не сверкали, небо прояснилось; старик  Петря
задремал, как только уселся в кресло; остальные после трех выпитых  кубков
доброго вина полны были бодрости.
     - Какие вести из Кракова?
     - Из Кракова? - удивился Лубиш Философ. - Разве теперь  могут  прийти
из Кракова добрые вести? Большие паны там  все  пляшут  под  чужую  дудку.
Отплясав французские танцы,  бросили  их  и  стали  разучивать  венгерские
чардаши.
     - А правда ли, друг Лубиш, что кое-кто  из  старых  ястребов  задумал
посадить в Польшу королем семиградского князя Стефана Батория?
     - А где им другого-то взять? -  засмеялся  Философ.  -  Принц  Генрих
Французский оставил польский престол: отправился на  родину  занять  место
усопшего брата Карла. Став польским королем, князь Стефан поднялся  бы  на
ступень выше. Но  в  Семиградье  он  властитель,  а  здесь  ясновельможные
магнаты на первом месте, а король - на втором.
     - Правильно. А как  теперь  изменились  порядки  в  Речи  Посполитой!
Шляхетский закон, будто скала, придавил простой народ. Потому и вспыхивают
восстания, особенно на Украине, и умножаются запорожские курени у Днепра.
     - Есть опасность, гетман, что в Речи Посполитой рекой потечет  кровь.
Будем все же надеяться, что такая опасность минует нас. Но есть  и  другая
беда, смерти подобная:  шляхтичи  будут  плясать  в  Кракове,  как  ручные
медведи, под звон турецких бубен.
     - Не думаю, Лубиш. От Тадеуша узнал я в пути, что в  Могилеве  шел  о
том разговор и бургомистр будто крикнул: "Сие невозможно".
     - Не удивительно, что старый бургомистр пан Леон Завецкий отбросил от
себя с отвращением подобную мысль, точно дохлую  крысу.  Но  у  Бога  и  у
шляхтичей все возможно.
     - Куда же девалась их надменность и прославленная храбрость?  Где  их
одетая в латы конница? Ведь они завладели землями  от  Северного  моря  до
Черного. Видно, все это ненадежно, все недолговечно, если народ  притеснен
и несчастен.
     Философ мгновенье молчал. Потом склонил голову.
     - Великую истину ты изрек, гетман. Ой, немало поездил я  по  торговым
делам в странах, подвластных Речи  Посполитой,  и  знаю,  что  такое  гнет
безжалостных властителей. Да! Многие из моих сородичей заплатили кровью за
ошибки князей, ибо страшен народ во гневе  своем,  подобно  всесокрушающей
стихии. Ах! Я видел, как чернь сжигает замки, кладет ясновельможных  панов
меж двух досок и распиливает их пилами. Паны упорно старались нажить  себе
врагов. И теперь некого им поднять супротив турецких варваров.  Приходится
ясновельможным  поубавить  надменности  и  склонить  перед   измаильтянами
голову.
     Он умолк, и тогда дьяк тихо прошептал старые поговорки своей  родины:
- "Кто сеет ветер, пожнет бурю", "Алчность - хворь безумная...", "Боярин -
стебель без корня".
     Лубиш поднял глаза и с удовольствием взглянул на  чужеземного  воина,
затем, часто мигая, обратил взгляд к Никоарэ.
     - Дьяк, - проговорил Никоарэ, - лишь только ты отверз уста, как нашел
себе друга. Ты думал, что говоришь свои  пословицы  только  для  меня,  но
Иаков Лубиш знает все языки этого уголка мира.
     Лубиш рассмеялся.
     - Недаром я пью вино из Фэлчиуского края, где жил и  уснул  праведным
сном мой дед Мойша. Он был знаменитым философом в Молдове.  Отец  мой  был
философом поменьше, а я унаследовал только прозвище Философ.
     - Друг Куби, пыхнештское вино пью  один  я,  когда  останавливаюсь  в
твоем доме.
