тупила.  Вот
придем к роднику, значит, началась долина Серета. Там напоим коней и  сами
утолим жажду. Тогда-то петух Иле отсчитает время в первый  раз.  Долго  не
будем отдыхать на травке. Попасутся кони, и опять сядем в седло.
     Беседуя так, они все ехали и ехали, а тучи все мчались друг за другом
на север, к месту своего сходбища у высокой горы.
     - Гора та называется Делелеу, -  пояснил  Лиса.  -  А  под  облаками,
которые там собираются, живет пустынник и молится. Только в  зимние  вьюги
входит он в свою пещеру и дождями, молится за грешников всей земли.
     - Хорошо делает, что молится за  нас,  -  заметил  дед  Петря.  -  Да
молился бы поусерднее за тех, на  чьи  головы  дождем  сыплются  заботы  и
невзгоды, кто задыхается от барщины и всяких поборов.  Пусть  молился  бы,
чтоб сразили громы небесные не гору Делелеу, а Ясский дворец, где почивает
теперь Петру Водэ Хромой. И прежде чем гром сразит Хромого,  пусть  молнии
стрелами своими указывают неправедному владыке то  место,  где  погиб  его
светлость Ион.
     - Когда тучи доплывают до той  горы,  -  продолжал  объяснять  Алекса
Лиса, - они свиваются клубами, а  ветер  поворачивает  вспять.  Сперва  он
неторопко идет в одну сторону, а как натолкнется на преграду, сразу задует
крепче, повернув по своему следу.
     - Так поспешим, други, - приказал Никоарэ.  -  Ступай  опять  вперед,
брат Алекса, с дьяком и указывай путь.
     - Недолго осталось, государь. Спустимся в долину, а тут  и  монастырь
на краю леса.
     Ветер несся теперь с севера; уже доносился глухой шум  приближающейся
грозы; вдруг настало затишье, и как раз в это  мгновенье  они  заметили  в
глубине серетской долины купола монастырского храма. Обитель была окружена
высокой стеной, точно крепость.
     Путники остановились у  запертых  ворот.  Не  сходя  с  коня,  Алекса
постучал в ворота рукоятью сабли. Дьяк закричал:
     - Брат привратник, эй, брат привратник! Подойди, ваше  преподобие,  к
бойнице.
     Никто не отвечал.  Алекса  снова  застучал,  дьяк  принялся  неистово
кричать. Можно было подумать, что монастырь вымер, если  бы  не  светились
огоньки свечей в оконцах башни.
     - Кто там, люди добрые? - закричал у бойницы сердитый голос.
     - Братья во Христе, приюта просящие, - так  же  сердито  отвечал  дед
Петря. - Пусти нас, в долгу не останемся.
     - А сколько вас? Слышу множество голосов и топот коней.
     - Десятеро нас, не более, отец привратник, - мягче ответил старик.
     - Господь с вами! Ступайте отсюда и поищите приюта в другом месте. Мы
ратников не пускаем!
     Алекса  внимательно  выслушал  грозные  слова.  Движением   руки   он
остановил деда, собиравшегося ответить, и крикнул:
     - Послушай, что я скажу тебе, отец привратник.
     - Это кто говорит? Уже другой?
     - Другой, отец привратник. И спрашиваю я тебя, окаянный монах: как ты
смеешь  осквернять  христову   обитель?   Господь   заповедал   призревать
скитальцев. Так-то ты соблюдаешь заповеди господни! Ладно,  пойдем  искать
приюта у мирян. Здесь вертеп сатанинский, вельзевулова берлога!
     Монах, стоявший у бойницы, помолчал с минуту,  охваченный,  очевидно,
великим изумлением. Дьяк в это время успел высечь огонь и зажечь  жгут  из
сена. Но когда монах просунул в бойницу бородатую голову, чтобы посмотреть
да ответить, огонь потух.
     - Кто такой говорил? - спросил привратник совсем другим тоном. -  Мне
как будто знаком сей голос.
     - Узнай его и устыдись, Агафангел! Это я, твой дэвиденский  побратим.
Мы с тобой лет десять тому назад бежали оттуда. А по каким причинам -  сам
знаешь. Ты тут в монастыре укрылся, и навестил я  тебя  однажды  в  Петров
день.
     - Это ты, Алекса? То-то сладко звучало мне твое проклятие. Как же мне
поступить?
     - Как подобает, отопри ворота и пусти на отдых его светлость Никоарэ.
А мы поспим во дворе.
     - Где ж это видано? Для друзей у нас место найдется, побратим Алекса.
Мы ваши братья во Христе и следуем учению небесного нашего учителя.
