кони, называвшиеся  тарпанами.  Но  у  тех
коней хвосты были, как у ослов, с метелкой на конце,  а  у  этих  волос  в
хвосте ровный, длинный. Ногайцы бьют их на еду, потому как  любят  жареную
конину; а мы выбираем самых резвых и не знающих устали скакунов.
     Подобные беседы на привалах были по вкусу Александру, и  он  допоздна
слушал у костра рассказы охотников, пока не начинал клевать носом.
     На двенадцатый день после выезда из Больших  Лугов  всадники  гетмана
Шаха, выступавшие впереди, остановились на  расстоянии  полета  стрелы  от
Казак-Бунара - уже в Ногайской степи.
     "Бунар" на языке ногайцев означает  "колодец".  У  того  колодца  уже
сделали привал какие-то люди; они лежали на коврах, а  поодаль  чернокожие
слуги торопливо воздвигали шатер со знаком буджакского хана.
     Шах обратился к своему спутнику:
     - Дед Елисей перед отъездом велел нам  остановиться  здесь.  Либо  он
один сюда придет, либо с Демир Гиреем. Вижу, прибыл хан - вон  стража  его
вскочила на коней. Слезайте, сынки!
     Как только сошли с коней запорожцы Шаха,  спешились  и  ногайцы.  Это
была дружеская встреча. Шах отстегнул саблю, передал ее своим спутникам  и
торопливо направился к шатру. Поднялся лежавший около колодца Демир Гирей,
стройный молодец с тонкими усиками; смуглое лицо его осветилось  радостной
улыбкой, засверкали белые зубы. На нем была  шелковая  одежда  без  пояса,
оружия не видно было, а чалма его с султаном из перьев  уперлась  прямо  в
дремучую бороду Елисея Покотило, поднявшегося в это мгновение,  точно  дух
колодца.
     Хан Демир произнес несколько  слов  на  татарском  языке,  среди  них
Никоарэ услышал свое имя. Тогда и  он  отдал  свой  кинжал  дьяку  Раду  и
поспешил вслед за Шахом. Демир пристально взглянул  на  него  и,  протянув
руку, что-то сказал. Покотило перевел его слова:
     - Облик твой приятен мне, ты мне по сердцу, гетман Подкова.  Я  желаю
стать твоим другом.
     - Демир-хан, - ответил Никоарэ, - узнал я, что  у  тебя  справедливое
сердце витязя. Отныне мы друзья.
     Молодой хан поклонился первым. Потом поклонились и гетманы; все  трое
подошли к колодцу и уселись на ковер. Никоарэ посмотрел  на  этот  дорогой
бухарский ковер и улыбнулся, взглянув  на  деда  Елисея.  Хан  рассмеялся,
вспомнив приключившийся в его детстве  случай  в  Бахчисарае,  и  похлопал
Покотило по плечу.
     Не высокомерные и надменные властители встретились  здесь,  собрались
здесь простые смертные, отбросившие все заботы и чувствовавшие себя только
людьми. Взирали на чистое,  словно  фиалка,  небо  и  радовались  мягкому,
ласковому дуновению ветерка. Над ними, высоко-высоко, как будто  у  самого
солнца, с жалобным курлыканьем пролетела стая журавлей.
     Начался совет.
     ...Охотникам  хана  досталась  хорошая  добыча  в  Грязях.  Запорожцы
изловили арканами  несколько  молодых  жеребчиков,  из  которых  получатся
редкостные кони. На костре у колодца жарился на углях шашлык из  баранины.
Четверть часа спустя хан уже был  словно  ребенок  среди  взрослых  мужей,
внимательно следивших за  каждым  своим  словом.  Демир  приказал  достать
чубуки с янтарными мундштуками и  табак  в  хрустальной  вазе.  Дед  Петря
превозносил его за вкусные яства, но особливо за табак, лучше которого  на
свете нет. Так пусть скорее расстилают скатерть и приносят  на  серебряных
блюдах жареную баранину, хлеб,  кубки  с  крымским  вином,  и  миндаль,  и
гранаты, только на прошлой  неделе  привезенные  от  великого  хана  Адиль
Гирея.
