  в  этом  еще  не  разрытом
кургане стоит на страже верхом на коне, в кольчуге и с  оружием  в  руках,
древний скифский наездник, окруженный верными товарищами.
     И Александру низко поклонился этой тени прошлого. Затем он оборотился
и поискал еще раз глазами Никоарэ и его спутников. Вставив ногу в  стремя,
вскочил  в  седло  и  загарцевал  перед  Сафаром,  в  мгновение  ока  тоже
очутившемся на коне.
     Поначалу они  помчались  вокруг  кургана.  Сафар  преследовал  своего
противника и вдруг повернул коня. Выскочив навстречу Младышу, он попытался
мимоходом ударить его кулаком. Александру склонился вправо,  подняв  левую
ногу со шпорой к смуглому лицу чауша.
     Так они преследовали друг друга и, столкнувшись,  сшибались  плечами;
потом закружили на месте, пытаясь выбить один другого из седла.
     Вскоре они разъехались тихим шагом в разные стороны,  и  видно  было,
что оба тяжело дышат. Сафар старался не показать  этого.  Младыш  раскинул
руки, глубоко вдыхая аромат цветов с древнего могильного холма.
     Когда они снова бешено кинулись друг на друга  из-за  кургана,  Сафар
сорвал с головы тюрбан и спрятал его на груди, а  из-за  пазухи  мгновенно
достал  кистень  со  свинцовой  головкой.  Младыш  заметил  это  и,  разом
остановив коня, поднял его на  дыбы.  Сафар,  выжидавший  удобной  минуты,
чтобы бросить в него кистень либо  ударить  наотмашь,  тоже  вынужден  был
вздыбить коня. Поднявшись  на  коротких  стременах,  искал  он  противника
справа. Но тот, оставив стремя, соскользнул на землю слева и, нанеся удар,
принял всю  тяжесть  тела  измаильтянина  на  острие  кинжала.  Смертельно
раненный, Сафар распростер руки и свалился наземь.
     Рэзеши кинулись ловить его коня.
     - Не по справедливости  это!  -  раздались  крики  среди  смешавшихся
наврапов.
     - По справедливости! -  отвечали  рэзеши  Костешт  и  Олэрен,  высоко
поднимая кистень убитого. Наврапы и служилые проворно вскочили на коней  и
пришпорили их. Костештские и олэренские рэзеши тоже вскочили в седла  и  с
гиканьем погнались за ними.



                     21. ВОСПОМИНАНИЯ О БЕРЕГАХ МОЛДОВЫ

     Недалеко от места  последнего  роздыха  в  четвертом  часу  пополудни
отряду Никоарэ повстречался капитан Козмуцэ. Он  ехал  шагом  один,  держа
путь на запад; он уже миновал тенистую ивовую и  ольховую  рощу,  и  косые
лучи солнца ярко освещали его.
     На мгновенье негренский капитан остановил коня,  радуясь,  что  видит
вокруг Никоарэ рэзешскую свиту. Грудь его  распирала  гордость.  Пришпорил
Козмуцэ коня и мигом очутился близ того человека, коего почитал  он  своим
государем; тут он снова  остановился,  сдернул  с  головы  кушму  и  отдал
поклон.
     - Здравствуй на многие годы, государь!
     Но, увы! Господарь уходил из Молдовы. Гордости у Козмуцэ поубавилось,
когда он заметил опечаленные взоры рэзешей.
     - Поезжай рядом, капитан Козмуцэ, и рассказывай, - приказал Никоарэ.
     Рэзеш поставил своего скакуна рядом с караковым конем Подковы.  Затем
надел кушму и затянул пояс.
     - Как съездил?
     - Хорошо, государь. Его  милость  пана  Тадеуша  я  застал  дома.  Он
счастлив  снова  увидеть  возлюбленного  друга.  А  вступление  в  Могилев
совершится на виду у всего народа завтра в воскресенье, как повелел ты, за
два часа до полудня.
     - Капитан Козмуцэ, - с улыбкой сказал Подкова, - ведь так повелел мой
друг Тадеуш, а не я.