     - А не все ли равно, дорогой гетман Никоарэ? Все равно,  что  пил  бы
его Куби Лубиш. Хотел бы я, дьяк, услышать еще подобные  речения,  они  по
вкусу мне; услышишь их - будто стакан сладкого вина выпьешь.
     - Знаю еще одно от друга моего Гицэ Ботгроса, - улыбнулся дьяк  Раду:
- "Столько волков нападает, что и овца кусать начинает".
     Младыш Александру засмеялся.
     Дед Петря открыл глаза и пробормотал: -  "Где  пил  боярин  -  родник
отравлен". Тоже  от  твоего  друга,  дьяк,  услышал.  Поглядеть  на  этого
Ботгроса - кажется, гроша ломаного не стоит. А вот так и сыплет  подобными
словами.
     Подкова задумался и, вздохнув, молвил:
     - Да-а...
     - Государь, - сказал дьяк, - батяня Гицэ дал клятву сбрить усы  (коих
у него нет), если не придет вслед за нами.
     Никоарэ усмехнулся и проговорил, берясь за чарку:
     - Если Гицэ Ботгрос заглянет сюда,  Лубиш  Философ  его  от  себя  не
отпустит.
     Все развеселились. Только  Младыш  вдруг  загрустил  и  погрузился  в
мрачное молчание.
     - Вернемся, коли дозволишь, гетман, к польским  королям,  -  попросил
Куби Лубиш. - Высоко они  поднялись  на  гору  надменности,  считают,  что
никогда не сидели в низине, у костра, поджав под себя ноги. А  разве  цари
Израиля не происходили от таких пастухов, как Авраам  и  Исаак?  А  предки
наших владык не носили разве залитые кровью  звериные  шкуры?  Не  терпели
голода? Не дрожали у костров среди болот? Забыли они все  и  считают  себя
помазанниками божьими. Погодите, вспомнят они о древнем братстве людей, да
поздно будет.
     Гетман отведал мелиссовой настойки.
     - Теперь бы надо братьям встать плечом к плечу, -  проговорил  он,  -
ибо близится час падения тиранов-измаильтян.  Вспомните  растленные  нравы
сановников Оттоманской Порты! Взятка и  донос  стали  гнойниками  на  теле
турецкого царства. Такой великий султан, как  Сулейман,  поправший  своими
ордами столько стран и народов от Стамбула до Будапешта, преклонил  голову
на  колени  рабыни,  венецианки  Рокселаны,  и  послушался   ее   ядовитых
нашептываний, пожертвовав ради нее своим возлюбленным сыном и наследником,
храбрым Мустафой, чтобы на престоле наследовал ему Селим,  сын  Рокселаны.
Все это произошло в наше время, козни этой бабы пошатнули основы халифата.
     Видели мы и падишаха Селима, сына  Рокселаны,  прозванного  Пьяницей;
властвовал он над телами, душами и законами измаильтян восемь лет. За  эти
восемь лет он и одной недели не был трезв, а все дела империи были  отданы
в руки лукавых царедворцев. Близится конец черного турецкого  владычества.
А теперь на золотой трон взошел  Амурат,  повелевший  немым  рабам  сераля
обезглавить и задушить всех  его  братьев,  сыновей  его  отца  от  жен  и
наложниц-рабынь и прикончить всех прочих  родичей,  двоюродных  братьев  и
дядюшек. Было это недавно, в минувшем году. С  той  поры,  как  сказано  у
некоего древнего писателя, за спиной всадника таится страх. Амурат потонет
в своем кровавом болоте. Царство его  останется  на  произвол  диких  орд.
Близится час расплаты. Порабощенные народы могли бы подняться  и  очистить
Византию от скверны. Но ослабели  народы  под  гнетом  несправедливости  и
насилий властителей.
