Иле  Карайман,
бывшие служители Иона Водэ,  -  пояснил  дед  Петря...  -  Пришли  сюда  с
гетманом после черных дней, проведенных в Молдове. Коли не заметил  ты  их
тогда, - добавил старик, - так оцени же теперь за святую их дружбу.
     Алексу и сорокских воинов -  Стынгачу  и  Штефана,  сына  Марии,  дед
Покотило  знал  еще  во  времена  княжения  Иона  Водэ,  когда  в   стране
пробудились сила и надежда. Ничего, пока еще можем держать в  руке  саблю,
мы не сдадимся.
     Иле  пощипывает  струны.  Кубок  переходит  из  рук  в  руки.  Вдовые
старухи-козачки разыскали в дальнем углу каморы два  больших  запечатанных
кувшина, наполненных солнечным, золотистым медом.
     - Хорошо, когда встречаются друзья, - вздыхает дед Елисей Покотило. -
На дворе льет дождь - потоп всемирный; а тут жарко топится печь, шипит  на
огне жареное  мясо,  а  чад  убегает  в  трубу.  Мы  беседуем,  печалимся,
вспоминая усопших, и радуемся победам молодых, которые сменят нас и увидят
торжество правды и наших старинных дедовских вольностей.  Садись,  брат  с
кобзой, рядом со мной и спой мне, тихонько спой - на  ухо.  После  радости
что-то мне взгрустнулось; пролью слезу и легче станет на душе!
     Иле Карайман перебирает струны и поет старинную молдавскую песню. Дед
Елисей плачет.
     - Ослабел я, - говорит он смущенно.
     Гетман и дед Петря  видят,  что  утомился  Елисей  Покотило,  хочется
старику спать. Голова его клонится, и  глаза  закрываются.  Струнный  звон
кобзы  глухо  доносится  до  него   из   бесконечной   дали   времен,   из
беспредельного пространства, пройденного им на коне.
     Вдовицы-козачки быстро постелили для него постель на широкой лежанке,
а на скамье - деду Петре. А потом обитатели  Черной  Стены  -  и  воины  и
старухи-богомолки, - ступая на цыпочках, направляются  к  выходу.  Никоарэ
дружески кивает деду Петре и выходит первым. На дворе льет пуще  прежнего,
светильник вырывает из дымной мглы за окном перевитые ветром  нити  дождя.
Петухи возвещают поздний час; мокрые псы вылезли на мгновение из закоулков
и усердно встряхиваются. Сквозь завыванье ветра и  отдаленный  гул  бурных
волн доносятся жалобные крики  красных  коршунов,  прозванных  "вестниками
потопов", - они предсказывают половодье.
     Дед Петря прислушивается к затихающим голосам и  шагам,  подбрасывает
поленья в огонь, затем развязывает кисет, набивает трубку, прикуривает  от
уголька и удобно располагается в своем углу, натянув на плечи вильчуру.  А
деду Елисею он старается не мешать.
     Каждый человек,  особенно  в  зрелом  возрасте,  засыпает  по-своему,
впадая в глубокий и короткий первый сон. Одни  засыпают,  лежа  на  спине,
раскинув руки и слегка повернув  голову;  другие,  как  дьяк  Раду,  лежат
ничком, уронив  голову  на  скрещенные  руки,  вытягиваются,  недвижные  и
прямые, будто срубленные  сосны;  иные  свертываются  калачиком,  как  дед
Петря, подложив под щеку ладонь и подтянув колени  к  локтям;  только  дед
Покотило даже во  сне  как  будто  сидит  в  седле;  слегка  опершись  обо
что-нибудь, он спит, подняв голову и спокойно опустив руки. Глаза  у  него
закрыты, но кажется, что он внимательно смотрит вдаль.
     Дед Петря мгновенье искоса глядит  на  него.  Этот  сон  деда  Елисея
всегда  смущал  его  -  совсем  не  слышно  дыхания.  Старый  воин  словно
погрузился в воду.
