ом своем гноище. А с ними в той  крепости  сидит
ага турецких сборщиков. С позволения господаря сборщики  тянут  с  жителей
последнее, собирая "подарки"  для  султана,  все  несут  к  аге,  а  потом
православные возчики доставляют те дары до самой  Облучицы,  а  уж  оттуда
турецкие суда везут их Дунаем и берегом моря до черного султанова царства.
     Копье придумал небывалое дело. Стал  он  устанавливать  засады  то  в
крутых оврагах, то у бродов, ловил сборщиков и щекотал их ножом  у  горла.
Деньги и дары не трогал - думал попугать только  нехристей.  Однако  делом
его воспользовались господарские  слуги:  сбросят  в  овраг  мертвые  тела
турок, а деньги и подарки себе берут. Уразумев ошибку, Копье взял на  свою
душу и тех слуг  бессовестных.  И  тогда  заметил  народ,  что  неподалеку
основались его заступники: награбленное  к  обиженным  возвращалось,  горе
легче становилось.
     Не ведаю, все ли истина, что  про  тех  разбойников  рассказывают.  А
только  вот  что  было  прошлой  осенью.  Как-то  вечером   постучался   в
монастырские ворота сам атаман Копье с двумя товарищами и попросил приюта.
Тотчас отперли мы ему и приняли, как брата. И прежде чем  сесть  за  стол,
вошел он во храм божий и смиренно помолился. А после трапезы отправился  к
нашему преподобному настоятелю Паисию и сказал ему и другим инокам:
     "Потрудился я немало, братья монахи, да  ныне  заказаны  мне  вольные
тропы. Если еще задержусь, совершая то, что совершал до сих пор на  пользу
сирых  и  обиженных  моих  братьев,  торчать  моей  головушке   на   жерди
господарского дома, а тело мое белое бросят на  растерзание  псам.  И  вот
держали мы совет с  товарищами  и  порешили  укрыться  в  святую  обитель,
монахами не возведенную, владыкам неведомую, в пустынь,  где  ручьи  славу
поют вседержителю, а леса одеты в богатые ризы и бьют поклоны, когда  дуют
ветры буйные. Стоит сей монастырь за тридевять земель. Помолившись в нем и
найдя успокоение душам своим,  отправимся  к  тем  островам,  где  обитают
заступники веры, запорожцы, вступим в их вольное товарищество и с  большей
пользой служить будем нашим братьям-христианам. Теперь дело идет к зиме, и
не решаюсь я искать пути, страшась северных вьюжных ветров, лютого  мороза
и голода. А как опушатся леса  по  весне  зеленой  листвой,  пойду  искать
Никоарэ Подкову, - говаривают в народе, будто готовится Никоарэ  захватить
молдавский престол. Что скажет о том его преосвященство Паисий?"
     Его преосвященство отвечал: "Добро!" - и посоветовал ехать.
     "А силы найдутся?"
     "Найдешь, брат Копье, сообразно со скорбью души своей".
     Где-то  теперь  наш  доброхот  атаман  Копье?  Увидеть  бы  ему   под
паникадилом в Побрате государя Никоарэ!  Я  думаю,  пошлем  мы  ему  через
доброго человека весточку и направим его,  куда  он  стремится.  Гонцом-то
буду я сам, братья. Не знаю только, вернусь ли в Побрату. Уйду-ка лучше  с
Копьем в ту самую пустынь.



                           15. ДВОР ЮРГА ЛИТЯНА

     На другой день к утру прояснело, солнце заиграло на безоблачном небе;
после ночного ливня лес  засверкал  несметными  драгоценными  самоцветами,
красой несказанной и недолговечной.
     Чистый прохладный воздух взбодрил силы  путников  и  монахов,  словно
доброе вино. Вся братия во главе с настоятелем вышла за  ворота  провожать
государя Никоарэ. Пожелали ему и  воинам  его  счастливого  пути  и  долго
глядели им вслед.
     Не только монахи дивились взорам высокого гостя, горящим  торжеством;
приметил их и  возрадовался  дед  Петря,  в  душе  его  всплывали  картины
прошлого - вспоминались ему и отроческие годы Никоарэ, проведенные в  доме
Юрга Литяна. Нынче оба они - и Петря, и  бывший  его  питомец  -  ехали  в
родные места не спеша, и, казалось, сам путь наполнял  их  каким-то  тихим
довольством. Капитан Петря был теперь стар,  а  прежний  отрок  уже  начал
седеть.
