Рареш  снял  с  жалованья  всех
верных служителей своего племянника Штефэницэ.
     Посоветовалась госпожа Каломфира с сотником Петрей  и  положили  они,
что сотник  повезет  ее  во  Львов  к  сыну.  Готовились  они  всю  весну,
задержались по делам усадьбы и часть лета на берегах Серета  и  Сучавы,  а
под Ильин день отправились во Львов и предъявили его милости Мати  Хариану
листы из сумы князя Юрга.
     Возрадовался купец Хариан, увидев госпожу Каломфиру; своему  приемышу
назвал ее родной его тетушкой, сестрой матери. Заливаясь слезами, обнимала
сына госпожа Каломфира, но отрок Ион Водэ не ведал, что приезжая  красивая
госпожа ему родная мать.
     А на другой год Каломфира не могла отправиться во Львов:  родила  она
сына от сотника Петри - совсем  затуманила  ей  голову  любовь  к  другому
милому. Но через год опять отправилась она во Львов и обняла  отрока  Иона
Водэ, своего первенца. И так  она  ездила  все  годы  до  самого  княжения
Штефана Саранчи, а тогда друг ее, ратник Петря, став капитаном при  дворе,
сопровождал свою госпожу во главе двенадцати конников до самого Львова.  А
в то лето, когда на  охоте  погиб  в  феврале  Александру  Корня,  госпожа
Каломфира опять родила в старой усадьбе между Сучавой и Медвежьей Поляной.
     Давние дела, забытые дела, слова, унесенные молвой...
     Сидя у изголовья Никоарэ, матушка Олимпиада вспоминала  прошлые  дни.
Стояло серое утро, ветер печально шумел в саду,  разбрызгивая  по  оконным
стеклам дождевые капли.
     Раненый почивал глубоким сном, весь во власти сонного макового зелья,
выпитого в полночь. Повернувшись под покрывалом, тихо застонал он - тяжкие
сны виделись ему.
     Внезапно открыл глаза.
     - Приснился мне, матушка Олимпиада, давний случай.
     - И мне также, государь, хотя я не спала.
     Но Никоарэ глядел в упор и не  видел  ее.  Потом  опустил  голову  на
пуховую подушку и крепко зажмурил глаза.
     - Сон приснился мне, - пробормотал он.
     Ненадолго умолк, потом проговорил явственно:
     - Снилось мне, будто я в городе Баре в Польше  с  братом  Александру.
Ему двенадцать лет, мне  -  двадцать.  И  вот,  точно  коршун,  пронеслась
страшная весть.
     И сказал испуганным шепотом:
     - Будто матушку нашу убили разбойники. Грабители  требовали  сказать,
где ее богатства. А она не сказала, и они зарубили ее... И отправились  мы
проститься с ней... Нет, мы не  поехали,  потому,  что  она  убита  и  уже
похоронили ее... и усадьба сгорела... Верный служитель матушки  дед  Петря
привез нас во Львов к брату нашему Иону Водэ. И  тогда  только  узнал  Ион
Водэ, что мы братья по матери... И велел государь деду Петре  повезти  нас
на запорожские острова, научить нас ратному делу...
     Раненый скиталец метался во сне, пытаясь лечь поудобнее.
     Матушка Олимпиада наклонилась и подула ему на крепко сжатые веки.
     Никоарэ повернулся на правый бок, внезапно открыл глаза и,  посмотрев
прояснившимся взглядом, спросил спокойно:
     - Я говорил во сне, матушка? Такая  уж  у  меня  привычка.  О  чем  я
говорил?
     - Что Ион Водэ послал тебя к запорожцам.
     - Вот ведь что приснится! Знай, матушка, что это одни выдумки.
     - Да я и не  слушала.  Глядела  в  окошко.  Ишь  как  льет  дождь  со
вчерашнего  вечера,  стучит,  беспокоит  тебя!  Спи,   утром   проснешься,
позабудешь дурной сон.
     - Да, - шепнул Никоарэ и вновь забылся сном.
     Матушке Олимпиаде показалось, что он дышит спокойнее.  Вздохнув,  она
снова расположилась на стуле и скрестила руки на груди.
     Из сеней еще слышалось некоторое время бормотанье стражников Стынгачу
и Штефана, сына Марии. Потом они, очевидно, тоже  прикорнули  -  до  слуха
матушки Олимпиады стало доноситься странное жужжание.



                         8. ОХОТА У ВЕРШИНЫ БОУРЫ

     Каждый месяц,  по  установленному  в  епархии  порядку,  приходил  из
лесного скита иеромонах для совместной с  попом  Чотикэ  службы  и  чтения
житий святых.