     Коли деду Петре более нравится табак,  нежели  миндаль,  пусть  берет
себе в дар всю вазу и миндалю сколько захочет.
     Демир-хан как будто охмелел, хотя не вкусил еще ни капли  знаменитого
вина с побережья Черного моря. Он  все  кланялся  гостям,  касаясь  правой
рукой сердца, губ и лба: он счастлив,  что  по-прежнему  царит  мир  между
буджакскими ногайцами и днепровскими запорожцами.
     - Сие не пишется на бумаге, а остается в сердце, -  переводил  Елисей
его речи. - И Демир-хан предлагает новые встречи, чтобы лучше договориться
друг с другом. И просит Шаха установить рубеж, дабы не было более  поводов
к ссорам и стычкам. И приглашает гетмана Никоарэ...
     При этих словах дед Елисей пристально взглянул на  своего  ученика  и
гетмана и закивал головой.
     - И приглашаю гетмана Никоарэ Подкову, - говорит Демир-хан,  -  пусть
приезжает на веселый пир, вот сюда, к этому прохладному колодцу и  к  этой
роще, в этот уголок, далекий  от  мирских  невзгод.  Жду  его  не  позднее
будущей осени, в такое же благоприятное время.
     - Коль осеняя погода позволит нам, - улыбается Подкова.
     - Позволит, обязательно позволит, - уверенно заявляет Демир-хан. -  И
поднимаю за тебя чашу воспоминаний.
     Лишь тогда молодой хан отпил из чаши с вином.
     Сердце застучало в груди Никоарэ.
     "Непременно приеду",  -  мысленно  произносит  он,  взволнованный  до
глубины души. Выпуклые глаза деда  Елисея  смотрят  на  него  пристальным,
завораживающим взглядом.
     И как всегда, странно  отдаются  в  душе  Никоарэ  речи,  которые  он
обращает к кому-то, сокрытому в  тайниках  его  существа.  И  хотелось  бы
освободиться от неразлучного спутника, но слиты  они  воедино,  никуда  не
уйти от него; вся жизнь его наполнена ядом неумолимой  клятвы,  и,  только
выполнив ее, обретет он душевный покой.
     Идет беседа. Слова Никоарэ непонятны Демиру, а тот не  понимает  слов
ногайца. Дед Елисей словно заговаривает их  и,  переводя,  примиряет.  Как
странно бывает в жизни! Мгновенье тому назад все было во тьме неведомого и
вдруг, словно свет во мраке, блеснул.
     Желтоватый  свет   над   пустынными   просторами,   шелковый   шатер,
воздвигнутый по одному слову и знаку, немые служители,  Демир,  словно  на
крыльях ветра или мысли, занесенный с далекого берега моря, дед  Елисей  и
"джеамбаш-шах",  которые  сплетают  и  расплетают  нити  этой   сказки   у
Казак-Бунара, - все исчезнет, люди  разлетятся  в  разные  стороны,  чтобы
вновь собраться к началу грядущей осени.
     Как медленно тянется время, и все  же  как  грозно  надвигается  оно,
подгоняемое нерушимыми клятвами...
     Вот пробил час расставания, впереди иные люди,  иные  слова,  и  иным
будет все, что видишь вокруг. Никоарэ  пристегнул  кинжал,  сел  на  коня,
отъехал, и скоро вдали на оставленном привале уже виднелся  только  легкий
столб дыма...
     Друг ли там остался?
     Нет. Остался лишь догоревший костер, и вскоре ветер развеет  остывший
пепел.