     В умилении душевном ехали они по узкой  долине  Шомуза  среди  старых
рощ, перешедших во владение господарей после смерти воеводы Шендри;  земли
и луга вокруг Долхешт, где был похоронен Шендря,  шурин  старого  Штефана,
были  вместе  со  всей  долиной  приданым  сестры  князя.  Умерли  оба,  а
выморочные владения их остались позабытыми. Князья не сочли  их  достойным
даром для великих бояр.
     Путники замечали, что здесь в селах живут иначе, чем в других местах,
где они бывали. Жители беззаботно хлопотали на пасеках и в  садах,  весело
кланялись проезжим, на лугах пестрели стада. Но горы, сторожившие слева  и
справа долину, казалось, теснили ее.
     К полудню, двигаясь все в том же порядке, пришли к мосту через  Шомуз
и  к  мельнице,  откуда  дорога  повела  на  высокий  холм,   за   которым
далеко-далеко,  до  старой  усадьбы,  обители  воспоминаний,  простиралась
широкая долина Серета.
     Мельница, слегка сотрясаясь,  работала  только  в  один  постав.  Под
навесом у дороги сидел на скамье мельник. Вопреки образу, привычному  и  в
жизни и в сказках, мельник не был изнуренным годами и слабостью старцем, а
молодым и веселым с виду.
     - День добрый, бог в помощь!  -  крикнул  дед  Петря,  желая  вызвать
мельника на разговор.
     - Благодарствуйте, ваши милости, -  отвечал  мельник,  поднимаясь  со
скамьи и обнажая кудрявую голову.
     - Что ж у мельницы народу нет никого? Я вижу, ты  один,  -  продолжал
дед. - Позволь нам сделать привал под твоим навесом.
     - Милости просим, - отвечал мельник,  разглядывая  их  зелеными,  как
волна, глазами.
     Прочие всадники подъехали ближе;  подошла  и  телега  Иле  Караймана.
Мельник пояснил:
     - Мужички с мешочками собираются, добрые  ратники,  к  вечеру,  когда
воротятся с поля и от  других  дел.  Мельница  зерно  перемалывает,  а  мы
языками мелем, о том, о сем толкуем. Это мельница  Барбакота  ["мужичок  с
ноготок", герой румынских сказок].
     - Кто был сей христианин, носивший такое прозвище?
     - Прадед наш. Прожил девяносто девять лет и оставил  нам,  правнукам,
мельницу и советы в придачу.
     - Советы? Должно, мудрец какой? - усмехнулся Александру.
     - Так оно и есть, с вашего позволения.
     - А тебя как величают?
     - По имени зовут Тудорикэ, а по  прозвищу  Плутяга  [герой  румынских
сказок, отличающийся хитростью и лукавством].
     Собравшиеся развеселились.
     - Что ж, сойдем с коней у мельницы, где жил "Сам с ноготок - борода с
локоток", - весело сказал Никоарэ, - а Плутяга поделится с нами вестями.
     - Никак невозможно, - отвечал Тудорикэ, оскалив белые зубы и следя за
тем, как всадники соскакивают с седел.  -  Прадед  учил  нас:  вестями  не
делятся, а обмениваются. Мы тут, в долине Шомуза, живем на отшибе,  ничего
не ведаем. Хотелось бы, честные путники, знать,  что  делается  при  дворе
господаря и в Нижней Молдове. Прошумели там войны и  напасти.  Узнать  бы,
что еще там творится и что будет. Прослышали кое о чем, да  не  обо  всем.
Нет у нас, как в других местах, боярских гнезд, где  плодятся  обманы.  Уж
простите на слове, коли из ваших милостей  кто  боярин.  Я  не  по  одежде
принимаю вас за купцов, вот только сабли у вас на поясе.
     - Купцы - да не продаем и не покупаем, - отвечал  Никоарэ  и  положил
руку с перстнем на плечо мельника.
     Тот повел глазом, не выказывая особой робости.
     - Великая честь, когда у  нищего  порога  останавливаются  государевы
бояре.
     - Мы не бояре, Тудорикэ, и не из Ясс едем.
     - А я, привыкши верить своим глазам, думал иначе, государь.
     Подкова обернулся и благосклонно посмотрел на него.
     - Я - простой воин, честный мельник.
     - Радуюсь, государь, - взволнованно проговорил догадливый мельник,  -
что вижу тебя крепко стоящим на ногах.
     Спутники Никоарэ захохотали.
     - По душе мне твоя смекалка, Тудорикэ.