     Одни лишь безногие не стоят тогда обедни:  стекаются  в  церковь  все
прихожане со многими дарами. Поп и иеромонах состязаются в песнопениях,  и
чаще верх берет поп Василе Чотикэ. Уж больно хорошо он  поет.  Молитвы  же
читает, не заглядывая в требник, отчего и доводит  их  к  концу  проворнее
книжника-монаха. Зато в сказаниях вся власть и слава достается иеромонаху:
не спеша, по порядку читает он предания о жизни святых отцов; в это  самое
время прихожане кто слушает, а кто разглядывает роспись на стенах.
     В  минувшем  году  в  день  святого  Спиридона  иеромонах  Диомид  из
Боуренского скита поведал людям о деяниях того самого искусного целителя и
философа, который чудесами  и  вопросами  поверг  во  прах  богопротивного
еретика Ария. Мало того, повелел  Спиридон  конским  головам,  отрубленным
слугою нечестивца, сызнова прирасти  к  туловищам.  Святой  отец  Спиридон
наглядно доказал Арию, как обстоит дело  с  единой  нераздельной  троицей.
Взял он в руки кирпич и изрек: "Един он". И когда  сказал  так,  загорелся
вдруг кирпич, поднялся огонь кверху, вода потекла вниз, а  глина  осталась
на ладони святого.
     Год спустя отец Василе Чотикэ оказался один  перед  своей  паствой  в
праздник святого Спиридона: не пришел еще монаху черед  помогать  ему  при
богослужении.
     После всех песнопений и молитв заприметил отец Чотикэ, что  крестьяне
и крестьянки ожидают еще чего-то. И вспомнил он  прошлогодние  сказания  о
подвигах святого.
     - Знаю, чего вы дожидаетесь, - сказал его преподобие, сходя с амвона.
- Поведаю вам, братья и сестры во Христе, что новых деяний,  кроме  как  с
конями и кирпичом, неизвестно, чтобы святой сей совершил за нынешний  год.
Так что остановимся на сем. Буде совершит он в новом году иные чудеса, так
доложу вам о них на будущий год.
     Наши дэвиденские рэзеши - народ хитрый,  обрадовались  словам  своего
пастыря; речь попа Чотикэ пришлась им больше по  вкусу,  нежели  проповедь
иеромонаха Диомида.
     Вот какой случай поведала  предводительница  целой  ватаги  рэзешских
жен, числом четырнадцать, которые поднялись на  крыльцо  к  управительнице
Марии и застали там деда Петрю, дьяка Раду и батяню Гицэ Ботгроса.
     Дьяк и Гицэ покатывались со смеху. Дед лучше владел собой, он  только
поглядывал на баб из-под мохнатых  бровей.  Кто  их  знает,  что  они  еще
задумали.
     - Тут бес какой-то замешался, - пробормотал  он  своим  товарищам.  -
Кликнем-ка Марию на помощь.
     - Скажи-ка, милая, как звать-то тебя? - спросил  он  предводительницу
женок.
     - Маргой звать, - отвечала она, - и не подъезжай ко  мне,  ратник,  с
мягким и лукавым словом, не думай утихомирить нас. Во младые годы  -  дело
было другое. Да еще у нас и горе такое, что в груди разрывается.
     - Что ж у вас стряслось, скажи на милость? В притче твоей, знать, был
умысел какой-то против нас?
     - Что ж, отважимся и поведаем, дедушка. Ты не гляди, что  мы  бойкие,
перед твоей милостью мы робеем, так и знай.  Живем  мы,  все  четырнадцать
рэзешских женок, на дальнем конце деревни, и кабаны по весне  губят  плоды
наших трудов.
     - Бобы и горох?
     - Правильно сказываешь, добрый ратник: бобы и  горох.  Жаловались  мы
старосте Евгение и лесникам, да  они  все  откладывают  со  дня  на  день.
Отрядили мы их к вам, к смелым воинам, да вот они говорят, будто  не  дали
вы им доброго ответа.
     - Три дня дождь лил, не переставая, - вмешался дьяк.
     - Да бог с ними, с дождями! Что на них смотреть? Дожди-то  уймутся  -
чай не всемирный потоп. А как уймутся, то  и  можно  будет  идти  в  поход
против кабанов проклятых. Уж вы не оставляйте нас, для  ради  бога!  Такой
беды натворили кабаны, что схватились мы за головы! Поп-то сулится  помочь
молитвами и кроплениями, потому я о нем сейчас и поминала.  От  поповского
кропила только растут наши убытки - свиньи-то бога и святых  не  признают.