     - Оно и видно.
     - Прошу у всех прощения, - возопил отец привратник, -  и  налагаю  на
себя епитимию: сорок раз прочитать "Отче наш", утром и вечером, и по сорок
поклонов отбивать сорок дней.
     - Полно тебе каяться, отопри-ка лучше ворота.
     - Сей же час.
     Только успел преподобный Агафангел отпереть ворота и обнять побратима
своего Алексу,  закрыв  все  его  лицо  своей  растрепанной  бородой,  как
загрохотал над лесом гром.  Подняв  над  головой  зажженный  фонарь,  отец
привратник  сразу  приметил,  где  глава  отряда.  В  эту  минуту  Никоарэ
спешился, и преподобный Агафангел смиренно поклонился ему.
     - Пожалуйста, православные, на крыльцо к отцу настоятелю.  Сейчас  же
кликну нашего благочестивого игумена Паисия, чтобы принял  вас.  Во  храме
он, у гроба княгини. По воскресеньям мы служим молебны, читаем  поминания.
Поторопитесь, братья. А я созову иноков - пусть пристроят коней  к  месту.
Добрый христианин, что в телеге сидит,  побудет  с  ними,  а  потом  и  он
уляжется в келье. Простите меня, ради бога, грешного и недостойного  инока
Агафангела, да не сказывайте обо мне, ваша светлость отцу настоятелю.
     Вскоре вышел архимандрит Паисий и пригласил гостей в свою  большую  и
ярко освещенную приемную.
     То был еще  молодой  монах,  бровастый,  с  проницательными  глазами,
глядевшими, казалось, из лесной гайдуцкой чащи.
     Понравилось Никоарэ, что  настоятель  начал  не  с  жалоб,  а  только
пытался понять, кто таков сей высокий воин с  проседью  в  черных  кудрях:
муж, облеченный духом  доблести,  или  же  наследник  не  заслуженного  им
богатства и славы?
     - Добро пожаловать, гости  дорогие,  -  обратился  он  к  Никоарэ.  -
Желаете отдохнуть или закусить? Прикажите.
     - Нет, сперва мы выполним не терпящий  отлагательства  долг  свой,  -
сказал Никоарэ.
     Паисий поклонился ему, как избранному мужу, - он хорошо разбирался  в
людях - и повел его в освещенный храм, откуда доносилось пение  церковного
хора.
     Никоарэ остановился под паникадилом и перекрестился, поворачиваясь во
все четыре стороны - явное доказательство, что он не язычник.  Поминальная
служба прекратилась лишь на  мгновенье  -  клирошане  отвечали  на  поклон
гостя.
     Кто бы это мог быть? Кто он? - раздумывал отец Паисий. Тут Агафангел,
пробравшись слева к креслу настоятеля,  шепнул  ему  имя  путника.  Паисий
тотчас шагнул к человеку с царственным  обличьем,  согнулся  перед  ним  в
долгом и низком поклоне, правой рукой касаясь каменной плиты, и  пригласил
его сесть в "великое  кресло".  Но  на  этом  месте,  отведенном  князьям,
Никоарэ остановился недолго.
     Догадавшись, что гостя  одолевает  нетерпение  либо  усталость,  отец
Паисий предложил ему отдохнуть, но, прежде чем покинуть храм, повел его  к
каменной гробнице той самой  княгини,  по  которой  совершалась  панихида.
Никоарэ склонился над плитой и прочел высеченную на камне надпись.
     - Кто она, эта благочестивая инокиня Мария? - спросил  он  настоятеля
позднее, когда они уже сидели в его горнице.
     - Благочестивая Мария значится у нас по господарскому поминальнику, -
отвечал Паисий, - но в лето тысяча пятьсот сороковое от Рождества Христова
наши старики монахи узнали, что это мать старого Штефана Водэ.
     Никоарэ склонил голову. Ветер, мятущийся, как  и  мысли  его,  вихрем
кружил за окном струи дождя.
     - Так ее светлость Олтя [мать Штефана III] почила здесь?
     - Нет, - отвечал игумен.  -  Перевез  ее  останки  в  нашу  священную
обитель Штефан Водэ Саранча, внук ее, сын старого Штефана. В последний год
жизни и княжения своего привез он останки ее сюда в сопровождении двора  и
бояр. Шла в ту пору великая смута среди бояр - больно лютовал,  казнил  их
Штефан Саранча. Был он,  как  рассказывают,  уже  седобородым  стариком  и
походил на отца... Отстоял тут всенощную в честь своей бабки, и весь  двор
молился  округ,  по  нерушимому  установленному  князем  порядку.   Старые
монахи-очевидцы сказывают, будто приметили они кое-какие  козни  боярские.
