еского бога этой земли, натягивал цепь своей Видры
и поднимал дубину.
     К часу ночи они пришли  на  место.  Отодвинулись  засовы,  отворились
настеж ворота, телега и всадники въехали во двор; ворота снова сомкнулись,
загромыхали тяжелые засовы. Товарищи Никоарэ Подковы, не мешкая, соскочили
с коней и повели их в стойла  к  яслям  со  свежим  сеном  и  зерном;  два
молчаливых служителя распустили  лошадям  подпруги,  сняли  седла.  Телега
подъехала к дому мазыла; в окнах светились лампады и свечи.  Младыш  помог
брату взобраться по ступенькам, невидимые руки открывали перед ними двери.
В небольшой горнице была постлана постель, на скамье приготовлена лохань с
водой и  утиральники.  Дед  Петря  Гынж  помог  господину  своему  Никоарэ
отстегнуть ремень, раздеться и  умыться.  Кругом  никого  не  было  видно,
ничего не было слышно; свечи и лампады исчезли с окон, выходивших во двор.
На столе в горнице больного горели две  восковые  свечи.  Дед  Петря  Гынж
дивился эдакому заколдованному дому, выходил  в  сени,  водил  глазами  по
углам, прислушивался, дожидаясь управителя Йоргу. Вдруг возле  самого  его
плеча отворилась дверь, и в сени проскользнул, словно тень,  хозяин  дома.
Лицо его обрамляли белые, как лунь, волосы и борода.
     - Ты мазыл? - недружелюбно осведомился дед, упершись тяжелою рукою  в
грудь вошедшего.
     - Да, достойный ратник. Желаю всем вступившим под мою кровлю здоровья
и мира. Я ждал, пока вы расположитесь, а теперь хотел  бы  увидеть  вашего
господина. Он, кажется, ранен?
     - Погоди, пусть сперва выйдет к тебе его милость Александру.
     На пороге с протянутой рукой показался Младыш.
     - Пожалуй в горенку, радушный хозяин, и прости нас за беспокойство.
     - Рад гостям и наипаче рад, что могу послужить вам, - с  достоинством
отвечал старый Андрей Дэвидяну.
     Глаза у него были черные и  зоркие.  Дед  Петря  отошел  в  сторонку,
искоса поглядывая на него и пытаясь подать знак Александру.
     - Я и его милость Ликсандру будем стоять здесь  в  карауле,  у  двери
нашего господина, - заговорил он все так же недружелюбно.  -  А  на  улице
будут стоять в дозоре другие. И уж не прогневайся, хозяин,  но  служителям
твоим по этим сеням не должно проходить.
     - С сего часу мой дом - ваш дом, - с улыбкой отвечал старый хозяин.
     Александру взял его за руку и подвел к  дивану,  на  котором,  устало
закрыв глаза, лежал Никоарэ Подкова.
     Свечи озаряли его  осунувшееся  от  болезни  лицо.  После  негромкого
разговора, прозвучавшего у порога горенки, как  шмелиное  жужжание,  вновь
наступила тишина. Словно кто-то толкнул больного:  он  открыл  лихорадочно
блестевшие глаза; щеки его пылали.
     - Господи владыко, - зашептал он,  словно  на  молитве,  и,  повернув
голову, не сводил глаз с возникшего перед ним видения в образе  величавого
старца с белоснежными сединами, -  смилуйся  над  смиренным  рабом  твоим,
представшим перед правым твоим судом. Не сдержал я  клятвы,  данной  князю
Иону Водэ: недруги моей страны по-прежнему властвуют над ней. Прости меня,
владыко, ибо пал я до времени; лет мне от роду всего сорок.
     Старик хозяин в первое мгновение оторопел.
     - Бредит, - шепнул он Александру.
     Дед Петря в ужасе прижал кулаки к вискам; в груди у него похолодело.