                     28. ПОСЛАНИЕ ОТ МАТУШКИ ОЛИМПИАДЫ

     Покуда гетман скакал  к  Днепру,  окруженный  своими  спутниками,  он
понемногу успокоился, просветлел душой.  На  ночном  привале  дед  Елисей,
поворачивая бородатое лицо то к своему ученику Никоарэ, то  к  Константину
Шаху, сказал, что найден след баш-чауш-баша Чигалы.
     Словно горячая волна поднялась в душе Никоарэ.  Других  слов  ему  не
надо было, - последствия этой вести скажутся осенью на будущий год.
     Захватив всех своих людей и телеги,  брат  Иона  Водэ  возвращался  к
Черной Стене в сияющие, тихие дни  теплой  осени.  Ехал  он  на  север  от
привала к привалу, отдаваясь своим неотвязным думам; виды в пути то и дело
менялись, как будто стараясь привлечь его внимание своим разнообразием; но
Никоарэ лишь изредка пробуждался от глубокого раздумья и  дивился  красоте
природы.
     Озера, образовавшиеся вдоль Днепра после августовских  дождей,  кишмя
кишели пернатой дичью, и при приближении людей целые  тучи  птиц  взлетали
ввысь с рокотом надвигающейся бури. Из зарослей чертополоха у самой тропки
выскакивали зайцы и неторопливо, словно прихрамывая, уходили  прыжками  по
гребню ближнего бугра. Чуть  поодаль  косой  останавливался  и,  подняв  к
мордочке передние лапки, оглядывался, а затем снова скакал,  спускаясь  по
ту сторону бугра. Испуганно перебегали косули  по  лужайкам  в  прибрежных
рощах. Лиса, охотница глухих мест, не показывалась на виду, но шла  где-то
рядом. А другие искусные охотники парили в вышине, описывая широкие  круги
и издавая порой пронзительный клич. То были беркуты, перелетные  соколы  и
ястребы, прирученные собратья которых сидели на телегах, дожидаясь,  когда
их выпустят на степное приволье.
     Иногда  на  привалах,  чтоб  позабавить  Александру,   люди   гетмана
доставали  соколов  и  принимались  искать  куропаток  в  низких   степных
зарослях. Ловчие несли на кулаке крылатых охотников, ослепленных  кожаными
колпачками. Когда собаки спугивали  выводок,  ловчие  снимали  колпачки  и
птицы взлетали.  Скользнув  поначалу  над  самой  землей  соколы  внезапно
взмывали вверх;  заметив  разбежавшихся  во  все  стороны  куропаток,  они
избирали себе жертву  и,  камнем  упав  на  нее,  наносили  удары  клювом.
Всадники спешили отнять у ястреба добычу, оставляя ему лишь голову  убитой
птицы.
     Иной раз садился на коня и Подкова и следил издали за охотой Младыша.
     Так они путешествовали неделю. Но вот на ночном привале  их  разбудил
суровый северный ветер; по небу  торопливо  побежали  тучи,  роща  жалобно
застонала. То были первые вестники зимы, и Никоарэ почуял запах снега.  Но
первые снежинки быстро сменились холодным дождем.
     В сером предрассветном сумраке путники вышли на проселок и  двинулись
против ветра, точно шли против недруга. В Черной Стене дожидались  Никоарэ
Подкову теплые светлицы и полные запасов каморы, но там  же  окружили  его
воспоминания и заботы.
     В длинные зимние ночи, когда на  дворе  воет  вьюга,  бросая  в  окна
пригоршни снега, и гудит в печи и стучит по кровле  гетманского  дома,  не
спится Никоарэ. В горнице лампада льет слабый свет, в полумраке у  постели
его вырастает в  ногах  бледная  тень.  Пришла  тоска,  печальная  подруга
одиночества. Они без слов понимают друг друга.  Изредка  призрак  медленно
обращает к нему свое лицо, глазам Никоарэ предстает любимый, покинутый, но
не забытый образ, и сердце его  смягчается.  Но  иногда  неподвижное  лицо
окружено кровавым венцом и походит на тот лик, что виден  в  красном  углу
под лампадой.