     - Таков был и прадед мой  Барбакот,  государь.  Это  он  приучил  нас
остерегаться боярской братьи. Лучше нам друг с дружкой не  встречаться,  -
не то разозлят нас, так мы их крепко покусаем. Прознали мы  у  родичей,  у
которых больше земли и простору на серетской равнине, что  в  той  стороне
вышли с великой ратью бояре собирать новые, только что выдуманные  дани  -
подати. В Шомузе народ победнее и числом поменьше, про нас и забыли. А вот
недалеко от Руджиноасы заявились они в село и собрали с  рэзешской  общины
семнадцать быков. А налог был восемнадцать быков. И тогда  будто  схватили
служилые младенца и увели его, как залог, вместо недобранного быка. Так ли
это? Ваши милости про такое не слыхали?
     - Про такое не слыхали, зато знаем немало другого, - пробормотал  дед
Петря.
     - А я вот что  скажу,  -  продолжал  Тудорикэ,  пристально  глядя  на
Никоарэ. -  Для  таких  бояр  пригодилось  бы  господарю  лекарство  наших
шомузских баб: льют они настой молочая с вином в  воду,  чтоб  оглушить  и
поймать рыбу. Напоил бы господарь дворцовых тварей  молочаем,  поплыли  бы
они по реке усопших до Дуная, а потом в море, на самое дно, да и в пекло.
     Дьяк с превеликим удовольствием взглянул на правнука Барбакота.
     - Не забуду при  встрече  поведать  о  том  господарю,  -  сказал  он
улыбаясь, меж тем как Никоарэ и его ратники садились на коней.
     Когда тронулись в путь, солнце сверкало в  глубоких  водах  обширного
пруда,  свивая  в  нем  огненные  гнезда.  Лошади  бежали   иноходью,   и,
покачиваясь в седле, всадники с усмешкой думали о лукавых  речах  ленивого
краснобая-мельника.  Медленно   рассеивалось   веселье   недавних   минут,
проведенных на привале, словно пушинки одуванчика от дыхания ветерка.
     Кони шли бойко даже под палящим полуденным солнцем;  наконец  путники
достигли вершины, на которой  волнами  колыхались  цветы  и  травы.  Внизу
открывалась взорам широкая долина Серета; изгибаясь  плавными  излучинами,
неторопливо текла река среди зеленых рощ. Сделали  еще  привал,  накормили
коней, петуха и закусили сами.
     Сердце в груди Никоарэ учащенно забилось, когда дед Петря Гынж  повел
их к тому волшебному уголку, где в мутные струи Серета вливался прозрачный
поток Сучавы. Там был приют незабвенных детских лет,  каменная  сторожевая
башня, сады за высоким тыном, пасека, где когда-то хозяйничал  дед  Войку,
конюшни  и  каретный  сарай,  загон  для  овец,  кузница,  где  звенели  о
наковальню молоты цыган, галерея, где за ткацкими станами работали молодые
девки, широкий двор, где мать его в траурном своем  одеянии  проходила  от
камор к крыльцу. В годы его отрочества старый князь  Юрг  Литян  уже  спал
вечным сном в саду под гробовой плитой у алтарной стены часовни. С  родным
домом Никоарэ простился еще в малолетстве.  Капитан  Петря  отвез  его  за
рубеж, в чужедальнюю сторону. С тех пор он здесь ни разу не бывал.
     И теперь он вдруг взглянул и, ужаснувшись, опустил голову. Ничего  не
уцелело от всего этого. Башня рухнула,  и  развалины  обросли  плющом.  От
двора и следов не осталось. Все истребил пожар. Крыша часовни провалилась.
     Десять воинов стояли в ожидании, обнажив  головы,  словно  надеялись,
что возникнет перед ними, как в  сказках,  слышанных  в  детстве,  дворец,
колдовством погруженный в землю. Но вокруг был только лес, тихо  шелестела
листва; малиновки гонялись друг за дружкой  в  дрожащих  полосах  света  и
тени, а чудо не совершалось, ибо могилы остаются могилами.
     Никоарэ  крепко  зажмурился,  чтобы  сбросить  слезы,   нависшие   на
ресницах, потом вздохнул и поднял голову.
     - Останки моей матери были хотя бы собраны и преданы земле?
     Капитан Петря промолчал.
     Они подъехали к  часовне.  Плита,  под  которой  покоился  Юрг,  была
откинута, гробница взломана: даже там грабители искали  драгоценностей.  О
жестокая скорбь! И в могильной сени  не  знает  человек  покоя.  Никто  не
огражден от подобного поругания.
     Есть, однако, мужи, которым дано подняться над  жизнью  и  смертью  и
сохранить крепость духа в испытаниях, дабы исполнить свой долг  на  земле.