     - Господи, бился я с ворогами в меру сил своих,  -  продолжал  слабым
голосом  раненый,  -  защищал  сирых  и  обиженных  и  поднял  меч  против
несправедливых властителей, как наказывал старый  Штефан  Водэ.  И  был  я
гетманом на Днепре и вел войну против врагов христианского мира...
     Раненый умолк, потрясенный видениями, возникавшими перед ним в бреду.
Потом вздохнул и закрыл глаза.
     - Надобно до зари спосылать за матушкой Олимпиадой, - шепнул хозяин.
     - Честной хозяин, - сказал, очнувшись от своего оцепенения дед Петря.
- Прости мне недоверие мое. Я - старый  воин,  везде  привык  видеть  лишь
недругов да опасности, ибо только недруги и опасности были  мне  ведомы  в
жизни.
     Старый Дэвидяну крепко пожал руку  деду  Петре  и  кивком  указал  на
раненого, который вновь открыл глаза. На сей раз глаза у него были ясные.
     - Здравствуй, добрый человек, -  промолвил  он,  улыбнувшись  хозяину
дома.  -  Снился  мне  печальный  сон  -  будто  я  умер.  Теперь  надеюсь
оправиться.
     - И не сомневайся в этом, государь, - отвечал старик Дэвидяну.



                          5. МАТУШКА ОЛИМПИАДА

     Незаметно пролетают ночи для нас, молдаван, когда, как  зачарованные,
слушаем мы старинные предания  иль  сказки  дальней  стороны.  Даже  самые
молчаливые воины Подковы - оба жителя Сорок и Тоадер Урсу, закоченевшие  в
доме Йоргу, - совсем и не заметили, как сокрылась ночная тьма и на востоке
над темными лесами забрезжила заря-заряница.
     События, про которые рассказывал Йоргу Самсон,  произошли  много  лет
тому  назад  в  стольном  граде,  во  дворцовой  палате,  когда  господарь
Александру Лэпушняну  [Александру  Лэпушняну  (1552-1561  и  1564-1568)  -
незаконный сын Богдана Слепого]  натравил  служителей  двора  на  бояр,  и
отсекли они боярам головы и сложили их грудой на пиршественном столе.
     - Думал государь Лэпушняну Водэ искоренить  подобным  образом  алчное
лихоимство бояр и козни их против господаря. Появилась с некоторых  пор  в
Молдове зловредная сорная трава, называемая полевицей. Сколько ни режет ее
землепашец, не может осилить. Чем больше режет, тем сильнее она  плодится.
Может, когда-нибудь придумают  мудрецы  средство,  как  сделать  из  пырея
добрую траву, а из боярина - человека,  либо  добьются,  чтобы  их  больше
совсем не было. Много терпит земля наша от них. А пока что  усладим  себя,
братья, надеждами да выпьем по чаше терпкого  вина  с  чангэйских  [жители
нескольких  селений  в  уездах  Бакэу  и   Роман,   католики   мадьярского
происхождения] виноградников Бакэуского  края.  Дружно  живем  мы  с  теми
чангэями, хоть другой они веры и другого языка. И  они  -  пахари,  вот  и
живем, как братья. А боярин хоть и одной  веры  с  нами,  на  нашем  языке
говорит, но лютый враг народу и господарству. Когда наши люди  поднимаются
против него, чангэи идут с нами, дабы вырвать того боярина с корнем. А  за
вино мы платим чангэям по медному бану за два ведра; вот по  такому  бану,
что отчеканен в княжение Иона Водэ и носит на себе изображение государя.
     Йоргу Самсон достал из кимира [широкий кожаный пояс с отделениями для
денег, табака и т.д.] медную монету времен Иона Водэ и бросил на стол.
