действительность
смешивалась со сновидениями и грезами наяву.
     Дед торопливо вышел ему навстречу, загородил дорогу.
     - Куда ты, мальчик?
     Александру не отвечал, будто не  слышал.  С  таинственным  видом  сам
задал вопрос:
     - Там Иримия? Отец моей девы?
     - Мальчик, тебе тут нечего делать, - уговаривал его дед. - Воротись в
свою горницу.
     Безумец не слышал.
     - Теперь я знаю, что звалась она Илинкой, - шепнул он. - Отец ее идет
за ней. И я должен идти.
     - Нельзя.
     Дед положил руку на плечо Александру  и  остановил  его.  Подошли  на
помощь двое служителей.
     Младыш, оскалив зубы, рванулся и,  вывернувшись  из  рук  служителей,
кинулся на грудь старику. Вдруг с  гневным  криком  выхватил  из-за  пояса
великого армаша кинжал в ножнах из слоновой кости и, обнажив  его,  ударил
старика в левый бок; мгновенье он удивленно глядел на кровь, просочившуюся
меж пальцев, и так же молниеносно вонзил клинок себе в грудь.
     Дед пошатнулся, обхватив  его  руками.  Но  окружающие  догадались  о
случившемся лишь в то мгновенье, когда Младыш, извиваясь  червем,  упал  у
ног деда Петри. На него, хрипя, свалился  и  дед;  из  уст  старого  Гынжа
хлынула кровь, будто алые розы расцвели под белыми его усами.
     Покотило, сидевший рядом с господарем, вскочил.
     - Что такое? - крикнул Никоарэ.
     - Государь, он зарезал деда Петрю.
     Никоарэ замер,  весь  побелев.  Дед  Елисей  опустился  на  колени  и
приподнял левой рукой голову великого армаша. Младыш уже не содрогался.
     - Родного батьку убил! - укорил его старый запорожец, поднимая кулак.
     Немногие поняли слова эти, произнесенные на незнакомом языке.
     Покотило оборотился к своему другу и упавшим голосом сказал:
     - Теперь уж все, сынок... Закончил ты все свои дела.
     И,  стеная,  опустил  голову.  Гынж  вытянулся  и  застыл  на   руках
запорожца.
     - Покотило, - прошептал Никоарэ, - не смею понять твоих слов.
     - Не знаю уж, государь... Может, сказал я безумные слова. Не  обращай
внимания.
     Дед Елисей украдкой оглянулся. Кругом люди замерли, не могли прийти в
себя.
     Никоарэ закрыл лицо руками, затем  отвел  их.  Кинулся  к  ступенькам
крыльца. Раду Сулицэ последовал за ним. Никоарэ обернулся, глаза его  были
сухими.
     - Раду, прикажи отнести оба тела в господарский дом и позаботиться  о
них.
     - Хорошо, светлый государь.
     Раду повернул назад. Никоарэ прошел в дом сквозь толпу слуг, мужчин и
женщин, метавшихся во все стороны и ломавших руки. Заметив господаря,  они
застыли на месте.
     - Прочь отсюда! - приказал он.
     Слуги и служанки кинулись к дверям.
     В  наступившей  тишине  Никоарэ  расслышал  стоны  и  жалобы  матушки
Олимпиады. Он вошел в ее горенку. Старуха кружила по комнате сама не своя,
словно  внезапно  ослепла,  сжимала   дрожащими   руками   виски.   Почуяв
присутствие Никоарэ, оборотилась.
     - Ой, ой, ой! - стонала она, качая головой.
     - Говори, матушка, - приказал Никоарэ. - Коли знаешь, не держи меня в
неведении.
     - Что мне сказать, государь? - уклончиво ответила старуха. -  Великий
грех совершился.
     Но чувствуя на себе тяжелый, пристальный взгляд Подковы, она опустила
руки и еле слышным шепотом испуганно спросила:
     - Откуда ты узнал, государь? Кто тебе открыл?
     - Не спрашивай, матушка! Говори сама, говори правду.
     - Правда, государь... Двойное несчастье, государь... Сын убил отца.
     - Матушка, это невозможно... не может быть... -  простонал  в  страхе
Никоарэ.
     Олимпиада утвердительно закивала головой, глядя на него сквозь слезы.
И добавила шепотом:
     - Это все гордость матушки вашей. Не хотела госпожа Каломфира,  чтобы
вы знали, что отец ваш - простой воин. Господь ей судья!
     - Никто не будет судить ее во веки веков! - злобно вскричал  Никоарэ,
с ненавистью глядя на нее. - Я расплачиваюсь за все, я, самый несчастный!