     Гетман Никоарэ уже давно встал с кресла и  шагал  взад  и  вперед  по
комнате, держа недопитую чару  в  левой  руке,  и  возбужденно  размахивал
правой, словно обращаясь к видениям, возникавшим перед ним.
     - И что же отсюда получается, гетман? - спросил Лубиш, тоже вскочив и
подходя к Подкове, и сам себе ответил:  -  Получается  лишь  горе  миру  и
отвращение к жизни. И зачем только мы родились в такое время? Уж лучше  бы
уснуть вечным сном в могиле!
     - Успокойся, Куби, - проговорил Подкова.
     Куби успокоился.
     - Сядь.
     Куби сел.
     - После того как мир осилит теперешнюю  свою  болезнь,  -  проговорил
гетман, допив последний глоток и разглядывая сквозь прозрачную  чару  игру
солнечного света, падавшего из  окна,  -  знайте,  родятся  новые  люди  и
построят  лучший  мир.  Расцветут  цветы  и  созреют  хлеба  на   пепелище
минувшего.  Нас  уже  не  будет  тогда.  Но   до   той   поры   потрудимся
справедливости ради, исполним назначенное нам.
     - Тоже станем жертвами? - горько усмехнулся Младыш.
     - Да, королевич Фэт-Фрумос.
     - А в чем мы повинны, батяня? За что не знать нам радости?
     - Ни в чем мы не повинны, королевич. Но да будет тебе  известно,  что
обновление человеческой души  совершается  только  через  страдание.  Одни
живут без дум, без  цели,  другие  посвящают  жизнь  свою  мечте;  одни  в
одиночестве увядают,  другие  восстанут  от  смерти  в  памяти  завтрашних
братьев.
     - Но что это за справедливость, и что же нам назначено, батяня?
     - Узнаешь, королевич, когда наступит час.
     Но так как печали королевичей легки, долгий путь  на  коне  тяжел,  а
стол у Философа был обилен, Александру вскоре очутился  в  опочивальне;  и
лишь только склонил он голову  на  подушку,  чудесная  птица  сна  в  одно
мгновенье перенесла его в Дэвидены, в зеленую рощу у обрыва,  к  плите  на
могиле Давида Всадника.
     Внучка мазыла ждала его.
     Сладостный трепет охватил все существо Младыша.
     Над  ними  поднимался  темнеющий   свод   небес,   словно   огромный,
дымчато-серый цветок. Дважды щелкнул вблизи соловей на старом ясене; когда
он замолчал, откликнулась деревенская лягушка.
     - Давно  жду  тебя,  королевич,  -  шепнула  Илинка,  пронизывая  его
взглядом.
     Она протянула к нему руки. Лягушка смолкла.  С  уст  Младыша  рвались
слова, тщетно искали они  выхода:  голос  не  повиновался  ему.  Он  хотел
сделать шаг и обнять свою милую. Он ждал, не появятся ли первые  свидетели
его любви - козочка, когда-то  смотревшая  на  него  из-за  плеча  Илинки,
медвежонок, положивший голову на бок дикой кабанихи, волчонок и сокол;  но
у каменной гробницы, где стояла Илинка, показалась лишь  зеленая  ящерица;
она пристально глядела  на  него  топазовыми  глазками,  а  белый  ее  зоб
медленно вздувался и опадал. Королевич не мог произнести ни слова, не  мог
шагнуть, не мог шевельнуть рукой. Словно  щит,  поднялась  вдруг  плита  с
письменами, защищая красавицу девицу, и одетый в  кольчугу  скелет  Давида
Всадника двинулся с поднятым мечом на королевича.
     Младыш в ужасе застонал и проснулся; все исчезло, он  поворотился  на
бок и с бьющимся сердцем стал ждать нового волшебства, потом сомкнул веки,
и пелена сна без сновидений окутала его.
     - Дед Петря, вставай, - позвал Никоарэ старого  Гынжа,  заснувшего  в
той комнате, где шла беседа. - Поди отдохни.