Так что опять вашим милостям челом бьем. А не сжалитесь и руку  помощи  не
протянете, мужей своих и на порог не пустим. Пускай сами тогда зверя  бьют
иль идут на все четыре стороны.
     Из господского дома  стремглав  прибежала  Илинка;  в  косы  ее  были
вплетены цветы, глаза горели. Проскользнула змейкой в  толпе  собравшихся,
спросила что-то шепотом у лели [тетушки] Марии.
     Затем пошла следом за женой управителя на кухню и  тотчас  появилась,
неся на деревянном подносике дымящийся глиняный горшок.  Ступала  бережно,
не  улыбаясь  женщинам.  Только  раз  глянула  вокруг  огромными   темными
глазищами. Черные  у  нее  глаза?  Синие?  Бабы  подталкивали  друг  друга
локтями. Ведь они пожаловали  сюда  и  ради  того,  чтобы  проведать,  что
делается на дворе у мазыла.
     По дороге Илинка отломила ветку  шиповника  с  тремя  распустившимися
бутонами и поднялась на крыльцо мазылского дома. Младыш  Александру  вышел
ей навстречу и преградил путь. Она обошла его, потупившись, и  скрылась  в
сенях. На время разговоры  на  крыльце  управителя  приутихли.  Потом  все
началось сызнова и предводительница рэзешских жен обратила  к  деду  Петре
зардевшееся от возбуждения лицо.
     Тут показался в воротах староста Евгение с высоким посохом  в  правой
руке, знаком его достоинства, за ним - лесники.
     Войдя во двор, староста Евгение и лесники остановились  и  навострили
уши - послушать, о чем идет разговор.
     -  Убыток-то  вам,  добрые  женки,  -  говорил  дед   Петря,   лукаво
прищурившись, -  убыток  вам,  может  статься,  кто  другой  причинил.  Не
слыхивал я, чтоб кабаны до бобов и гороха охочи были.
     - Мы тоже, честный ратник, так  думали,  -  отвечала  атаманша,  -  и
сперва полагали, что беда идет от Шептеличей, из той  деревни,  что  лежит
ниже нас по реке. Мы видим иногда, как перелетают  их  гуси,  на  обратном
пути от Молдовы. А тамошних баб завидки  брали  на  наши  добрые  огороды.
Правда, нет уж теперь у нас  огородов-то.  И  стали  мы  держать  совет  и
порешили стеречь огороды, втроем аль вчетвером, чтобы не скучно  было.  Ну
вот, стерегли мы сколько-то ночей кряду, а никто  не  показывался.  Кабаны
тоже не показывались.
     Лесник, дед Настасэ, громко спросил со двора:
     - А скажите,  сударушки,  сделайте  милость,  помалкивали  вы,  когда
стерегли огороды, аль нет?
     - А чего нам молчать? Разве мы немые? Слава богу, языки у нас еще  не
отсохли.
     Услышав такой ответ, поглядели лесники на старосту Евгение,  староста
- на лесников, и принялись они хохотать, запрокидывая головы и  размахивая
руками, будто хотели отбросить что-то прилипшее к ладоням.
     - Господи, да чего вы зубы-то скалите? - возмутилась атаманша.
     Ответа она не получила.
     - Слушай, сестрица Марга, - сказал старый лесник, когда наконец затих
хохот. - Пришли мы сказать их милостям, ратникам, что осмотрели мы места и
знаем теперь, где держатся кабаны: в болотах средь березняка. Завтра утром
выйдут все наши мужи и парубки и обложат болото.
     - Так вот вы, значит, какие? - с притворным гневом проговорила Марга,
погрозив кулаком старому воину. - Мы слезно молим, а ваши  милости  в  усы
ухмыляются. Должно, опасный человек ты был в молодости.
     Затуманились очи у деда Петри:

                         Когда был я молодой,
                         Знался с горем и бедой...

     - тихо произнес  он,  и  собравшиеся  у  домика  управителя  печально
смолкли на краткий миг. А потом лесники поднялись по ступенькам к приезжим
ратникам, а четырнадцать рэзешских жен,  балагуря  и  смеясь,  отправились
восвояси.
     -  Живей,  живей  шагайте,  -  крикнул  вдогонку  староста   Евгение,
угрожающе размахивая своим посохом. - Мужья-то у вас не обедали,  склонили
головушки победные, ребятишки из люлек попадали, куры на крыши повылезли!
     На другой день, в воскресенье, когда заря только-только  брезжила,  и
на небе еще мерцали звезды, раздался на том берегу  Молдовы  зычный  голос
бучума [народный духовой музыкальный инструмент из липовой коры, длиною до
трех метров]; собрались рэзеши со своими парубками и направились к бродам.