     После зимних метелей наступают спокойные дни, и  над  землей  высится
тогда чистое и зеленоватое, словно лед, небо.
     Пришла пора серебряных рощ, хрустальных мостов и  сверкающих  снегов,
когда под  малиновый  звон  бубенчиков  скользят  по  дорогам  запряженные
тройками сани. Люди одеты в шапки и тулупы,  ледяные  сосульки  свисают  с
бороды и бровей, на ногах валенки, что пни. Уж не примчались  ли  сюда  со
свадьбы веселые поезжане с берегов студеного  моря  в  поисках  похищенной
невесты?
     Но вот ломается лед на Днепре, тает снег,  и  вешние  воды  затопляют
луга. В прозрачных водах разлива солнце свивает  себе  сверкающие  гнезда;
спешат в пробудившиеся от зимнего сна северные страны  крылатые  гости  из
теплых  краев.  Весна  еще  в  пути,  она  посылает  гонцами  чету  аистов
проверить, освободились ли ото льда озера  и  целы  ли  гнезда  на  крышах
сараев, а потом  прилетают  две  четы  ласточек,  которые  уж  десять  раз
выводили птенцов в Черной Стене; а в рощах расцветают фиалки и поднимают к
солнцу голубые глазенки. Благодарные весенние дни возрождения следуют один
за другим, точно драгоценные алмазные бусинки, нанизанные на золотую нить.
     А в середине первого весеннего месяца в  Черной  Стене  останавливает
коня рыбацкий атаман Агапие Лэкустэ  и  с  ним  восемь  его  товарищей,  в
кожухах, надетых на одно плечо.
     У воинов Черной Стены  великая  радость,  ибо  атаман  Агапие  и  его
товарищи прибыли из Молдовы. Дьяк Раду  достает  реестр  и  записывает  на
особой странице имена прибывших  людей,  которых  он  должен  направить  к
Острову молдаван.  А  потом  -  стол,  обильный  яствами,  и  разговоры  о
приключениях в пути.
     Отвесив почтительный поклон деду Петре и  вдовым  сестрам-богомолкам,
Агапие просит дозволения войти в покои господаря. Он лишь  мельком  увидел
Никоарэ, когда слезал с  коня.  Агапие  привез  ему  вести  от  молдавских
друзей.
     - Государь, - проговорил Агапие, переступив порог горенки Никоарэ,  -
дед Митря посылал меня в Дэвидены с той  грамоткой,  что  ты  ему  изволил
доверить. Доехал я  без  помех  и  дождался,  как  было  велено,  ответной
грамотки, и вот привез ее твоей светлости.
     - Спасибо, атаман. Радуюсь, что смотришь ты  веселее,  чем  тогда,  у
Прута, когда мы впервой повстречались.
     Лэкустянин склонил голову.
     - Государь, - тихо сказал он, - просветлел я душой оттого, что прибыл
к тебе. Но печаль моя тяжелей прежнего:  очнулся  я  от  былого  недуга  и
понял, что на веки вечные лишился Серны, возлюбленной жены своей.  Что  же
мне делать теперь? К ней пути заказаны. Остается повернуть в иную сторону,
живой о живом должен думать.
     - Верно, Агапие, - согласился гетман, положив руку ему на  голову.  -
Правильно ты поступаешь, и, может статься, придет к тебе успокоение.

                        ГРАМОТА ОТ МАТУШКИ ОЛИМПИАДЫ
         К СЛАВНОМУ ГЕТМАНУ НИКОАРЭ В ДОМ ЕГО МИЛОСТИ В ЗАПОРОЖЬЕ
     "Пишет тебе вдова пресвитера Олимпиада  из  Филипен.  Описываю  твоей
светлости, гетману Никоарэ, что в начале нынешнего 1577 года пришел к  нам
из села Лэкустены атаман Агапие с вестью о благополучной твоей,  государь,
переправе на Украину, за что возносим хвалу господу богу нашему.