     - Что ж, хорошо промышляют здесь чангэи, - вставил Тоадер Урсу.  -  У
нас в Нижней Молдове в Текучском крае в дни  сбора  урожая,  бывало,  люди
выходят  из  виноградников   и   задаром   угощают   приезжих:   "Зайдите,
православные, выпейте чару, помяните души усопших  родителей  наших".  Так
было, когда я уходил бродить по белу свету. А с той  поры  слышал  я,  что
забрались бояре в наши виноградники и захватили их; пускать,  дескать,  не
раздаривают попусту вино, а то казне убыток - лишается она винного налога.
     Рассмеялся Йоргу Самсон.
     - Виноградари-то платят подати, а бояре нет.
     На пороге показалась жена управителя. Видно, что встала с левой  ноги
-  лицо  недовольное.  Подоткнув  за  пояс  подол  катринцы   [домотканная
шерстяная юбка], она протерла глаза, чтобы  отогнать  сладкий  сон,  затем
поправила на лбу косынку из тонкого шелка.
     - Ай запамятовал, Йоргу, - заговорила она нежным певучим  голосом,  -
что решили мы теленка зарезать к обеду?
     - Не  запамятовал,  -  возразил  Йоргу.  -  Дай  бог  тебе  здоровья,
управительница Мария; теленок уже освежеван и висит в каморе.
     - А не позабыл, что надобно ехать в Филипены за матушкой Олимпиадой?
     - Вот о том-то позабыл, Мария; вижу - ты мне добрая жена.
     - Его милость дьяк Раду готов. Конюх Павэл Потроник уже запряг  коней
в телегу. Не пойму только одного: чего ты, Йоргу, еще дожидаешься? Али без
небылиц твоей милости не взойдет и не заколосится пшеница, али овцы  ягнят
не принесут и пчелы на пасеке не будут роится?
     И Мария засмеялась, показывая красивые зубы. Она  была  еще  свежа  и
моложава. Своему  супругу  и  повелителю  подарила  она  четырех  сыновей:
меньшому было два года, старшему - десять.
     - Уж я позабочусь, чтоб  без  тебя  дорогие  гости  не  знали  нужды.
Собирайся в путь. Надень синий илик [безрукавка] на красной подкладке. Вот
он - принесла тебе.
     - Во мгновение ока буду готов, управительница Мария.
     - А вот и Павэл Потроник подает голос  с  конюшни.  Пока  он  еще  не
подъехал, расскажу тебе чудной случай. Ныне ночью наш Корницэ был в ночном
за Серетом; вместе с другими ребятишками пригнали они коней в  рощу  возле
омута и увидели там пророка Илью.
     - Слушайте, люди добрые, - рассмеялся Йоргу. -  Небылицы  моей  Марии
позабавнее моих.
     - Не смейся, Йоргу, - сказала жена, угрожающе повернув в его  сторону
голову. - С нашим сыном был и Коман, сын моей сестры Аглаи. Вот только что
она перелезла через плетень и рассказала то же самое. Дым у него шел носом
и глазами.
     - Да у кого, душа моя?
     - У пророка Ильи, а то у кого же? А  как  надвинулась  над  рощей  от
Боуры черная туча с молниями, с громом, Илья-пророк сел в  свою  телегу  и
улетел. И след его простыл. После ливня прибежали все ребятишки, но ничего
не нашли.
     Йоргу, против ожидания супруги, не удивился.
     - Мария, - молвил он, - чудеса - дело ночное, а при свете дня нету  в
них ничего чудесного.
     - Ты так считаешь, Йоргу?
     - Да, так я считаю, дружок мой.
     - Тогда я ничего больше говорить не стану, - досадливо сказала Мария.
- Вот и дьяк Раду, поезжай-ка с ним, куда велено.
     Вскоре дьяк Раду Сулицэ  и  Йоргу  уже  катили  в  легкой  телеге  по
гладкому проселку, тянувшемуся вдоль дэвиденского  облога,  к  той  полосе
земли, которая некогда была общинным владением  Филипен.  Спутники  искали
повода для дружеской беседы, повода для  сближения.  Смекнув,  что  умному
дьяку любопытно узнать все, что делается в округе, Йоргу  вдоволь  насытил
его любопытство.