Так сорок восемь лет держал меч в руках преславный  Штефан  Водэ,  защищая
родную землю и народ  свой  от  чужеземных  захватчиков.  И  хотя  понимал
господарь тщетность начатой борьбы, до конца стоял на  своем,  желая  быть
примером для грядущих поколений. Шел по его стопам и господарь Ион Водэ  и
тоже пал жертвой. Пока не сломлены недруги, надобно стоять против  них  до
того часа, когда придет возмездие. Падут витязи, связавшие  себя  клятвой,
но бессчисленные, как листья в лесу, как песчинки  в  пустыне,  поднимутся
бедняки, все до последнего, за свою свободу и правду.
     - Так не будем падать духом, возлюбленный брат, и пойдем своим путем.
     - Да, батяня Никоарэ, - ответил, уныло вздыхая, Александру. -  Только
я вот о чем думаю: где мы ночь проведем?
     - Выберем зеленую полянку, - отвечал дед, - смастерим шалаш из веток.
Не пропадем.
     Александру кинул насмешливый взгляд на деда.
     - Разведем костер, - продолжал капитан Петря. - У нас  с  собою  есть
все, что потребно для подкрепления сил.
     - Добро, дед Петря, - отвечал Александру смягчившись.
     Но Медвежья Поляна не пустовала - там горели костры, стояли шалаши. В
лесу разбили свой  табор  цыгане-ложкари.  Возле  четырех  кибиток  табора
поднялась  суета,  когда  булибаша  заметил   приближавшихся   вооруженных
всадников. Он издал громкий вопль и приказал всем  своим  двадцати  восьми
подданным опуститься на колени  и  склонить  головы.  Приказ  был  дан  на
незнакомом языке, понятном лишь одному из слуг Никоарэ.
     -  Ступай,  Иле,  -  мягко  проговорил  Никоарэ,  -   распроси   этих
несчастных.
     Подкова знал, что полуголые горемыки цыгане нередко  жили  обманом  и
воровством, а при случае пускали в ход кистень  и  нож.  Может,  они-то  и
ограбили гробницу князя Юрга. Но рабы эти, потомки тех, что привезены были
татарами из самой  Индии  и  проданы  местным  боярам,  изведали  в  своих
скитаниях одни лишь напасти, вкушали  одни  лишь  удары  бича  и  питались
жалкой  пищей;  никто  не  учил  их  иной  жизни,  никто  не  миловал  их.
Несчастные, отверженные люди, думал Никоарэ. Но телом цыгане ладны, и жены
у них красивы. Владеет племя сие даром песни и ремеслами. И  когда  к  ним
милостивы, служат верно, как Иле Карайман, самый надежный товарищ.  Родное
его селение получило от господаря Иона Водэ свободу,  и  вот  кобзарь  Иле
стал Никоарэ братом.
     Подлый обычай завели молдавские бояре:  на  пирах  приказывают  своим
рабам цыганам влезать на деревья и, соперничая в меткости, стреляют по ним
из луков. А девушек волокут в опочивальни и, насладившись красой невинной,
швыряют ее в грязь, как сорванный цветок. В  родной  стране,  быть  может,
были счастливы цыгане. Говорят, в Индии природа ласкова и изобильна.  Будь
они там даже последними из париев, и то не испытали бы, несчастные, такого
унижения.  Татары,  властвовавшие  в  Азии  и  делавшие  набеги  в  Индию,
установили и там свое господство и  вывозят  оттуда  живой  товар  в  наши
княжества; вот уже два  столетия  как  повелся  в  Молдавии  бесчеловечный
порядок рабовладения.  Боярам  захотелось  растоптать  свободу  и  местных
жителей - закрепостить  их.  Благословенна  память  Яна  Савицкого,  моего
учителя в Баре, думал Подкова.  Он  открыл  моим  глазам  сию  истину.  Но
ляшские ясновельможные паны осудили Савицкого в сейме  за  учение  его,  и
палач отрубил бедняге голову на высоком помосте посреди Львова в  базарный
день.
     Не успел Подкова спешиться, как вернулся испуганный Иле Карайман.