     - Государь, - завопила Олимпиада, преклоняя колена, -  кара  господня
ждет тебя за  такие  слова...  У  престола  всевышнего  ответишь  за  свою
гордыню. Чем же можно умиротворить тебя? Кто  тебя  успокоит?  Весна  твоя
увяла, закатилось твое солнышко.
     И,  точно  заговаривая  тяжелый  недуг,  в  отчаянии  прошептала  два
эллинских стиха:

                      В пустыне сердца
                      Заходит солнце воспоминаний...

     Никоарэ Подкова рассмеялся, словно охваченный безумьем.
     - Ха-ха! Ты, матушка Олимпиада, говоришь,  точно  Хариклея  из  книги
Гелиодора. Но я не игрушка, как Феаген, я - воин, исполнивший свой долг, и
я найду в себе силы выстоять до конца. Ха-ха!
     Старуха  поднялась  с  колен  и,  шатаясь,  протянула   руку,   точно
защищалась от злого духа.
     В соседней комнате послышались шаги. Никоарэ повернулся к двери.
     - Это ты, Раду? Войди!
     Дьяк остановился на пороге, будто в грудь толкнул его  новый  ужас  в
этот час ужасов. Как мог Никоарэ быть таким спокойным?  Или  он  дошел  до
предела отчаяния и разум его помутился?
     - Открылось, Раду, что старик Петря был отцом моим и Александру.
     Дьяк поклонился и поцеловал правую руку Никоарэ.
     - Логофет Раду, - сказал Никоарэ, - пусть  собирается  совет.  Список
виновных исчерпан, но поступили жалобы  бедных  против  ненасытных.  Пусть
свершится суд и утвердится справедливость.
     Дьяк поклонился.
     - Будет исполнено, славный государь.
     - И еще одно надобно сделать, Раду. В  воскресенье  двадцать  первого
декабря приказываю отслужить заупокойную обедню по усопшему  брату  нашему
Иону во всех церквах - в каждом городе и в каждом селе, куда только дойдет
повеление наше. Пусть народ чтит память его светлости.
     - Хорошо, государь. Дадим знать повсеместно.
     -  В  тот  же  день,  логофет,  собрать  на  господарский  пир  наших
служителей и капитанов сельских рэзешских отрядов, находящихся в  стольном
городе. Быть по сему!
     В день двадцать первого декабря рано утром забили барабаны на  улицах
и глашатаи закричали на перекрестках:
     - Слушайте, слушайте господарево повеление!
     Люди толпились вокруг  глашатаев  и  внимательно  слушали.  До  самых
дальних окраин дошла весть о страшных событиях, совершившихся во дворце.
     - Государь повелевает  похоронить  с  пышностью  дорогих  его  сердцу
усопших - великого армаша  Петрю  и  брата  своего  Александру.  Отпевание
совершится ныне в десятом часу за городом под  горой  Копоу  в  деревянной
малой церкви святого Николая-бедного. Могилы вырыть у древнего дуба, рядом
с церковью. Пусть  почивают  ратники  сии,  и  молодой  и  старый,  вблизи
бедняков, за которых голову сложили, и да не погаснет память о них во веки
веков.
     И опять кричали глашатаи:
     - Пусть знает всяк человек, и торговец и цыган, что в  храмах  города
раздают калекам, вдовам и нищим калачи и кутью,  пожертвованные  государем
на помин души усопших.
     Затем в окружении верных людей  проехал  по  городу  верхом  на  коне
Никоарэ. Он был в дорогом убранстве, однако, не белел султан  на  шапке  у
него, исхудавшее лицо точно окаменело.
     Проехав под звон колоколов ко дворцу мимо толпившихся у храмов людей,
господарь вошел в пиршественную залу. Уселся во главе  стола  и  посмотрел
вокруг с печалью в сердце, считая  друзей  своих,  стоявших  у  кресел  за
длинным столом. Иных уж не стало. Все приметили скорбную тень,  омрачившую
лицо господаря.
     Его  высокопреосвященство  митрополит  Анастасий  произнес   молитву,
благословляя трапезу. Никоарэ поклонился гостям и движением руки пригласил
их сесть.
     Когда в кухнях стало известно, что  почтенные  гости  сели  за  стол,
явилась целая вереница  стольников,  принесших  закрытые  крышками  медные
посудины, которые по обычаю подносили сперва господарю, сняв с них крышку.
     Если господарь изъявлял желание откушать, то главный стольник  Алекса
Лиса первым отведывал блюдо новой деревянной ложкой.