     Старый воин слегка похрапывал. Он перестал храпеть, но не  проснулся.
Никоарэ, дьяк Раду и Иаков Лубиш глядели на него с жалостью.
     - Вставай, дедушка, - громко сказал гетман.
     Дед вздохнул во сне и заснул еще крепче.
     - Устал! -  молвил  Лубиш.  -  Измучили  его  долгие  годы  трудов  и
волнений. Никогда я не видел, чтобы он спал на людях.
     В голосе Лубиша Философа звучало смущение, как будто ему было  стыдно
за деда Петрю.
     - Однако он еще бодрый старик, и сил  у  него  как  будто  немало,  -
удивился Никоарэ.
     - Столько дней провел он в волнениях и заботах... - сказал дьяк Раду.
- Видно, только здесь, у Иакова Лубиша, он отбросил тревогу. Здесь у  Буга
начинаются владения запорожцев, друзей его светлости.
     Никоарэ Подкова уселся в кресло.
     - Друг Куби, - обратился он к хозяину, - если ты еще не догадался, то
узнай, что дьяк Раду служил при покойном господаре Ионе Водэ - вечная  ему
память. Был он тогда в Большом приказе. Я взял Раду Сулицэ с собой, и стал
он моим казначеем и хранителем оружия и  ведает  посольским  приказом.  По
делам казны он ничего не предпримет  без  совета  с  твоей  милостью.  Как
хранитель оружия он позаботится и об  оружии,  и  о  конях  для  молдаван,
обещавших прийти  ко  мне.  Как  посол  он  будет  разъезжать,  смотря  по
надобности. Стало быть, надо достать ему добрых коней и повозку.
     - Кони есть у вас в Запорожье, -  отвечал  Лубиш  Философ.  -  Легкие
повозки я могу привезти из  Кракова,  оружейников  в  днепровских  таборах
сколько хочешь. А дворецким для  Острова  молдаван  и  хранителем  винного
погреба для двора в Черной Стене останется все тот же  Иаков  Лубиш,  если
дозволишь, государь.
     - Дозволяем, - с улыбкой сказал Никоарэ, сделав широкий жест рукой. -
Представь себе, Куби, - прибавил он, - после неудачи, постигшей  меня  под
Галатской крепостью в минувшем июне, когда я едва не лишился головы, я еще
более укрепился в своем решении.  Случай  сей  показал  мне,  что  спешить
нельзя.  Надеюсь,  то  была  последняя  вспышка  опрометчивой   молодости.
Заглянув в  пропасть,  я  проникся  благоразумием;  я  понял,  что  обязан
сохранить себя для исполнения своего долга,  чтобы  не  устыдиться  мне  в
смертный час, когда ляжет на меня тень погибшего брата.
     Иаков Лубиш молчал, опустив голову.
     Раду Сулицэ, подойдя к своему господарю, преклонил на  ковер  колено.
Гетман взял его за руки, поднял и усадил на стул рядом с собой,  а  другой
стул пододвинул Лубишу.
     - Теперь я еду к Черной Стене, - продолжал он.  -  Хочу  пожить  там,
якобы отдыхая после тяжелых испытаний. Пусть обо мне  говорят  мало,  дела
мои пусть остаются в неведении. Но надо, чтобы воины мои не ленились, и не
уменьшалось бы их число. Пусть стоят рядом  с  витязями  Запорожья,  точат
сабли и получают плату, пока мне не понадобятся. Дьяк Раду  запишет  их  в
реестры и будет выдавать им жалованье.  Иаков  Лубиш  разменяет  деньги  и
пришлет. Если потребуется, он съездит во Львов либо дальше, продаст рубины
и жемчуг.
     -  Государь  мой  гетман,  -  проговорил  Лубиш,  -  о  казне  нечего
печалиться. Есть у тебя и серебро  и  золото,  есть  драгоценные  камни  -
список я представлю твоей светлости. И ты ведь знаешь: коли понадобится, я
могу собрать для  твоей  светлости  и  больше.  Да  и  все  мое  достояние
принадлежит тебе.