     Самым удивительным оказалось то, что местный мазыл, старик, имевший в
своем хозяйстве мало рабочих рук, едва ли был богаче зажиточных рэзешей  и
даже иных крепостных в его владениях. Вечины - крепостные, большей  частью
беглые крестьяне других  бояр,  осевшие  на  этих  плодородных  землях,  -
обрабатывали полоски наделов, нарезанных им стариком хозяином, и  отдавали
ему десятину от урожая.  Получал  еще  мазыл  плату  за  помол,  брынзу  с
овцеводов и доход от воска с трех пасек. И вечины всегда оберегали  своего
мазыла. Из приязни к нему наполнили снедью его каморы на  рождество  и  на
пасху. Таким образом труд жил в ладу  с  властью,  ибо  мазыл  Андрей,  по
старым порядкам, введенным еще Штефаном Водэ,  был  головой  Дэвиден.  Дом
головы содержался в достатке и был у рэзешей в  чести,  многие  доводились
ему  родичами,  кумовьями,  крестниками.  В  лесу,  на  лугах  и  общинных
пастбищах рэзешей пас и мазыл своих коров, коней и овец.
     - У нас жить еще можно, - говорил Йоргу, - а в других краях рэзешские
владения совсем оскудели, будто гнезда пичужек, когда кукушки  подкидывают
в них свои яйца. В таком гнезде если вылупится из яйца кукушка, то  она  -
по природе своей - быстро растет, выкидывает  прочих  птенцов  и  остается
одна, а пичужки не перестают ее кормить и  трудятся  для  нее  с  утра  до
вечера. Так вот и пришли в запустение Филипены.  Остались  от  той  общины
рэзешской лишь два свободных крестьянских двора: двор матушки Олимпиады, в
который мы едем, и двор Сандру Гырбову, у самого  берега  Молдовы,  -  там
старик поставил плотину да мельницу выстроил. Но не  думай,  твоя  милость
дьяк Раду, что филипенский боярин, теперешний пыркэлаб города  Романа,  не
старается отнять у Сандру Гырбову мельницу.
     Пока Йоргу рассказывал, а Раду слушал, поднялось солнце и  засверкало
над полями и садами. Управитель поворотил коней к лощине, потом погнал  их
в гору, к вершине холма, где стоял одинокий двор.  Когда  они  въехали  на
холм и остановились, внизу под обрывистым  берегом  стала  видна  мельница
Гырбову.
     Приезжие соскочили с телеги, и Йоргу сказал:
     - Как только  засияет  в  небе  красно  солнышко,  матушка  Олимпиада
выходит на порог своей хаты и кланяется ему. А уж во  дворе  ее  "детушки"
ждут, не сводят глаз с двери. "Детушки"  ее  -  это  лесные  твари:  дикий
козленок, медвежонок, волчонок, филин, у коего  глаза  точь-в-точь  как  у
матушки Олимпиады, и всякое иное зверье, а какое  -  никто  и  не  ведает:
стоит чужому зайти во двор, все  они  тотчас  разбегаются  и  прячутся  по
закоулкам. Только ласки друзей Олимпиады они терпят. Живет в доме  ученица
матушки, жительница Филипен,  пожелавшая  научится  искусству  врачевания.
Изредка заходит сюда  Илинка,  внучка  нашего  мазыла.  Умная  отроковица,
другой такой и не сыщешь.
     Разговаривая с дьяком, Йоргу Самсон  устраивал  удобное  сидение  для
врачевательницы: взял охапку сена,  обернул  попоной  и  положил  в  задок
телеги. Наказав старым коням стоять спокойно, управитель прошел  с  дьяком
шагов десять до высокого тына и постучал в калитку.