     И говорил нам атаман Агапие, что ты-де, государь, пожелал узнать, как
живем мы, покинутые и преданные забвению.
     И привез  он  нам  любезное  твое  письмо,  отчего  возрадовались  мы
сердцем.
     Живем, светлый государь,  надеждой  сызнова  увидеть  тебя;  живем  в
заботах и сомнениях.
     Божьей милостью мы здоровы, однако ж не все. Самые молодые  оказались
тщедушными: кашляют и греются у огня, и мы  поим  их  снадобьем,  знакомым
твоей милости, приправляя его и добрым словом. Живут сии юные  создания  в
нашем доме и обрадовались весьма, слушая то, что поведал нам лэкустянин.
     А когда лэкустянин Агапие отправился от  нас  в  Дэвидены,  вопросила
меня болящая о той стране, где изволишь ты, государь, быть; и поведала  я,
что живешь ты к северу от нас, у реки Днепра, что оттуда прилетает  к  нам
зимний ветер, называемый кривэцом, который несет нам снега и метели.  А  к
тебе мчится с юга теплый ветер, летит, позванивая, и поет в трубе. И долго
питомица моя слушала глас ветра, не зная сна, и горько вздыхала она,  дитя
малое, несмышленое.
     А рыбацкий атаман Агапие отправился в  Дэвидены.  Там  он  предстанет
пред мазылом Андреем и женой его Зеновией и принесет им от твоей светлости
слова дружбы и пожелание долгих лет.
     Там он найдет и Гицэ Ботгроса, служителя мазыла, - а с той  поры  как
опустела долина, и моего служителя, - и шепнет  ему  на  ухо  словечко  от
дьяка Раду, верного слуги твоей милости.
     И передаст Агапие всем твоим знакомцам в Дэвиденах твои слова о  том,
что для побывавших проездом у нас путников привал подобен был отдыху средь
райских кущ и короткий сей отдых долгое время сохранится в их сердцах.
     А крестница моя Илинка стоит сейчас у печи и смотрит, как я пишу тебе
грамотку. И просит она меня  вложить  в  послание  мое  засушенный  цветок
шиповника, сорванного прошлым летом.
     В ответ я сказала, что лучше ей сохранить его у  себя,  ибо  грамотке
моей предстоит долгий, окольный и трудный  путь,  и  лепестки  дикой  розы
обратятся в прах.
     Она же все  просила  меня,  держа  на  ладони  тот  цветок,  -  красу
незабвенных дней; но тут огонь в печи вспыхнул, дуновение унесло лепестки,
поднимая их вместе с дымом кверху. Крестница вскрикнула, но не  заплакала,
как я ожидала, а рассмеялась и обрадовалась, будто чуду.
     Помню я, славный гетман, как описал ты мне  радость  твою  от  чтения
древней повести Гелиодора, и сказывал ты, что, живя в уединении, коротаешь
время с гонимыми любовниками - Хариклеей и Феагеном - и что лишь  ты  один
дружишь с ними, ибо никто из живущих с твоей светлостью не знаком с языком
и письменами еллинскими и не может проникнуть в  сокровищницу,  оставшуюся
нам от еллинов тому тринадцать веков; так что в моей еллинской  эпистолии,
какую посылаю тебе с Агапие, я могу рассказать тебе больше, дабы только ты
один государь и ведал о том.
     Несмышленая дева, у которой ветер похитил и  унес  в  огненном  вихре
цветок летних дней, уверовала, что сие  было  чудо,  совершившееся  по  ее
желанию;  и  застыла  она  неподвижно,  устремив  взор  на  струйки  дыма,
поднимавшиеся вслед за лепестками дикой розы, и улыбалась, ибо воображение
умчало ее с волшебной быстротой туда, где живет человек,  коего  возлюбила
она всем сердцем.