     - Добро, Лубиш, - сказал гетман, положив тяжелую руку на плечо Иакова
Философа.
     - Слушай, гетман, - продолжал с воодушевлением Лубиш, - я открою тебе
свои потаенные  думы.  В  груди  твоей  по-прежнему  бьется  сердце  юного
Никорицэ. Мне еще не встречался такой человек, как ты, - с таким  сердцем,
чистым, словно цвет эдельвейса на горных вершинах.  В  бурях,  обманах,  в
грязи подлого нашего мира сердце Никорицэ  осталось  нетронутым.  Быть  бы
тебе ученым, отвергшим суету мирскую, не знать бы ратных дел.
     - Ратные наши дела справедливости ради, Куби.
     - Нет уж, прости меня, светлый гетман. Не на своем ты  месте  в  этом
мире. А  потому  я,  отправляясь  по  твоему  государеву  делу  во  Львов,
по-прежнему стану разыскивать для тебя свитки, которые еще привозят иногда
из Византии. Буду тебе посылать их, чтоб  было  над  чем  коротать  долгие
ночи. И кое-где на обороте свитков  я  напишу  на  языке,  ведомом  теперь
немногим книжникам, слова, которые  один  лишь  ты  поймешь;  так  я  буду
сообщать вести, в которых ты нуждаешься.
     - Добро, Лубиш. Поступай, как поступал и раньше.
     - Был у меня еще обычай,  гетман,  посылать  в  Черную  Стену  плотно
закупоренные кувшины со старым вином - знаю, тебе оно по вкусу.
     - Про вино ни в  коем  случае  не  забывай,  Лубиш.  Да  гляди,  чтоб
проезжие торговые люди, которые остановятся у моего  двора,  привезя  оные
драгоценные кувшины, ведали обо всем, что делается и  говорится  вдали  от
меня, всюду: от лагерей измаильтян до немецкого царства, от Крыма до Киева
и от Молдовы до Львова и Кракова. Будь сим людям добрым наставником. Надо,
чтоб обо мне все забыли, а я бы в своем уединении знал все.
     - Хорошо, славный гетман. А теперь, прежде чем  отправляться  в  свою
глушь, узнай, что, помимо пана  капитана  Тадеуша,  которого  ты  видел  в
Могилеве, у Ваду-Рашкулай  пока  находится  и  другой  верный  друг  твоей
светлости - Елисей Покотило, давний приятель дедушки  Петри,  а  в  Ямполе
вместо себя пыркэлаб Цопа поставил другого человека - Гаврила Чохорану,  а
каков он, я еще не раскусил. Цопа отправился за своей супругой в  Немиров.
Чохорану - в Ямполе. Я дам им знать, что ты, государь, вступил на  Украину
и отправляешься в Запорожье. Ко мне дошла весть от гетмана Шаха с Порогов;
говорит, что ежели воротишься в добром здравии, то изволь приехать  к  его
воинам в праздник двадцать девятого августа.
     - Так он сказал? - вздрогнув, спросил Никоарэ.
     - В точности. А мне ведомо, преславный гетман, что двадцать  девятого
августа  у  православных  день  усекновения  главы  Иоанна  Предтечи,  кое
совершено было во времена Ирода и падчерицы его Саломеи.  В  этот  день  в
Запорожье служат панихиду по воеводе Иону.
     - Да, гетман Шах тоже ходил два года тому  назад  в  Молдову,  воевал
вместе с Ионом.
     Настало долгое молчание. За окнами синели сумерки.  Вошла  закутанная
по самые глаза служанка, принесла подсвечник с тремя  ветвями,  в  которых
горели сальные свечи. Поставив его на стол, вышла.