Во храме бояре были при оружии; и задумали они  прямо  на  панихиде  убить
государя у праха его бабки. Но тогда не  убили,  а  порешили  его  немного
позже, в конце года, на Рождество Христово.
     И остался в Побрате обычай в день поминания монахини Марии  предавать
анафеме убийц Штефана Саранчи.



                               14. ПУСТЫНЬ

     Когда отец привратник  Агафангел  явился  потолковать  с  побратимом,
воины  Подковы  еще  бодрствовали  в  просторном  помещении  с   закрытыми
деревянными ставнями. Сидели на трехногих скамеечках у  печки,  в  которой
жарко полыхал огонь; порою ветер кружил в ней огненные вихри.  Иле  отгреб
горящие угли к краю шестка и поджаривал на вертеле куски сала.  Когда  ему
казалось, что кусок достаточно подрумянился, он снимал  его  с  вертела  и
бросал в миску. Самые голодные хватали двумя  пальцами  сало  и  клали  на
толстый ломоть хлеба, выпеченного Марией, женой  дэвиденского  управителя.
Размахивали  обожженными  пальцами,  чтобы  остудить  их,  и   неторопливо
принимались за еду, откусывая поочередно то сало, то хлеб.
     - Добрым делом занялись ваши милости, - заговорил  монах,  усаживаясь
на корточки рядом с Алексой Лисой.  -  Не  забуду  помянуть  вас  в  своих
молитвах, коли уделите и мне кусочек.
     - Проголодался, отче? - осведомился, смеясь, Иле Карайман.
     - Грех соврать, не голоден я, - отвечал монах.  -  Да  не  сидится  в
стороне, ежели люди добрые пир  затеяли.  Приятно  в  товариществе,  когда
беседуют други и сказки  сказывают.  На  дворе  потоп,  разверзлись  хляби
небесные, хоть ноев ковчег по водам пускай, а нам и горя мало:  не  боимся
недругов за крепкими нашими стенами. Поначалу я было струхнул:  что,  мол,
за гости пожаловали в час ночной? Кричат, кистенем в ворота стучат, да как
услышал голос брата Алексы, возрадовался. А кто первым голос подавал?
     - Я, - отвечал дьяк.
     - Вот трубный глас! И зубры, почитай, услышали его в  лесных  дебрях.
Да не из страха перед твоей милостью решился я открыть ворота, а только по
сердцу пришлись мне слова побратима Алексы. Желаете,  расскажу  вам  быль?
Только сперва принесу из каморы преподобного  нашего  отца  Паисия  кувшин
вина - с добрым винцом жаркое  вкуснее  покажется.  А  еще  хочу  спросить
Алексу, не отважился ли он заглянуть в родную нашу деревню,  не  узнал  ли
каких новостей?
     - В селе  нашем,  отец  Агафангел,  людей  убавилось,  зато  горестей
прибавилось, - отвечал Алекса Лиса.  -  Много  народу  в  могилу  ушло,  и
понятно, не от хорошего житья. А те, кого мы знали младенцами, подросли на
земную муку.
     - Ах, брат Алекса, хорошо было в оны  дни  у  нас  в  Филипенах,  как
сказывали дед да бабка. Тогда с улыбкой отдавали люди Богу душу, благодаря
за доброе житие. А в наши дни преставляются во гневе, кляня господа  бога.
Потому-то мы с тобой родную колыбель и оставили. Так ты,  значит,  побывал
там?
     - Побывал.
     - А, может, слышал ненароком, жива ли дева по имени Иринуца Грекулуй?
     - Не дожила та дева до старости, давно уж нет ее, отец Агафангел.
     - И старшая ее сестра Сафта померла?
     - Нет, та жива, ученичествует у матушки Олимпиады. Только не  пожелал
бы тебе заночевать с нею в одной келье, отец Агафангел. Зело страховидна!
     - А другие из сверстников наших?
     - Никого я в живых не застал, - скорбно промолвил Алекса. - Пока мы с
его светлостью Никоарэ стояли там, мне,  можно  сказать,  не  с  кем  было
словом перемолвиться; бродил, как неприкаянный, с места на  место.  Одного
Гицэ Ботгроса нашел, которого некогда убил.
     - Жив еще батяня Гицэ?
     - Жив, говорю тебе.  Не  печалься,  не  мы  будем  справлять  по  нем
поминки.