     За стольниками следовали кравчие.  И  главный  кравчий,  дед  Елисей,
пригубив из  кубка,  как  стольник  пробовал  яства  из  миски,  преподнес
господарю питье.
     Никоарэ почти ничего не ел и не  пил,  но  просил  Шаха  с  есаулами,
капитанов своих ратников с Острова молдаван и  капитанов  местных  рэзешей
есть и пить вдоволь.
     Когда  доели  последнее  блюдо,  снова  наполнены  были   чаши,   все
сотрапезники встали  и  Никоарэ  помянул  усопшего  Иона  Водэ.  Затем  он
прибавил:
     - Возлюбленные братья и воины, исполнен  долг  наш  перед  государем,
успокоены наши сердца. Пребывание наше в стольном городе Молдовы окончено.
Осушим сию последнюю чашу за вас, остающихся, а мы уйдем в наш запорожский
вольный край.
     Тоскливое недоумение изобразилось на многих лицах. Но большинство еще
утром узнало о решении господаря и удивлялось меньше.
     Поднялся Митря Лэкустэ,  старик  рэзеш,  который  в  течение  четырех
недель   пребывания   Никоарэ   в    стольном    городе    был    сановным
боярином-дворецким; пригладив седеющую  бороду  и  белые  свои  кудри,  он
сказал:
     - Крепко порадовало  нас,  государь-батюшка,  твое  пришествие  и  мы
горько печалимся, что ты уходишь. Научил ты нас стоять за правду, поубавил
число притеснителей и призвал установить вековую  вольность  наших  дедов.
Впереди еще ждут нас немилосердные времена, но от твоей светлости получили
мы надежду на избавление; верим в него, и о нашей надежде узнают и  другие
поколения, когда настанет светлая година.
     Митря  лэкустянин  подошел  к  Никоарэ,  коснулся  губами  перстня  с
печатью; господарь обнял его.
     В воскресенье вечером логофет  Раду,  ведавший  господаревой  казной,
выдал капитанам и есаулам жалованье для каждой сотни - по  два  талера  на
воина. И стало известно, что еще по три талера  получит  каждый  у  Иакова
Лубиша, банкира его  светлости,  либо  во  Вроцлаве,  либо  в  днепровских
поселениях.
     Никоарэ соизволил также подарить по полталера всем старым  служителям
господарского дворца, служившим ему, пока он находился в стольном городе.
     Утром двадцать второго  декабря  конники  Никоарэ  Подковы  двинулись
обратно в том же строгом порядке, в каком пришли.
     Четыре сотни под началом  негренского  капитана  Козмуцэ  остались  в
Яссах, другие сотни - в волостях для поддержания  на  время  отхода  войск
порядка в стране. А главная часть войск перешла до полудня Прут.
     Матушка Олимпиада била челом господарю о горькой участи своей.
     - Не оставляй ты меня, государь, одинокую. Дозволь и мне  перейти  на
Украину. Авось, обрету покой и забвение  в  какой-нибудь  женской  обители
подле великого града Киева. А дозволишь, так  я  сначала  съезжу  домой  в
Филипены, соберу свою одежду, кое-какие  вещи  и  немногие  драгоценности,
оставшиеся мне от мужа.
     - Хорошо, так и сделай, матушка, - отвечал  Никоарэ  Подкова.  -  Жди
меня в Филипенах.
     С бьющимся сердцем выслушала старуха  Олимпиада  эти  слова,  которых
совсем не ждала. Стало быть, Подкова  хочет  еще  увидеть  те  места,  где
промелькнул весенний сон его любви.
     В это короткое путешествие Никоарэ сопровождали его старые  товарищи;
их было меньше и были они печальней, чем в лето семьдесят шестое.
     В Дэвиденах старики встретили Никоарэ Подкову слезами  и  стенаниями.
Потом гетман вышел в  сад,  желая  побыть  один  со  своими  друзьями.  Он
разыскал  гробницу  Давида  Всадника  и  рядом,  около  кустиков  зеленого
барвинка с  плотными  глянцевыми  листьями,  увидал  свежую  могилку,  где
покоилась та "девица-краса", о которой писала в грамоте матушка Олимпиада.
Грамоту эту Никоарэ все еще носил при себе.
     Он молча постоял у  могилы,  посылая  вслед  навеки  утраченной  деве
скорбную мысль, и та поплыла за кометой в холодные глубины неба.
     Матушка Олимпиада приехала в Филипены собрать  вещи,  с  которыми  не
хотела расстаться; двор и зверей своих она подарила своей ученице Сафте.