     Никоарэ сидел в своем кресле, согнувшись под бременем  мыслей.  Иаков
Лубиш встал и подошел к нему.
     - Ведомо мне, славный гетман, - сказал он, - что по  душе  тебе  люди
памятливые. Один из них, по имени Куби,  узнал  у  посланца  гетмана  Шаха
другую весть: будто сейм издал закон  о  запрещении  охоты  в  днепровских
землях, чтобы размножалась истребляемая охотниками дичь и особливо косули.
И теперь на охоту будут вольны выходить одни лишь  знатные  паны.  Простым
людям не велено охотиться на волков и лисиц и промышлять их шкурами: "Нам,
запорожцам, - говорил,  смеясь,  воин  гетмана  Шаха,  -  остается  только
охотиться на знатных панов". Я думаю, Никоарэ, не осмелятся паны  вступить
в Запорожье.
     - Слушай, Куби, и ты, дьяк, - молвил Подкова, -  паны  и  не  то  еще
придумают! Будто нарочно стараются они разжечь гнев народный.



                            24. В ЧЕРНОЙ СТЕНЕ

     Двадцать пятого июля Никоарэ Подкова  достиг  со  своими  товарищами,
молдаванами и хохлами, Черной Стены.  От  самой  Умани  не  встречали  они
признаков польского владычества. Сюда паны осмеливались вступать только  с
обнаженным мечом. Народ упорно отстаивал свою вольность, а Краков  считал,
что теперь не время  пытаться  сломить  подобное  упорство.  Находясь  под
угрозой  с  юга,   Речь   Посполитая   довольствовалась   и   сомнительным
владычеством над этим краем.
     День отвели отдыху, еде и сну, а затем дьяк Раду наделил  деньгами  и
съестными припасами стражу, которую после  перехода  через  Днестр  Тадеуш
присоединил к людям гетмана. Хохлы потуже затянули пояса, попрятали палицы
в переметные сумы и пришли проститься. Собравшись  у  крыльца  гетманского
дома, они скинули свитки, пригладили волосы и стали ждать, когда отворится
дверь.
     Дверь вскоре распахнулась, и провожатые с удивлением увидели  гетмана
в новом убранстве, совсем непохожем на прежнее дорожное платье. И  не  был
он опоясан саблей, не глядел на них сурово,  как  подобало  прославленному
гетману. Глаза были кроткие, голос мягкий.
     Неужели это Подкова? Как будто и не он!
     Нет, это все же гетман Никоарэ Подкова, ибо рядом с ним стоит  старый
воин капитан Петря и, прижав руку к сердцу, отвешивает поклон.
     - Люди пана Тадеуша Копицкого домой возвращаются, государь, - говорит
он. - Проститься пришли.
     - Жалованье выдано?
     - Выдано, государь, вчера было двадцать ден.
     - Прибавить от меня в благодарность по сгрибцору  [народное  название
старинной монеты] на двоих, - приказал гетман, - и чтоб было им  известно:
это дар мой для детишек и жен.
     - Слыхали, паны-браты? - спросил дед.
     - Слыхали, - отвечал атаман хохлов. - Желаем его светлости здоровья и
победы в Молдове. А ежели потребуемся, шлите весть.
     Люди отошли, надели шапки  и  направились  в  каморку  казначея,  где
задержались недолго. И снова, уже верхом, собравшись во  дворе,  кланялись
они гетману, который спустился с крыльца, с белым посохом в правой руке.
     - Счастливый путь! - крикнул им господин Черной Стены и  долго  стоял
на одном месте, глядя, как быстро мчатся  всадники  на  север.  Когда  они
совсем скрылись из  виду,  Никоарэ  вернулся  к  своим  давно  заброшенным
хозяйским делам.
     Он окинул взглядом свой двор,  яблоневый  сад,  где  была  пасека  из
двадцати  ульев,  коровник,  где  укрылись  от  мух  коровы,  кухню,   г