     "Будто душа оставила его, - с тревогой  размышляет  дед  Петря,  -  а
тело, охваченное мертвой неподвижностью, дожидается ее возвращения".
     В эту минуту запорожец глубоко вздыхает и,  раскрыв  выпуклые  глаза,
устремляет их на Петрю и на огонь.
     - Аха-ха! - бормочет он.
     Дед Петря молчит.
     - Аха! Вот теперь, хлопче, мы можем и потолковать.
     Дед Петря на пять лет лет моложе деда Елисея.
     - Ждал я тебя, Покотило, - отвечает капитан Петря. - Никого о тебе не
спрашивал, страшась дурных вестей.
     - Думал, небось, пропал Покотило? - говорит  запорожец,  показывая  в
улыбке крепкие, как кремень, зубы.
     Ухмыляется и дед Петря.
     - Думал. Да вижу, что придется нам с тобой еще немного задержаться на
этом свете. При других я не хотел спрашивать, что ты делал. Знаю, сам  мне
расскажешь.
     - Рассказал бы, да нечего.
     - А нечего, так и не рассказывай. Я рад, что хоть свиделся  с  тобой,
Елисей. Давай-ка трубку, я ее набью тебе своим табачком, мой лучше.
     - Э-э нет, брат, у меня табачок-ярунок. Тот же  купец,  что  привозит
тебе, возит и мне. Ты покури своего, а я своего  -  твой  получше,  а  мой
покрепче. А вот говорить-то нам не о чем.
     - Разве что вспомнить стародавнюю быль, - сказал дед Петря.
     - Какую быль? - удивился Елисей.
     - Ну, какую хочешь. Расскажи мне еще раз, как было дело в Бахчисарае,
когда старшина отправила тебя послом к Мурад Гирею.
     - Ай и хитрец! - захохотал дед Елисей.  -  Спрашиваешь  про  одно,  а
хочешь услышать про другое. Я тогда сказал хану Мураду, что мы, запорожцы,
ни бога ни черта не боимся,  а  вот,  мол,  перед  ханом  Мурадом  робеем.
Понравилось татарскому хану такое слово.
     "Тяв-тяв-тяв! - рассмеялся хан, будто затявкал. - Чего же вы  робеете
перед Мурадом?"
     "Боимся, - говорю, - что пойдет он на нас".
     "Тяв-тяв-тяв!" - смеется татарский хан.
     "Боимся, - говорю я, - что пойдет на нас хан Мурад и мы его искрошим.
А жаль будет его, потому как он - душевный и кроткий муж".
     Тогда хан Мурад похлопал меня по спине. И говорит: "Принесите  Елисею
Покотило изюму, миндалю и померанцев!"
     И вот поднесли мне рабы угощение на блюде из китайского  фарфора.  Ем
я, выбираю что повкуснее, а скорлупки и косточки за щекой держу.
     Говорит хан Мурад: "Пусть лучше мир между нами будет".
     Я кланяюсь и говорю: "Нет на свете шаха, царя  и  князя  мудрее  хана
Мурад Гирея. Слова его, - говорю, - слаще  изюма  и  миндаля,  драгоценней
золота и самоцветов".
     Хлопнул хан в ладоши и велел принести другие яства. А я наклонился  в
сторону и выплюнул косточки и скорлупу. Мурад не заметил, а рабы завопили:
"Аман! Аман! - и потянули из-под меня бухарский ковер.  Тут  хан  закричал
сердито: "Как вы смеете тащить ковер из-под моего друга Елисея Покотило?"
     Рабы бросились в  страхе  на  колени  и,  стукнувшись  лбом  об  пол,
объяснили, отчего они тащат ковер. Смеется и удивляется хан  Мурад.  "Друг
Покотило, - говорит, - аль тебе наше угощенье не по вкусу?"
     "По вкусу, мудрый и славный хан Мурад, - говорю,  -  но  что  же  мне
делать с косточками и скорлупой? Да  хотелось  бы  еще  запить  чем-нибудь
угощенье, лишь бы не водицей и не сладеньким". Посмеялся  хан,  посмеялись
сыновья его.