     Когда Олимпиада и Никоарэ Подкова  с  сотнями,  стоявшими  на  страже
вокруг Дэвиден, достигли брода около Липши, у переправы через  Днестр  уже
хлопотали ратники с Острова молдаван.
     С севера надвинулась седая мгла, и завертелись в воздухе  белые  кони
первой зимней вьюги.
     - Знаю я вас, - горестно рассмеялся Никоарэ, - не раз я бился с  вами
и побеждал!



                        39. РАССКАЗ КУМА НЕКУЛАЯ

     Солнце жгло в полную  силу.  Стоял  месяц  сенозарник  [август]  лета
тысяча пятьсот  семьдесят  восьмого,  -  знойная  пора,  когда  в  Молдове
начинается жатва.
     На постоялом дворе Горашку Харамина,  у  распутья  дорог,  ведущих  в
Сучаву, Яссы, Пьятру и Роман, встретилось несколько приезжих; ища спасения
от палящей жары, они устроились  в  тени  ореховых  деревьев.  К  путникам
подсели местные жители - отдохнуть от трудов,  освежиться  в  прохладе,  а
главное узнать, что творится на белом свете.
     Это было в четверг, двадцать второго числа. К постоялому двору  то  и
дело подъезжали путники. Первыми прискакали с северной стороны по большому
шляху, проложенному вдоль  берега  реки,  двое  всадников  на  низкорослых
конях; ехали  они,  как  видно,  издалека:  часть  поклажи  у  обоих  была
приторочена у седла, остальную они везли в  больших  переметных  сумах  на
запасных конях.
     Харамин внимательно оглядел их и  одобрительно  кивнул  головой.  Ему
нравились  выносливые  кони  с  хорошим  ходом;  Горашку  Харамину  немало
довелось видеть таких коней минувшей осенью, когда из Запорожья  пришел  в
страну Никоарэ Подкова с  молдавским  и  козацким  войском.  Горашку  даже
показалось, что он знает и подъехавших ко двору всадников,  только  он  не
мог припомнить, где и при каких  обстоятельствах  видел  их.  Может  быть,
встретились в Романе, когда  рубили  головы  братьям  Грумеза,  сановникам
Петру Водэ Хромого?
     Вслед за этими  чужеземцами  дорогой,  которая  вела  из  Рэзбойен  и
Тупилац, пожаловали к  полдню  еще  трое,  должно  быть,  горные  пастухи,
подумал хозяин. У пояса висят башлыки,  на  голове  -  широкополые  шляпы;
беленые сывороткой  рубахи  стягивает  широкий  кожаный  кимир,  на  ногах
кожанцы с загнутыми носками. Как и у тех, что прибыли ранее, у всех  троих
наверняка есть оружие, только не  на  виду.  Косматые  кожухи  приторочены
сзади у седел;  должно  быть,  в  них  и  припрятаны  балтаги  с  короткой
рукояткой.
     Сняв поклажу с коней, они, как и  первые  всадники,  некоторое  время
отдыхали. Поглядели на козацких лошадок - те свободно паслись на  лужайке,
ловко отрывая зубами сухие пучки травы.
     - Добрые кони, - проговорил старый овчар, - сами добывают себе  корм.
Да и наши гуцульские не хуже. Вы вроде как нездешние будете?
     Старший из двух незнакомцев, приехавших с северной  стороны,  кивнул:
верно, мол, нездешние.  Но  ничего  не  ответил.  Он  был  седой,  немного
взъерошенный,  с  затуманенным   взором.   Его   спутник   был   помоложе,
черноволосый и смуглый, глаза у него блестели, точно капли дегтя.
     Старший овчар нагнулся к своим товарищам (один был его лет, другой  -
молодой хлопец) и шепнул им несколько слов. Те кивнули.
     - Просим хозяина подойти к голодным, а пуще того жаждущим путникам, -
обратился он к Горашку Харамину, стоявшему среди земляков.
     Харамин заторопился:
     - Хлеб у меня есть, - заверил он, - а брынза, поди, у ваших  милостей
у самих найдется.
     - Верно, хозяин. А еще потребуется нам кувшин вина.
     - Можно.
     Хозяин оборотился к приезжим, прибывшим первыми.
     - А вашим милостям что будет угодно?
     - Да и нам бы кое-что потребовалось, только мелких денег нет.
     - Не беда. На заезжем дворе Харамина путник  может  утолить  жажду  и
голод, не разменивая злотых.
     - Серебряных талеров, братец Харамин.
     - Ну что ж, не разменивая серебряных талеров.
     Седой проезжий рассмеялся.
     - Добрые порядки в молдавской стороне.