     Последнее не ново для тебя, государь, и знаю  я,  как  мыслишь  ты  о
цветочке, распускавшемся  близ  тебя.  Но  ошибся  ты,  гетман,  как  и  я
ошибалась,  полагая,  что  цветочек  сей  желал  быть   сорванным   удалым
молодцом-королевичем.
     Ведаю я и то, что иные у тебя помыслы,  что  посвятил  ты  дни  своей
жизни высоким деяниям, к которым готовишься сейчас. И все же думается мне,
рассказ мой порадует тебя, хотя бы в той мере,  как  Гелиодорова  повесть.
Изредка отойдут от тебя тяжкие заботы и у твоего изголовья возникнет образ
той, которую ты стараешься забыть.
     Она не смутит души твоей и не заставит свернуть  с  избранной  стези.
Солнце неуклонно следует по своему пути  -  таков  закон  души  доблестных
мужей, от восхода и до заката их жизни. И все  же,  светлый  государь,  ты
человек, и не должно, чтоб тело и душа твоя одну лишь горечь ведали. Средь
черных туч блеснет для тебя порою звездочка. В трудных испытаниях  поможет
тебе смиренное и хрупкое дитя,  которое,  видно,  уж  вернулось  из  своей
сказки и тихонько, чтобы не мешать мне, кашляет у огня.
     Когда ее, беззащитную, терзали демоны плоти, я с  жестокой  насмешкой
думала, что она не в силах защитить себя, а теперь я  вопрошаю  себя,  как
мог остаться незапятнанным цветок сей юной души?
     Светлый  государь,  мы  встречаем  порою  в  жизни  тайны,  для   нас
непостижимые.
     Когда я была молодой и муж мой Дионисий делился со мной мудрым  своим
знанием  жизни  и  людей,  случилось  мне  однажды  весною  быть  в  лесу,
называемом Болбочанка, неподалеку от стольного города Сучавы.  И  нашла  я
там в овраге, куда еле пробивалось солнце, расцветшую дикую яблоню,  может
быть впервые дарившую миру свои плоды. Я, точно с живой, беседовала с нею,
укоряя за то, что принесет она кислые и горькие плоды. И считая  ее  после
этого своей подругой, изредка наведывалась в овраг поглядеть, как идут  ее
дела. И вот  осенью  заметила  я,  что  моя  дикая  яблонька,  выросшая  в
уединенном уголке леса, среди терновника, елок и берез, дала хорошие плоды
- особые, редкостного вкуса яблоки. То была дикарка, усеянная колючками, и
все же она дала чудесные плоды. Я обломала вокруг кустарник, отвела  ветки
ближних деревьев и отведала сладких ее плодов.  Все  старые  дикие  яблони
Болбочанки принесли, как обычно, кислые и терпкие плоды, и лишь  одна  эта
молоденькая яблонька была ото всех от них отлична.
     Такое же удивление испытываю я и теперь перед этой  юной  девой,  что
сидит рядом со мной. Дева сия - существо  необыкновенное,  и  как  бы  она
могла блистать, как расцвела бы ее краса!.. Горько мне, когда я думаю, что
все сокровища души ее тщетны, все, что могло бы быть, никогда не сбудется.
Не дерзаю  роптать  на  то,  что  участь  ее  несправедлива  и  проклятием
отмечена, но думаю - это так..."
     Помутился взор у Никоарэ  от  таких  слов,  но  он  продолжал  читать
грамоту матушки Олимпиады, сообщавшей ему и другие вести.
     "Кузнец Богонос со своей Мурой и ражим молотобойцем  оставили  родное
гнездо.  Из  селения  за  рощей  тоже  поднялись  несколько  музыкантов  и
переехали поближе к Нижней Молдове, к виноградникам, где  сердце  людское,
может, к песням больше лежит.
     Был у меня Гырбову и сказывал, что уходит, и