     Дед Петря выпускает в жерло печи целые облака дыма  и  весело  кивает
головой.
     - О твоем посольстве, - говорит он, - прознали в  Запорожье.  А  люди
хана Мурада, вспоминая какие-либо происшествия, еще долго так  вели  счет:
это было через столько-то и  столько-то  лет  после  того,  как  запорожец
плюнул в шатре хана в Бахчисарае.
     Покачал головой дед Елисей.
     - Лучше всего, что запомнили это сыновья Мурада. Но я вижу,  куда  ты
гнешь, лукавец. Так и быть,  скажу  о  том,  что  тебе  выведать  хочется.
Недавно прислал мне ответ меньшой сын Мурада Демир. И крымский хан Адиль и
буджакский хан Демир не забыли, что когда-то я привез им в дар  по  соколу
для охоты на диких уток. А когда случилась большая смута в Молдове,  Адиль
Гирей и брат его Демир Гирей возмутились, узнав, как убили оттоманцы  Иона
Водэ. Бейлербей Ахмет нарушил слово, испоганил свою  душу.  У  татар  есть
такая поговорка: "Коли недруг - лев, хорошо, а шакал - друг, плохо".
     - Не могу сказать, что я сохну от любви к соседям нашим  ногайцам,  -
сказал дед Петря, замотав головой, - но поговорка их мне по душе.
     Елисей Покотило продолжал, выпустив в печку струю дыма.
     - Среди неверных поистине самыми бесчеловечными показали себя  турки.
Их падишахи требуют, чтоб христианские цари и короли сами явились в  Порту
с поклоном и данью. И пищу, и роскошь турки  добывают  лишь  мечом;  иного
ремесла не ведают. Держат целые орды наготове, конны и оружны,  и  бросают
их то  туда,  то  сюда.  У  султанов  полны  гаремы  жен  да  целая  сотня
наследников. Один из этой сотни притязателей становится владыкой и убивает
остальных девяносто девять. Зверя более  кровожадного,  подозрительного  и
смерти боящегося, чем  султан,  не  найти;  ведь  как  он  поступает,  так
поступают и с ним. Сам ведаешь, турки не  знают  законов,  а  только  свою
злобу и прихоть.
     - Верно. В Молдове давно это известно.
     - А ногайцы - иное дело. Ногайцы обрабатывают землю, - продолжал  дед
Елисей, - и знают мирные ремесла,  прививают  плодовые  деревья  и  сажают
виноградные лозы; они гостеприимны, женщинам  не  надевают  намордников  и
пьют вино, как и мы. Лишь когда пускаются в набеги, отряды их сеют  страх.
Но теперь крымчаки больше побаиваются нас, нежели  мы  их.  Турки  сильнее
татар, а татарам это не по душе; турки натравливают их  на  христиан,  что
совсем не нравится гололобым, ибо им  крепко  достается  от  нас.  Татарам
больше по вкусу мирные орудия, нежели  сабля,  как  говаривал  хан  Мурад,
когда я был у него. Смягчились разбойники, правнуки Ногая, с тех  пор  как
завели себе дворцы и сады да познали сладость неги и плодов земли;  встали
бы их прадеды из могил, так не узнали бы правнуков.  С  помощью  божьей  и
запорожских  сабель  изменились  язычники:  с  ними  можно   столковаться,
особливо с той поры, как измаильтяне наступили им на горло.
     - Стало быть, постится раб божий, когда есть не может, как говорят  у
нас в Молдове, - улыбнувшись, заметил дед Петря. - Пока Орда была в  силе,
татары не давали христианам покоя. А теперь  над  ними  самими  навис  меч
измаильтян.