Кое-где в хатах виднелись сквозь застекленные оконца огоньки светильников.
     Окошки эти, введенные еще при  жизни  основателя  поселения,  прадеда
Давида Всадника,  составляли  гордость  деревни;  гордились  также  рэзеши
кожаными своими сапогами. А садясь на коня, отправляясь  на  ратное  дело,
прицепляли они к сапогам и шпоры.
     В тишине рассвета на улочках и тропинках гулко стучали сапоги.
     Когда же разгорелось золотое пламя восхода, утренняя звезда  блеснула
в последний раз, словно взмахнув на прощанье платком, и погасла.  Тогда-то
дэвиденские охотники и перешли верхом брод Ференца  Сакса.  Ниже  по  реке
показались загонщики, они  направлялись  на  пароме  к  оврагу  с  крутыми
склонами, за которым было в березняке болото.
     Двое ратников, Младыш и Алекса, остались сторожить горенку Никоарэ  в
доме мазыла. Семеро остальных держали путь в Долину Родников,  а  Карайман
вез в телеге, запряженной рыжими конями, все, что  могло  понадобиться  на
охоте.
     Ратники ехали верхом, за ними шли  пешие  лесники.  А  позади  телеги
следовал на резвых лошаденках без седел кое-кто из деревенских стариков.
     Гицэ Ботгрос сидел в деревянном седле  горделивее  самого  Александра
Македонского. На плече он держал копье с железным наконечником, а слева  у
седельной луки висел деревянный щит, сохранившийся на чердаке среди прочей
рухляди еще с той поры, когда был молод  прадед  Давид.  Батяня  Гицэ  бил
кобылу по бокам каблуками, стараясь не отставать от Сулицэ, которого он  в
те дни, обильные яствами и вином, считал своим наилучшим другом.
     - Как мыслишь, удачной будет охота? - спросил его дьяк Раду.
     - Удачной. Сбрей мне усы, коли не воротимся с богатой добычей.
     Дьяк  кинул  взгляд  на  почти  безусое  лицо  Ботгроса  и  даже   не
ухмыльнулся.
     - Бывал ты, брат Гицэ, на большой охоте?
     - Бывал.
     - И кабанов бил?
     - Не приходилось. Тогда я был в помощниках.  А  нынче,  смотри-ка,  я
захватил с собой копье: провалиться мне на этом месте, и не гляди более на
меня, коли не уложу хотя бы одного кабана.
     - Отчего же не глядеть? Муж ты видный и в полной силе.
     - Вот как! Шепнула бы мне зазноба на ушко этакие приветные слова.
     - Свали кабана, так скажет.
     - Беспременно свалю.
     - Как это делается, знаешь? Поначалу  ударь  его  копьем  в  переднюю
лопатку и поставь на колени. Потом вырви копье и вонзи  его  в  пах.  Если
ляжет, пригвозди копьем к земле.
     - Нелегкое это дело. Но поступлю, как велишь. Только бы  мне,  правду
скажу, не оробеть. Этакие ведь  страшилища,  клыки  торчат,  глаза  кровью
налиты.
     - А ты не робей. Я буду рядом.
     - Ну, тогда ничего. Да у меня и щит есть.
     - Мой совет тебе, батяня Гицэ, оставь щит в телеге. Достанешь  его  к
охотничьему костру, и мы на него положим изжаренное сердце твоего кабана.
     Вершина  Боуры  уже  озарена  была  солнцем.  Телега  остановилась  у
родников. Кони фыркнули, коснувшись холодной воды, и долго пили из колоды.
     Лесники подошли к деду Петре и объяснили ему, как задумана охота.
     Кабаны  непременно  спустятся  по  тропинке,  оставленной   для   них
лесниками. Надо со всех сторон обложить лужайку выше  родников,  и  старые
лесники расставят охотников с луками в таких  местах,  где  уж  непременно
попадутся вепри. Кое-где будут еще стоять крепкие мужи с псами из овчарен.
А Видру и ее четверку натравят на кабанов, и  собаки  будут  до  той  поры
наскакивать на зверей, пока тех не охватит страх. А в страхе кабаны ничего
не слышат и не видят. Кидаются во все стороны,  бьют  клыками.  Вот  тогда
самая опасность.
     Гицэ Ботгрос о чем-то задумался.
     - Ну что скажешь, батяня Гицэ? - спросил его дьяк.