     - Его милость решил, что так будет лучше. Тут у него тонкий умысел.
     - Знаю. Да и вообще Тадеушу с самого рождения было  суждено  стать  в
конце жизни великим постельничим.
     Радовался Козмуцэ, что господарь светел душою в такой час. Смеясь, он
обратил взор  к  Младышу,  и  радость  его  погасла.  Казалось,  молодость
Александру сразу увяла, точно он хоронил родителей.  Дед  предавался,  как
обычно, своим мрачным мыслям. Да и остальные товарищи Никоарэ по скитаниям
не ответили капитану приветливым  взором,  как  ему  того  хотелось.  Быть
может, притомились в пути.
     Капитан Козмуцэ с живостью повернулся к Никоарэ.
     - Прощения просим, государь, - проговорил он, - что не можем  принять
тебя, как подобает, на последнем твоем биваке в родной стране.
     Подкова пожал плечами.
     - В Липше стоят лишь несколько бедных рыбачьих хибарок,  -  продолжал
Козмуцэ.
     - Друг, - отвечал Никоарэ, - ведь ты  знаешь,  что  воину  дворцы  не
надобны. Жизнь его проходит в непогодах и бурях. А здесь, каким бы  убогим
и нищим ни был привал, я дорого за него плачу: оставляю в залог свою душу.
     Вздрогнул Козмуцэ. Стало  быть,  господарь  его  с  грустью  уезжает.
Таковы уж мы, молдаване: манят нас дальние  пути-дороги,  но  куда  больше
радуемся мы, возвращаясь домой. Никоарэ еще вернется к своим.
     - Все эти рэзеши, что тебя провожают,  надежа-государь,  будут  ждать
тебя, - отвечал капитан Козмуцэ душе  Никоарэ,  остававшейся  в  залог.  -
Воротись в добром здравии.
     Тогда к пожеланию капитана  присоединил  свой  кроткий  голос  и  дед
Митря:
     - Воротись,  государь-батюшка,  и  ослобони  отчизну  от  измаильтян,
избавь ее от разбоя господарских сборщиков, от ногайских пожаров;  прожить
бы нам в мире положенные каждому дни. Во всех селениях, на  всех  привалах
только о том и толкуют наши рэзеши. Господарь Петру Хромой чужой нам. Он -
турецкий да боярский князь. Турки, бояре и господарь сдирают с нас  шкуру,
как пастухи, когда режут овцу на ужин. Не надобен  нам  князь-супротивник,
надобен нам народный воевода, каким был Ион.
     В речах старика звучал глас народа. Слушая его, Никоарэ  улыбался,  и
вставали перед ним смутные видения грядущей жизни.
     А негренский капитан думал: "Младыш Александру  -  вот  кто  истинной
радости полон, когда говорит о будущем возвращении своем и батяни своего в
Молдову. Пламя горит в молодой крови, Александру  весь  -  бурное  деяние.
Может статься, таким был и гетман Никоарэ, но теперь у Никоарэ  нетерпение
смиряется  разумом,  воля  его  устремлена  к  единой  цели.  Непреклонная
готовность принести себя в жертву  грызет  его,  как  червь  точит  спелое
яблоко. И еще томится Никоарэ оттого, что изгнан  из  Молдовы,  скитальцем
уходит в страну друзей, не ведает тайны грядущего дня и часа  возвращения,
не знает, как  вырвать  победу.  У  людей,  подобных  ему,  жизнь  озарена
несокрушимой решимостью, но дни ее омрачены пыткой раздумий".
     Но сметливый капитан еще глубже  постигал  эту  смятенную  душу.  Сей
царственный муж,  рассуждал  он,  отрекся  от  всех  преходящих  радостей,
превыше всего в нем горит неугасимый свет любви к тем людям, кого погибший
Ион Водэ называл "солью земли". В это мгновение капитан  Козмуцэ  встретил
взгляд дьяка Раду и вспомнил слова, которыми они обменялись  на  одном  из
привалов. Придержав коня, он отстал немного и поехал  возле  Раду  Сулицэ,
валаха с мудрыми глазами, оставившего свою родину и следовавшего теперь  в
чужие края, к людям чужого племени.