     - Ой, Алекса, - воскликнул отец Агафангел, выпрямляясь в черном своем
одеянии и помахивая крыльями, подобно ворону. - Горьки твои слова и тяжело
мне слушать их. Побегу за кувшином - угостить дорогих гостей. И  обещанной
были постараюсь не забыть.
     В скором времени  отец  Агафангел  воротился,  показал  всем  пузатый
кувшин и, попросив заезжих гостей заглянуть в  тот  сосуд,  приступил  без
промедления к своему рассказу.
     - Знайте же, православные,  что  в  крепости  нашей  бывают  напасти.
Собрались мы тут не постов ради, не во славу святости - уж  не  обессудьте
на правдивом слове, - а искали мы легкой жизни. В нашей  родной  стране  -
изобилие плодов земных, как в Священном Писании  говорится,  текут  в  ней
реки млеком и медом, да нам-то, беднякам, нет в  ней  места  за  пиршеским
столом. Одни только  бояре  большеротые  да  зубастые  обрели  обетованную
землю, а нас все отталкивают да  сабелькой  на  нас  помахивают.  Были  мы
рэзешами - остались ни с чем, за краюху хлеба пошли  в  кабалу.  А  ставши
крепостными, спасаемся от бояр-лиходеев по монастырям либо  под  поповской
рясой. Оттого и живем мы тут в добром согласии и братстве: от  адских  мук
спаслись и стоим у врат рая. Ни в еде, ни в отдыхе недостатка  не  ведаем.
Научились плыть по волнам бурного  моря  житейского.  Молимся  и  поминаем
усопших княжеской крови,  однако  помним,  что  многие  из  тех,  за  коих
молимся, притесняли отцов и  братьев  наших.  Потому  не  любы  нам  слуги
властителей, угнетателей народа нашего. Зная, что вы едете с  братом  Иона
Водэ, говорю с вами без страха, как на духу.
     А вот что приключилось со мной с  той  поры,  как  сторожу  я  ворота
Побратской обители.  Однажды,  в  такую  же  ночь  грозовую  с  громами  и
молниями, постучались в ворота путники, прося приюта. Я не  остерегся  их,
да и показалось мне, что нет у них сабель. Отпер ворота и впустил  усталых
проезжих.
     Отец ключник снарядил им стол; отец  настоятель  велел  подать  вина;
приготовили  им  двенадцать  постелей.  А  в  полночь  встали  путники  и,
подобравшись к дверям храма, заперли там молящихся монахов. Потом схватили
за горло отца настоятеля и повелели ему принести ключи от казны и  открыть
кованую шкатулку в тайнике. Говори,  мол,  не  мешкая,  где  ключи  и  где
тайник... Били его преподобие и рукоятью сабли, и клинком плашмя, и кололи
его - веди их в тайник.
     Сетовал горько наш настоятель: "Какие  же  вы  служители  власти?  Не
губите души свои, господь все видит. Не смейте грабить святую обитель!"  -
"А вот посмеем", - смеялся начальник служилых. - "Убейте меня,  все  равно
не поведу вас и не дам ничего. Уж лучше мученической венец принять, нежели
проклятие на главу свою навлечь. Ни один из святых отцов, приставленных  к
должностям монастырским, не выдаст, у кого ключи и  где  казна.  Допросите
их, а потом отец Агафангел приведет вам по очереди  остальных.  Бейте  нас
железными прутьями, пронзайте  копьем  раскаленным  -  не  покоримся  вам,
язычники окаянные".
     Пока  двенадцать  служилых  ходили  из  угла  в   угол,   чертыхаясь,
размахивая и коля  тесаками,  я,  смиренный  Агафангел,  призадумался  над
словом "копье": заметил я, что настоятель слово сие выговорил,  пристально
глядя на меня. "Копьем" прозывался один наш друг, свивший  себе  гнездо  в
безлюдном месте - в пещерах каменоломни. Был  он  разбойником  и  приходил
туда с товарищами  делить  добычу.  Мы,  монахи,  жили  с  ним  в  дружбе.
Разбойники хватали за  бороды  одних  богачей  и  вспарывали  только  туго
набитые золотом пояса.
     Услышав слово "копье",  подумал  я:  наш  отец  настоятель  -  мудрый
человек. Дело-то было в ночь под  воскресенье,  други  наши,  должно,  уже
прибыли в пещеру каменоломни. Ведь в праздник-то и им трудиться заказано.