     - Вот к этой самой мысли я и хотел привести тебя, Петря, - сказал дед
Елисей. - Когда мы вернулись к Порогам после  невзгод  позапрошлого  лета,
дошли до нас вести из ногайского стана,  будто  соседи  наши  не  радуются
тому, что случилось с  Ионом  Водэ.  И,  улучив  время,  я  съездил  тогда
разведать, что у них делается. Но старейшина порешила, чтобы запорожцам не
выступать, пока не скажет свое слово гетман Никоарэ и пока ногайцы сами не
предложат нам союз. В тот год, когда Порта велела им ударить на Молдову [в
1574 году татары совершили набег на Молдавию], их  край  потерпел  от  нас
немалый урон, и, надо полагать, теперь должны  прибыть  от  них  послы.  Я
разведывал не спеша, остановился в Очакове, расспрашивал то  беглецов,  то
купцов - поболе узнать хотелось. Было у меня слово и от гетмана Никоарэ. А
когда Елисею засядет мысль  в  голову,  так  ее  уж  клещами  не  вырвешь.
Прослышав про ясское  дело,  я  воротился,  чтоб  встретить  вас  в  пути.
Скажи-ка, хлопче, кто заварил ту ясскую кашу? Ежели ты, - дурная же у тебя
башка!
     Дед Петря опустил голову.
     - Ишь какой быстрый  стал!  На  старости  лет  спешкой  занедужил,  -
отчитывал его дед Елисей. - От тебя и мальчик заразился. А спешка - плохой
советчик.
     Дед Петря тяжело вздохнул, набивая свою трубку.
     - Слушай, хлопче, - продолжал Покотило, положив руку на плечо  друга,
- был у нас с тобой такой уговор: кто возьмет в свою руку меч  Иона  Водэ,
не успокоится, пока не расправится со злодеями, продавшими нашего витязя.
     - Вот этой самой мыслью и болен  наш  гетман...  -  тихо  сказал  дед
Петря. - Из-за этого-то Никоарэ чуть было не лишился головы, а тогда и мне
бы не жить на свете.
     Дед Петря закрыл на мгновенье глаза, затем схватил кубок  и  наполнил
медом. Отпив половину, он подал кубок  деду  Елисею.  Выпил  и  запорожец.
Потом они пристально взглянули друг на друга.
     - И я занедужил и не ведаю покоя, -  жалостливым  голосом  проговорил
Елисей Покотило,  словно  оплакивал  самого  себя,  -  однако  я  набрался
терпения да постарался сначала добыть необходимые нам вести. Ум у мальчика
вострый и расчеты были правильные: подготовимся тишком,  тайком,  а  когда
все подготовим, - двинемся. Так что же у вас случилось? Аль заворожил  его
кто? Почему вылетел сокол в неурочный час?
     - Согрешил я! - гневно крикнул дед Петря. - Что  же,  склонить  перед
тобой повинную голову - на, мол, руби?
     Рассмеялся Елисей.
     - Не голову отрубить, а торопливость твою.
     - Покотило, - хриплым от волнения голосом  проговорил  дед  Петря,  -
хватит с меня и той кары, которую я уже несу. Тебе ведомо, в  чем  причина
моих мучений; из-за них-то я и не вытерпел -  бросился  очертя  голову  на
такое опасное дело. То тайна моей жизни и мука моя смертная.  Ты  один  ее
знаешь, Покотило. Открылся я тебе в горький час тоски, за хмельной  чарой,
а больше никто о том не ведает.
     - И мальчик не знает?
     - Не знает, Елисей. За свою любовь ко мне мать Никоарэ  и  Александру
осудила меня на тяжкую муку: пусть не ведают дети ее никогда, что отцом их
был простой воин. У каждой  души  своя  боль,  друг  Елисей.  Я  поклялся:
безмолвны могилы, и я буду нем, как могила.
     - Пригожая была баба, и красивым именем нарекли ее, хлопче.
     - Не знаю, Елисей. Позабыл я.
     - Так я тебе напомню: звали ее Каломфирой, и была  она  боярыней.  Уж
лучше бы ей и на свет не родиться - не изнывал бы тогда мой  самый  лучший
друг.