     В словах дьяка нашел он ключ к жизни Никоарэ,  и  сердце  его  щемила
жалость, когда он вспоминал, как произнес Раду слово "жертва", вглядываясь
точно так же, как вглядывается теперь государь в  вечно  сокрытое  от  нас
грядущее.
     Капитан Козмуцэ и дьяк Раду обменялись дружескими словами,  и  вскоре
заметили, каким хмурым взглядом дед Петря окинул всю свиту, в том числе  и
их.
     - Дивлюсь я старому ратнику, - сказал капитан. - Хоть бы  на  краткий
миг ликом просветлел. Все время хмурится.  Недаром  прозвали  его  "старым
зубром".
     - В старике Петре, - отвечал дьяк, -  говорит,  как  в  том  страшном
звере, сила земли: и как у зубра, много в нем  крепости,  а  понимания  не
так-то много. Но жизнь его зависит, можно сказать, от жизни  его  питомца.
Он первый вложил в руку Никоарэ саблю и посадил в седло. И столько любви у
него к Никоарэ, что погибни тот - свалился бы тут же мертвым и старик.
     Они спустились по отлогому скату в  днестровскую  лощину  к  рыбачьим
хибаркам, сделанным из  плетня,  обмазанного  глиной,  и  крытым  камышом.
Рыбачьи сети висели для просушки на кривых ивовых кольях. Челны и долбушки
были привязаны в тихом заливе у берега. На той стороне среди старых  ракит
желтел песок и виднелась дорожка,  поднимавшаяся  по  высокому  берегу.  В
зеркальной глади отражалось белое пушистое облако, застывшее в вышине. Был
спокойный и ленивый праздничный день; птиц вокруг было мало, они торопливо
куда-то улетали.
     Четырнадцать рыбаков, оповещенных  негренским  капитаном,  развели  в
честь гетмана большой костер,  на  огне  кипели  два  котла,  трое  хозяев
усердно трудились над сомом, которого держали в садке, а  теперь  вытащили
на берег. Двое зацепили его баграми, а третий оглушал  "молотилом"  -  так
рыбаки называют палицу, которой  расправляются  с  этой  громадной  рыбой.
Пойманный сом, старый обитатель глубоких омутов, весил не меньше буйвола.
     Рыбаки встретили Никоарэ, сняв шапки, и так  низко  склонили  головы,
что волосы упали им на глаза; затем свита с седлами в руках разбрелась  по
лугу в поисках места для отдыха и прокорма коней.
     Воины Никоарэ живо смастерили для него  скамью  и  столик  на  кривых
ножках, тут же забитых в песчаный берег. А рядом для отдыха его  и  защиты
от комаров атаман рыболовной ватаги укрепил густую  сетку  в  виде  шатра,
закрытого со всех сторон.
     - А остальные разведут костры и будут спасаться от комарья  дымом,  -
пояснил, смеясь, атаман. - Нынче вечером мы уж сами  по  силе  возможности
охраним гетмана, а в иные вечера оборонят его другие, да  и  не  токмо  от
комаров, а и от злых слепней защитят.
     -  Правильно  поступаешь  и  верно  говоришь,  дед  Барня,  -  сказал
негренский капитан.
     - Добро!  -  ответил  атаман  и  отошел.  Однако  тут  же  неподалеку
остановился и почесал за ухом. - Не знаю, как мы  устроимся  с  ужином,  -
сказал он, будто лишь теперь задумался над  этим,  -  не  найдется  у  нас
столько мисок и ложек.
     - Не беда, дед Барня. Разве не знаешь: рэзеш, отправляясь в путь,  не
забывает прихватить деревянную ложку и миску. И нож у него есть, и соль.
     - Ну, если у вас даже соль имеется, не о чем и  тужить  нам,  капитан
Козмуцэ. Все уладится. Сказал бы еще кое-что, да боюсь.
     - Кого?
     - Ну, понятно, не государя. Посмотришь на него и  по  глазам  видишь,
каков он человек. А есть у вас тут  старый  ратник,  и  велел  он  мне  не
тревожить государя. Ступай, говорит, займись своими