     - Славно! Мне хоть бы что! Сейчас, конечно, как подумаешь, то вроде и
боязно - уж больно злобное чудище. А как  выскочит  оно,  от  страха  сила
прибавится. Дело знакомое:  бывало  это  со  мною  многажды  в  битвах  по
государеву делу.
     Миновав родники,  они  поехали  среди  огромных  вечнозеленых  дубов;
деревья простирали свои длинные руки, словно  только  что  пробудились  от
векового сна и потягивались в  лучах  восхода.  Дятлы  и  сойки,  бесшумно
разрезая воздух, улетали в ближайшие чащобы.
     Лесник Настасэ, самый старый среди лесных  сторожей,  остановился  и,
гордо оглядевшись вокруг, подал знак.
     Под сенью дубов охотники сошли с коней.  Карайман  достал  из  телеги
луки с колчанами для воинов Никоарэ, и лесники возрадовались. Затем достал
семь длинных железных трубок с какими-то деревяшками - лесники  удивились,
приняв их за охотничьи рога. Но то были не рога. Что бы  это  могло  быть?
Воины зачем-то набивают их каким-то черным порошком, вроде молотого  угля.
Уж не порох ли это? Может, это и есть те самые пищали, которые, сказывают,
с некоторых пор завелись у султановых янычар?
     Скоро видно будет, что это такое  и  зачем,  помимо  луков,  приезжие
захватили с собой свои странные трубы. А телегу с конями  Карайман  погнал
обратно к срубам. Смуглолицый Карайман, по всей видимости, слуга остальных
ратников, не вернулся. И как ему воротиться,  когда  он  должен  сторожить
телегу с военным снаряжением?
     Старый лесник Настасэ поднес рог  к  губам  и  трижды  протрубил.  Из
росистой чащи долетел далекий, слабый отзвук. И тотчас с разных  концов  -
ближе, дальше - по оврагам и склонам зазвучали ответные  звуки,  охватывая
поляну широким кольцом.
     Немного времени спустя вдалеке раздались крики загонщиков.  С  холмов
они долетали явственнее, с  долин  -  глуше.  Потом  до  слуха  охотников,
обложивших поляну, донесся  лай  охотничьих  псов.  И  внезапно  с  визгом
затявкала Видра со своими щенками. Да какие там щенки - они уже были  выше
матери! И стало ясно: стадо кабанов  спускается  по  намеченной  лесниками
лощине, а гонят его сзади овчарка Видра с волчьим выводком.
     Охотники  со  своих  мест  увидели,   как   по   дальним   прогалинам
промелькнули и скрылись в зеленых зарослях маленькие стада  диких  коз.  В
это время года рожки козочек еще не сбросили  шерстяного  покрова.  Волоча
хвосты, прибежали две-три лисы в пушистых своих шубах.
     Затем послышалось  раздраженное  хрюканье,  треск  валежника  и  визг
охотничьих собак. Стадо приближалось. Как только показались вблизи  первые
кабаны со взъерошенной на спине щетиной, со страшными, свирепыми  глазами,
как только выскочили они, оскалив обрызганные  пеной  клыки,  их  встретил
громовой грохот выстрелов из пищалей, поставленных  на  сошки,  и  грозный
гул, прокатившийся в пустынном уголке леса, потревожил участников охоты.
     Когда на поляну ворвалась основная часть стада, охотники  послали  им
вдогонку стрелы, метнули  копья.  Прибежавшие  с  высунутыми  языками  псы
погнались за зверьем по кровавому  следу,  а  за  ними  поспешили  люди  с
топорами и вилами.
     Настигнутые пулями кабаны лежали  на  лужайке.  Двое  еще  дергались,
лесники прикончили их. Всего пало пять кабанов. Один из них  был  особенно
велик и с толстым слоем сала под твердой, как панцырь, кожей.
     - Должно быть, он родитель всех остальных, - радовался батяня Гицэ. -
Я тоже кинул свое копье в кабана.
     - Ежели ударил как следует, псы найдут твоего кабана, - успокоил  его
старик  Настасэ.  Позднее  оказалось,  что  копье  батяни  Гицэ   Ботгроса
действительно попало в цель, и лесники, идя по кровавому  следу,  нашли  в
овраге его добычу. Это был годовалый  кабаненок,  однако  Гицэ,  казалось,
вырос до самого неба и готов был закатить в честь своей незавидной  добычи
пир на тысячу злотых...
     - ...Жаль только, в кармане пусто, - прибавил он, морща острый нос.
     С его поросенком убитых кабанов уже  насчитывалось  шесть.  Но  потом
оказалось их восемь: приволокли еще двух из других  засад,  мимо  которых,
ища спасения, бежало стадо. Когда на  лужайке  стало  особенно  о