     - Государь, - вскричал он, прижавшись подбородком к суконному чепраку
гнедого. - Государь, - повторил он с тяжким вздохом, поднимая полные ужаса
глаза. - Булибашу этих цыган, что стоят на Медвежьей Поляне, зовут Зайлик;
он тоже из Рунка, где отец мой Феделеш был старшим  булибашей  надо  всеми
цыганами, получившими свободу из рук Иона Водэ. Пришел ратный отряд нового
государя Петру Хромого; все у нас разрушили, разграбили, а родителя  моего
прикончил палицей армаш [исполнитель приговоров княжеского суда, начальник
тюрем] Чорней. Все мои родичи либо погибли, либо разбрелись  по  свету.  А
кого успели схватить служилые, тех  вернули  в  рабство.  Зайлику  удалось
бежать с этими четырьмя кибитками. Пришли они сюда и принялись делать  для
местных селян ложки, корыта и ковши из тополя да из ивы. Но живут  бедняги
в страхе, потому так испугались нас. Что мне с ними делать, государь?
     - Ободри своих сородичей, Иле, и оставим их в покое. У нас у самих на
сердце черная тоска.
     Государь ласково положил руку на голову цыгана; Карайман схватил  эту
дружескую руку и поцеловал. Затем, глотая слезы и  вздыхая,  отправился  к
булибаше Зайлику передать повеление своего господина.
     - Государь пробудет в Медвежьей Поляне  недолго,  только  отдохнет  и
закусит, - сообщил он булибаше.
     - А что ж так, брат Иле?
     - Хотел он взглянуть на отчий дом, а нашел лишь развалины и пожарища.
От княжьего владения не осталось и колышка, не за  что  рукой  ухватиться.
Отдаем все это вам и чаще лесной. Отряхнет он прах  от  ног  своих,  сядет
снова на коня, и мы отправимся дальше.
     - Больше уж не вернетесь?
     -  Нет,  его  светлость  Никоарэ  воротится  и  установит  в   стране
правосудие.
     Булибаша Зайлик поклонился Никоарэ и велел своим  подданным  войти  в
шалаши, сидеть там, не шевелясь, и молчать:  государь  делает  привал  для
трапезы. И  все  же,  когда  на  закате  скитальцы  уселись  подле  телеги
поужинать, в шалашах послышалось тихое, робкое  перешептывание:  подданные
Зайлика подбивали друг друга спеть песню для гостя.
     И зазвучали стройно голоса, вторили им струны кобзы и  лютни.  Цыгане
пели о своих муках и о тоске бесприютных путников.
     Никоарэ с товарищами  прислушивались,  пытаясь  разобрать  слова,  но
цыгане пели на древнем своем языке; один Иле Карайман мог понять их.
     - Молдаване тоже поют эту пенсю,  -  сказал  Подкова.  -  Вот  кончат
ложкари, я спою ее, как пели пастухи, что пасли стада по соседству с нашим
селом.
     Иле тихо шепнул государю слова песни:

                          Матушка моя родная,
                          Долетела грусть-кручина
                          Через горы и долины.
                          Не развеять той кручины
                          Ни пастушьему рожку,
                          Ни церковному дьячку.
                          Только я душой своей
                          Утолю твою тоску.



                       16. У БЕРЕГОВ СЕРЕТА И ПРУТА

     В тот же понедельник в сумерках подошли скитальцы  к  берегу  Серета;
намеревались они перейти реку по мосту в окрестностях Верчикан, неподалеку
от бывшей усадьбы князя Юрга.
     То был старый, всем известный наплавной мост, перекинутый через  реку
на лодках и укрепленный на обоих берегах канатом,  намотанным  на  дубовые
сваи толщиной с добрую бочку.
     Мост сторожили два старика, отец и сын; у обоих были  нависшие  белые
брови и короткие, общипанные, точно овечье пастбище, бороды. Неподалеку  в
двух избах жили их внуки - они прибегали на помощь в случае  большой  воды
либо столкновения сторожей с задиристыми путниками.
     - Велико ли мыто за проезд, деды? - спросил капитан Петря.  -  Как  и
тридцать лет назад?
     - А ратник, знать, переплавлялся тут, - отвечал  старик  отец.  -  Да
что-то не припомню тебя, хоть и не так много лет прошло с той поры. Может,
было то в первое княжение Петру Рареша? Иль ошибаюсь  я?  Ты  не  помнишь,
хлопче?
     - Да уж, верно, как ты сказываешь, батя.
     - Не знаю, право, что мне с тобой делать, Андрюша! Все ты  забываешь.
Какое же мыто за проезд? Скажи-ка ратникам, а то вон проезжие с каких  пор
глядят на нас, ответа дожидаются.
     - Да мыто все то же, добрые люди, - сообщил седовласый сын сторожа. -
За человека, как за трех лошадок, - одна деньга, а за лошадок  по  бану  с
головы. За десять овец - один бан и за пастуха - бан, потому как он