     Во дворе залилась лаем собака.
     - Как в сказке: "Собачка с железными зубами и стальными  клыками",  -
шепотом сказал управитель.
     - Кто там? -  раздался  голос,  в  котором  не  было  ни  страха,  ни
кротости.
     - Это я, Святая Пятница [сказочный образ  доброй  старухи-волшебницы,
помогающей героям сказки побеждать силы зла],  твой  крестник,  -  ответил
Самсон.
     - Погоди, сейчас Сафта отворит.
     Они подождали, прислушиваясь к дробному топоту: "детушек" загоняли по
тайникам. Потом стукнул  засов,  отворилась  калитка.  Показалась  старуха
огромного  роста  с  провалившимся  ртом  и   крючковатым   носом,   почти
сходившимся с подбородком. Она поклонилась гостям, пропустила  их  вперед.
На крыльце, к которому вели две ступеньки, стояла, выпрямив стан,  матушка
Олимпиада в серой одежде и черном  платке.  Была  она  сухощавая,  тонкая,
круглые ее глаза смотрели на людей пристально;  солнце  ярко  освещало  ее
старческое, но все еще красивое лицо.
     - Я сразу узнала тебя, крестник Йоргу, по шуткам твоим, -  промолвила
она, вдруг улыбнувшись, и дьяк, услышав ее смягчившийся голос и увидев  ее
белозубую улыбку, почувствовал, как доходит  до  самого  его  сердца  роса
благочестия.
     Йоргу поцеловал протянутую белую тонкую руку  своей  крестной.  Дьяк,
хоть и не был  крестником,  поступил  так  же,  вдохнув  при  этом  аромат
базилика.
     - Это, матушка, Раду Сулицэ, дьяк.
     - Пусть пребывает во здравии. Скажи мне, Йоргу, для какой  надобности
вы хотите везти меня на телеге мазыла? Лечить  страданья  тела  или  души?
Мазыл, как я слышала, здоров. Стало быть, ради приезжего,  ради  господина
сего дьяка?
     - Верно, крестная. И хотим тебя просить не медля отправиться с  нами.
Больной дожидается тебя в доме мазыла.
     Матушка  Олимпиада  вдруг  исчезла,  словно  проглотил  ее  полумрак,
темневший за открытой дверью ее кельи.
     Дьяк, не видя ее, удивился.
     - Пошла к себе захватить все, что потребно для врачевания ран, в  сем
деле она великая искусница, - пояснил Йоргу.
     - Отчего ты называешь ее "Святой Пятницей"? - шепнул дьяк.
     - По пятницам матушка постится и ходит молиться в церковь в Филипены,
к надгробной плите, под которой покоится ее муж, отец Дионисий.
     Матушка Олимпиада  появилась  из  сумрака  так  же  внезапно,  как  и
исчезла; в плетеной корзиночке, надетой на левую  руку,  было  у  нее  все
необходимое для врачевания. Указательным пальцем  подала  она  знак  своей
ученице. Грузная Сафта, не  вымолвив  ни  слова,  послушно  перегнулась  в
поясном поклоне.
     "Собачка с железными зубами и  стальными  клыками"  выставила  острую
мордочку из какого-то закоулка и повела носом в сторону приезжих.
     Они вышли. Калитка захлопнулась за  ними,  звякнула  щеколда.  Каждый
занял  свое  место  в  телеге;  как  только  лошади  тронулись,  в  низине
показались люди и долго провожали телегу взглядами.
     "Это матушкина стража", - удовлетворенно подумал Дьяк Раду.
     Быстро  помчались  по  проселку.  Суслик,  собиравший  зерно  в  свой
подземный амбар, перебежал им дорогу, иволга со свистом пролетела к садам;
за Молдовой невдалеке виднелись кодры. Наконец прибыли во двор мазыла.