     - Верно, - подтвердил  хозяин.  -  Только  вот  господарские  порядки
никуда не годятся. Откуда же вы следуете, ваши милости?
     - Такому достойному человеку можно и сказать: от ляхов едем.
     - Вот как! Друг другу приятели будете, что ли? На братьев  вроде  как
не похожи.
     - Нет, мы братья. Не по матери - по кручине.
     Харамин  вытер  рукавом  потный  лоб  и  с  удивлением  уставился  на
собеседника.
     - С тобой, добрый человек,  не  помню,  чтобы  встречался  я,  а  вот
товарищ твой заезжал ко мне на постоялый двор.
     - Возможно, - молвил седой путник.
     - Заезжал я на твое подворье, батяня  Горашку,  -  подтвердил  второй
путник. - У тебя хорошая память.
     - Узнаю голос, - обрадовался хозяин. - Я  ведь  тоже  певчим  был  на
своем веку. Зовут тебя Иле, и проезжал ты летось  с  дьяком.  А  тот  дьяк
такое нам поведал, что его и теперь еще вспоминают наши земляки.
     Пастухи, не мигая, смотрели на них, прислушиваясь к разговору.  Потом
оставили свой угол и подошли поближе.
     - Хозяин, - попросил самый старший, -  не  томи  ты  нас  ради  бога.
Принеси-ка побыстрее кувшин - угостим братьев по кручине.
     - Живо сбегаю, одна нога здесь, другая там, - крикнул Харамин.
     Он и впрямь побежал и мигом воротился, запыхавшись, неся два  больших
кувшина. Один поставил возле себя, второй пододвинул поближе к приезжим.
     - Дозвольте, люди добрые, - проговорил он, - позвать и вон тех  селян
из долины Молдовы выпить из моего кувшина. И вас дозвольте попотчевать.  А
как опорожним мой кувшин, тогда пейте из своего.
     - Быть по сему, - согласился старый пастух. - Мы достанем из дорожной
сумы копченой брынзы, а радушный хозяин даст  нам  хлеба  и  велит  своему
одноглазому служителю поджарить на угольях кусок сала, чтобы хватило всему
собранию. У меня в поясе, хозяин, денег вдосталь.
     Младший брат  по  кручине,  Иле  Карайман,  кинул  долгий  взгляд  на
овчаров, вспомнилась ему удалая застольная, и, не долго думая, он  затянул
сладким голосом:

                         Каждый день вино я пью,
                         Где же я деньги достаю?
                         Хоть работать не люблю,
                         Хоть не сею, не полю,
                         Деньги в поясе коплю!

     - Ох-ох! - вздохнул он, - давно уж не радовалось сердце мое.
     Седой пастух тут же загудел басом:

                         Пил я день и пил неделю,
                         Сорок дней шальной от хмеля,
                         Девять уж коней пропил,
                         Жажду все ж не утолил.

     - Так ты, братец, вон какой? -  обрадовался  взъерошенный  путник  из
ляшской стороны. - Ударим по рукам! И пить желаю я с тобой из одной чаши.
     Когда первый кувшин был опорожнен, старый пастух оттолкнул его  ногой
и, потянув к себе свой кувшин, наполнил кружку.
     - Эге-гей, братья! - гаркнул он. - Знай же: я всем известный Пахомий,
чабан из Пьятра-Тейулуй на реке Бистрице; вот этот - брат  мой  родной,  а
вон тот - сынок его, а мне, значит, племянник. Покинули мы  родную  землю,
уходим  через  Днестр  туда,  где,  как  мы  слыхали,  молодецкими  делами
прославился доблестный витязь, земляк наш, по имени Ботгрозный.
     - И мы про него наслышаны... - подтвердил хозяин постоялого двора.
     - Вот что я скажу вашим  милостям,  -  ответил  седой  путник,  кивая
головой. - Земли, откуда мы путь держим, страхом и удивлением полнятся  от
дел сего неукротимого всадника с вострой саблей, которому  запорожцы  дали
имя Юрий Ботгрозный.
     - Есть у него, должно, и другое прозвище?
     - А как же! Было, братья мои и добрые  люди.  Среди  жителей  берегов
Молдовы прозывался он Гицэ Ботгрос.
     - Статочное ли дело? - воскликнул хозяин, вытаращив глаза.
     - Статочное, - крикнул Пахомий, чабан из Пьятра-Тейулуй. - Не случись
оно в ту пору, не было б и разговору и свет не гремел бы от его славы. Вот
и едем, не мешкая, искать его.
     Незнакомец, прибывший из ляшской стороны,