                               26. ВИДЕНИЕ

     Дождь все льет и льет, стучит по крыше. Воет ветер, налетая порывами.
Ночь на исходе, скоро займется  заря.  Обитатели  Черной  Стены  выспались
вдосталь и зашевелились: выходят из дому и шлепают по лужам  в  конюшни  -
подбросить свежего сена в ясли. В хлеву,  пережевывая  жвачку,  дожидаясь,
когда их подоят, возлежат на соломенной подстилке грузные коровы.  И  лишь
теперь, когда задвигались люди, забрались наконец в свои конуры псы и спят
беззаботно. У  вдовых  старух-козачек  горят  свечи.  Сестры  Митродора  и
Нимфодора еще не завершили ворожбы  -  погребения  водяного.  Сначала  они
бормотали заклятья, отгоняя его в далекие края, а теперь поют  ему  тихими
голосами отходную.
     В этот первый час дня кажется, что время замерло в раздумье.  Водяной
еще стряхивает капли с длинной своей бороды и кудрей; может, и низверг  бы
он снова потоки ливня, да сдерживает его угрозы  и  молитвы  благочестивых
вдовиц.
     - Дождь перестает, - говорят люди, выходя из  дому  и  поглядывая  на
низко  нависшее  небо,  затянутое  тучами.  На  востоке  солнце  готовится
пронизать мглу золотыми своими копьями.
     Вдовицы потушили свечи и прекратили свои жалобные причитания. Но  тут
приключилась нежданная и непоправимая беда.  Оба  деда,  Елисей  и  Петря,
вышли к колодцу, зачерпнуть полные ведра, разделись по  пояс  и  принялись
окатывать друг  другу  шею,  спину,  грудь,  лицо  и  руки;  они  фыркали,
отплевывались и разбрызгивали вокруг себя  воду,  гоготали  и  крякали  от
удовольствия... Ах, накличут они  опять  водяного!  Страх  вдовых  козачек
вскорости оправдался: водяной воротился поглядеть, что стряслось в  Черной
Стене, и опять полил дождь.
     После  трапезы  оба  старика  в  тщательно  вычищенной  одежде  и   с
прояснившимися лицами прошли по двору под дождем и поднялись по ступенькам
крыльца. У порога гетманских хором  они  долго  вытирали  ноги  о  рогожу,
топтались и покашливали, потом стали ждать,  когда  откроется  дверь.  Дед
Петря,  более  нетерпеливый,  подергал  щеколду.   В   дверях   показалось
дружелюбно  улыбающееся  лицо  Никоарэ,  их   ученика   и   гетмана.   Они
поклонились.
     Никоарэ обнял их за плечи, повел  в  комнату,  где  стояли  кресла  и
диван. На стенах висели ковры. В красном углу - иконы, а перед ними горела
лампада. На столике у окна  -  письменные  принадлежности,  листы  бумаги,
чернила и орлиное перо. У дверей  дремал  на  жердочке  сокол.  Дьяк  Раду
подошел и унес его на правой руке.
     - Пойду покормлю, - смеясь, сказал он Покотило и Гынжу.
     Повинуясь приказу, старики уселись в кресла. Гетман, стоя, смотрел на
них. Дед Елисей внимательно  разглядывал  Никоарэ.  Прошлой  ночью  он  не
ошибся: потухла радость жизни в хлопце, и взгляд померк от забот.
     - Ждал я тебя, дед Елисей. По глазам вижу: с вестями пришел.
     - Правда, славный гетман, - ответил старый Покотило. -  Хотелось  бы,
чтоб от моих вестей у тебя прояснилось чело.
     - Прояснится иль не прояснится, дед Елисей, но вести  у  тебя,  поди,
лучше наших.
     - Да у вас дела, гетман, неплохи.
     - Оттого что головы остались на плечах?
     - Вот именно.
     Никоарэ принялся расхаживать по  ковру  перед  стариками,  поглядывая
украдкой на них.