     Перед врачевательницей отворялись все двери. Неслышно ступая в мягких
остроносых сафьяновых  башмачках,  матушка  Олимпиада  подошла  к  постели
Никоарэ. Тут она остановилась.  Пристально  взглянула  в  глаза  больного.
Глаза эти ждали ее, светясь тускло, словно гладь разлива  в  хмурый  день.
Матушка Олимпиада улыбнулась больному, а зоркий ее взгляд молнией метнулся
к правой руке Никоарэ, покоившейся на пушистом покрывале, которым  он  был
укрыт по  самую  грудь.  На  мизинце  она  приметила  золотой  перстень  с
печаткой, изображавшей зубра [зубр -  эмблема  Молдовского  княжества].  У
изголовья на полу лежало седло с  серебряными  луками.  Тут  же,  рядом  с
княжеской кладью, дед Петря и Младыш положили  черную,  крепко  завязанную
тесемками  кожаную  суму,  похожую  на  крестьянский   кошель,   но   куда
вместительнее. Никто не знал, что в ней лежит, однако  матушка  Олимпиада,
мгновенно перебрав в уме множество догадок, решила, что  в  суме  хранится
военная казна Иона Водэ, павшего от руки  убийцы;  его  светлость  усопший
государь передал ее своему брату по матери. Может статься, что там спрятан
и шелковый мешочек с изумрудами и рубинами, при помощи которых  Иону  Водэ
удавалось, меняя камни на деньги, покрывать расходы на  содержание  своего
войска.
     Врачевательница  скрестила  руки  на  груди  и  поклонилась.   Потом,
обхватив своими тонкими пальцами  большую  руку  Никоарэ,  подняла  ее  и,
приложившись сухими губами к изображению зубра,  осторожно  опустила  руку
больного. Обнаживши  грудь  Никоарэ,  она  нащупала  трехдневной  давности
повязку, наложенную на рану в левом боку.
     Больной вздрогнул, закрыл  глаза.  Видимо,  движения  врачевательницы
причиняли ему невыносимые страдания.
     По установленному порядку, подошла к ней  старая  хозяйка  дома;  она
несла с помощью своей внучки Илинки и  жены  управителя  низкий  трехногий
столик, покрытый только что  отрезанным  от  куска  полотном.  На  столике
дымился глиняный горшок с только что прокипяченой ключевой водой. Рядом  с
горшком выстроились, словно его детеныши, три маленьких горшочка, такие же
новенькие, как родитель, и тоже необливные.
     Помощницы отошли немного в сторону, стараясь не глядеть за  порог,  в
сени, где собрались мазыл, дед Гынжу, Александру и дьяк Раду.
     Одна только Илинка метнула в их  сторону  быстрый  взгляд,  и  сладко
отозвался  он  в  сердце  Александру.  Девушка  стояла,   кротко   опустив
светловолосую, гладко причесанную головку.  За  тенью  печали,  к  которой
обязывала ее в эти минуты  благопристойность,  угадывался  кипучий  родник
жизни; с нею стояла старуха бабка, мазылица Зеновия, выплакавшая все глаза
в тоске по единственной дочке, которой уж не было в живых.
     Олимпиада достала  из  корзинки  корпию  и  положила  ее  в  один  из
горшочков.  По  немому  ее  знаку  жена  управителя  Мария  облила  корпию
кипятком.  Доставши  из  корзинки  острую  стальную  лопаточку,  Олимпиада
принялась разрезать и развязывать старую, заскорузлую  от  крови  повязку.
Сняв ее осторожными и быстрыми движениями,  она  открыла  на  боку  место,
пронзенное саблей. Рана была немного  выше  бедра.  Олимпиада  смочила  ее
мокрой корпией из горшочка, и тогда в первый раз помощницы  услышали,  что
она вздохнула с облегчением, и переглянулись просветлевшими глазами.
     Врачевательница  спокойно  продолжала  свою  работу  и  все  шептала,
шептала при этом, словно ворожила.