     Выскользнул  я  потихоньку  во  двор,  кинулся  бежать,  вскочил   на
лохматого конька, знал - поведет он меня, куда надо. Погонял я его  одними
поводьями, шпорами не колол, а через час уже был  в  каменоломне;  стал  я
молить  Копье  с  разбойниками  спасти  нас.  Разбойники   наши   -   люди
благочестивые, вскочили они на коней, захватили пики, кистени и  поскакали
к святой обители; впустил я их в потайную калитку, в которую сам вышел.  И
случилось так, что лишь только мы проникли  в  покои  настоятеля,  ударила
молния, загремел гром. Бросились мы на гостей, уложили  всех  по  очереди.
Отец настоятель был распростерт на полу; жгли они ему пятки свечами и  уже
приготовили шипы, чтоб  вогнать  под  ногти.  Трое  благочестивых  монахов
сгибли в тяжких муках.  Копье  с  товарищами  прикончил  всех  грабителей,
осталось нам только вымолить у Господа Бога прощение их грешным душам.
     А теперь сами подумайте, православные братья, -  продолжал  монах,  -
можно ли было нам молиться о прощении грешных душ этаких злодеев, лишивших
жизни монахов и истязавших настоятеля, - девять недель был он  под  черным
крылом смерти? Посоветовались наши старики и решили поступить  так:  сняли
мы одежду с тех грешников, собрали  сабли  и  прочие  орудия  их  злобы  и
передали заслуженную военную добычу в руки Копья. Потом уложили  грешников
в чем мать  родила  в  яму  лицом  книзу,  пусть  глядят  на  отца  своего
Вельзевула. А мне было  велено  оседлать  коня  и  немедля  отправиться  к
владыке Евстатию,  нашему  преосвященному,  испросить  совета  и  грамотки
насчет прощения.
     Вскочил я на лохматого своего конька, в котором был уверен, и поехал;
в Романскую епархию прибыл я в понедельник вечером. Преклонив колена перед
владыкой в его молельне,  где  принимает  он  покаяния,  и  все  рассказал
преосвященству: так, мол, и так.
     Встрепенулся его преосвященство и в  удивлении  придвинулся  ко  мне:
может, сказки плету.
     Повернулся я к иконам, перекрестился и земной поклон положил.
     "Истинная  правда,  преосвященный  владыка  Евстатий.  Вот-те  крест.
Побеспокойся, съезди сам в Побрату, своими глазами увидишь".
     "Пытали благочестивых монахов и шипы загоняли им под ногти?"
     "Хуже, преосвященный. Отняли  у  них  то,  чего  не  воротишь:  жизни
лишили".
     "И настоятеля Паисия мучили?"
     "Разделали  преподобного  нашего  Паисия,   как   в   мясной   лавке,
преосвященный владыка; только Божья милость может исцелить его".
     "Так как же вымаливать у Господа Бога прощения за подобные дела? Ведь
сии  свирепые  служители  боярские   совершили   черное   злодеяние   хуже
турок-басурман. Отринуты они людьми и уподобились диким зверям.  Уж  лучше
бы в час рождения распознали в них повитухи дьяволово отродье, свернули бы
им головы  и  кинули  в  отхожее  место.  Знай,  благочестивый  Агафангел:
разбойники, пособившие вам в беде, будут по заслугам  приняты  у  престола
всевышнего. Погоди, благочестивый  Агафангел,  -  добавил  владыка,  -  мы
выдадим тебе грамоту с печатью епархии. Надлежит вам поступить в точности,
как будет в ней сказано. А пока что закуси, подкрепись, восстанови силы  и
коня и поезжай с миром. И поступить вам, как велено!"
     Поцеловал я руку его преосвященства и дождался грамоты,  а  про  себя
решил, что мы, побратские иноки, правильно со злодеями поступили,  хоть  и
не владыки и не снизошел на нас святой  дух.  И  теперь  над  могилой  тех
грешников устроена в нашей святой обители мусорная свалка.
     Дьяк Раду жадно внимал рассказу о  черном  разбойничьем  деле.  Ужель
возможно злодейство?
     - А что же Копье с разбойниками? - спросил он.
     Алекса, смеясь, отвечал:
     - Копье, поди, на том свете со святым Дмитрием пирует.
     - А ты, брат Алекса, не шути со святыми,  -  укорил  воина  монах.  -
Копье не пирует, а мается в сем подлом и  несправедливом  мире.  Переменил
только  место:  через  дальних  людей  нам  известно,  что  вышел   он   в
окрестностях нового стольного города Яссы - ютится в Бырнове и Кэпотештах,
где леса дремучей нашего. Есть в малой крепости  Галате,  что  около  Ясс,
недостроенный  храм;  а  измаильтянские  бешлеги  [бешли-ага  -  начальник
бешлиев - турецких конников, телохранителей князя]  обратили  его  в  свое
жилье и сидят там в смрадн