     - Замысел твой, гетман, был хорош с самого  начала:  завершим  сперва
все приготовления, соберем силы. А как проведаем по тайности, путями  тебе
известными, где сейчас главные виновники, захватим Молдову и  притащим  на
твой суд тех бояр, что последовали за пыркэлабом Иримией, - всех притащим,
сколько бы их ни осталось в живых. Так, Петря?
     Дед не отвечал.
     - Прости мне, гетман, вопрос, но хотелось знать, отчего было  сделано
иначе?
     - Не знаю, что и ответить, дорогой мой  друг  Покотило.  Получил  дед
Петря весть, что предатель Иримия находится в Яссах при  дворе  вместе  со
сборщиками дани.
     - Государь послушался меня, Покотило, - пробормотал дед Петря. - Пока
мы без остановки мчались, я был уверен в удаче. Когда же  мы  очнулись,  я
понял ошибку и вину свою.
     - Знаю, ты уж говорил мне.
     - Нет, я сам виноват, - решительным тоном  проговорил  Никоарэ,  -  я
нарушил принятый мною же самим порядок.
     И он опять беспокойно зашагал по комнате. Дед Елисей с улыбкой следил
за ним. Когда Никоарэ остановился, Покотило встал и отдал поклон.
     - Рады мы, славный гетман, что ты воротился и теперь  с  нами.  Время
еще не упущено для исполнения решений твоей светлости. Или я ошибаюсь?
     - Никогда, дед Елисей, не будет поздно, пока я жив.
     - Вот и хорошо. Только мы уж не помчимся более очертя голову за  этим
резвым хлопцем по имени Петря Гынж, а будем мудро следовать установленному
нами порядку.
     Дед Петря опустился на колени:
     - Пусть так и будет, - с обидой простонал он.
     Никоарэ наклонился и, подняв его, обнял. Затем оборотился к  Покотило
и так же крепко обнял его.
     - Может, и ошибаюсь я, но, думается, мы сильнее  прежнего,  -  сказал
Елисей Покотило со слезами на глазах. - Велит нам взяться за дело отчаянье
народа и правда,  которой  он  добивается  веками.  Помнишь,  гетман,  что
говорил ты на запорожском сходе по возвращении из Молдовы? Не забыли твоих
слов ни я, и ни  один  из  наших  козаков.  Во  Вроцлаве  я  встретился  с
могилевским другом твоей светлости Тадеушем Копицким. Пока, вижу, ведет он
себя достойно, и надеется Тадеуш переправить  к  нам  изрядное  количество
ратников, прибывающих из Молдовы;  он  уже  получил  положенное  у  Иакова
Лубища. Беседуя с Иаковом Философом, узнал я, какие вести принесли ему  те
купцы, что следуют из Крыма в Очаков, а оттуда в Буджак. Сходятся те вести
с моими. Я получаю их иным путем - с рубежей Буджака от людей,  живущих  с
нами в мире и в охотничьем союзе, да от беглецов из Очакова, прибывающих в
наши таборы, и от иноков, прошедших все царство измаильтян от Святой  горы
до Дуная, а от Дуная к нам и  дальше  -  к  Киеву.  И  вот  узнал  я,  что
буджакские ногайцы чтят имя Иона Водэ, погибшего из-за вероломства бояр  и
подлости бейлербея Ахмета и Чигалы. И, может статься, оттого, что  простой
люд вопиет о наказании убийц, пошли среди буджакских ногайцев слухи, будто
и падишаху Амурату не по душе пришлось содеянное Ахметом и за то лишил  он
его своей любви. Думаю,  однако,  что  братоубийца,  подобный  Амурату,  и
пальцем не пошевельнет из-за гибели витязя. Отдалил он от  себя  бейлербея
по иным причинам,  и  я  не  удивлюсь,  коли  слетит  голова  Ахмета;  это
заслуженная им кара, нам тогда не придется разыскивать  сего  посрамившего
себя палача. На