у самую четвертушку отсчитал на  твоей  спине,  -  сказал  с
другой стороны залы обвиняемый и горько вздохнул. -  Панове  судьи,  прошу
предоставить мне слово, - торжественно попросил Роман Барбэ-Рошэ. - Я могу
принять предлагаемую гетманом сумму для возволения святого  храма  Успения
лишь с тем условием, чтобы как можно скорее рассчитаться с  его  милостью.
Лишь только прибудут деньги от продажи хлеба и свиней, а также  подати  от
крепостной черни, я положу к ногам гетмана  сумму,  которую  он  соизволил
дать мне взаймы. До тех пор он, надеюсь, подождет. А  ныне,  я  думаю,  он
должен быть признательным мне  за  то,  что  я  дал  ему  повод  совершить
благородное дело. Остается небольшая сумма, которую я  преподнесу  синьору
Лули в ближайшие дни.
     - Я удовольствуюсь тем, что изволит мне дать гетман,  -  с  важностью
поклонившись, сказал венецианец и, достав долговое  обязательство,  сделал
два шага и положил его на стол перед судьями.
     Пан Тадеуш вынул кошель  и,  склонившись  вместе  с  заимодавцем  над
монетами, отсчитал двадцать шесть талеров. Получив долговое обязательство,
он разорвал его на две, затем на четыре, затем на восемь  частей;  зрители
шумно ликовали, толпясь около него.
     -  Достопочтенные  граждане  Могилева,  -  заговорил  старый   судья,
поднимаясь со своего места, и зазвонил в колокольчик, стоявший  перед  ним
на красном сукне. Мгновенно все стихло. - Достоуважаемые  панове  и  пани,
выйдем на встречу нашему дорогому гетману.  Окажем  ему  достойный  прием,
отблагодарим и пожелаем ему удачи супротив нечестивцев...
     Слушатели с большой охотой откликнулись на этот призыв и бросились  к
выходу,  обогнав  самого  бургомистра  и   почтенных   советников.   Хохлы
простучали сапогами по полуобвалившемуся  крыльцу,  бросив  на  ходу  пану
Роману Барбэ-Рошэ дерзостные слова насчет податей с крепостной черни,  при
помощи которых он намеревался рассчитаться за храм Успения.
     Итак, переправа гетмана Никоарэ через Днестр на  Украину  совершилась
на глазах у молдавских рэзешей, которые  обнажив  головы,  выстроились  на
берегу, и при радостных кликах народа, собравшегося  в  то  воскресенье  в
городе Могилеве. Лодочники с левого берега приплыли  за  концом  паромного
каната и, возвратившись, привязали его к самой древней иве на каменистом и
обрывистом берегу у Могилева, а дед Барня и двое его  хлопцев  приняли  на
паром военную телегу Иле, коней и купцов, не добившихся удачи  в  Молдове,
но сохранивших жизнь и сабли. На Никоарэ была шапка с султаном. Прежде чем
вступить на паром, он обернулся к негренскому капитану и крикнул:
     - Так не забудь, Козмуцэ!
     - Не забуду, государь, будь покоен, - отвечал с берега капитан, махая
шапкой.
     Когда Никоарэ и его спутники, переехав реку, стали верхом подниматься
по крутой дороге, на высоком берегу утих многоголосый шум.
     Пан Тадеуш, стоявший впереди толпы народа, громовым голосом прокричал
гетману слова привета. Крик его донесся до другого берега, и оттуда рэзеши
ответили дружным гиканьем. Затем пан Тадеуш приблизился к гетману с широко
распростертыми  объятиями.  Никоарэ  тотчас  спешился  и  обнял  надежного
товарища. Верный друг со взъерошенным чубом и  мокрыми  от  пота  висками,
словно угрожая  ему,  вновь  накинулся  на  гетмана  с  благословениями  и
приветствиями,  после  чего  подвел  его  к  бургомистру  и  к   почтенным
советникам, чтобы гетман и от них услышал слова привета.
     Когда церемония встречи была окончена, люди с криками  устремились  к
гетману. Тогда Никоарэ сел на коня и, обнажив голову, поклонился народу.
     - Гетман, - приблизившись, заговорил по-молдавски  дед  Петря,  -  за
дальнейшее теперь отвечаю я. Друг Тадеуш позаботился об охране.
     - Дедушка, - засмеялся Никоарэ, - подчиняюсь твоей власти.
     Тогда  дед  Петря  высоко  поднял  правую  руку;  в  ответ  на   этот
повелительный жест хохлы, присутствовавшие утром  на  суде  в  магистрате,
пробились сквозь  толпу,  держа  коней  в  поводу.  Окружив  гетмана,  они
вскочили  в  седла  и,  расширяя  круг,  двинулись  шагом.  Воины  Никоарэ
присоединились к ним.
     Впереди, тоже верхом, ехали бургомистр  и  прочие  городские  власти.
Толпа народа осталась позади. Пан Копицкий догнал могилевскую знать.
     - Достопочтенные панове, - молвил он, - извольте остановиться  здесь,
у городской заставы. Гетман попрощается с вашими милостями.
     - Возможно ли это? Так быстро? - удивился старый бургомистр. -  А  мы
думали, его милость гетман будет гостем нашего города; предстали бы  перед
ним старосты цехов,  поблагодарили  бы  сего  защитника  прав  ремесленной
братии, устроили бы в его честь знатный пир.
     - Гетман желает без  промедления  достичь  Вроцлава.  Его  там  ждут,
достопочтенный бургомистр.
     - Тогда поблагодарим его за вызволение святого храма Успения. Славный
гетман, - проговорил  старик  бургомистр,  подъехав  к  Никоарэ,  -  город
Могилев нынче утром был весьма обрадован вестью, посланной тобой, и щедрым
даром, который ты соизволил передать нам через пана Тадеуша.
     Никоарэ поклонился и промолчал, хотя могилевские власти ждали ответа.
     Вмешался Тадеуш.
     - Славные наши градоправители  имеют  в  виду  погашение  долга  пана
Романа Барбэ-Рошэ итальянцу Косте Лули. Залогом был храм Успения.
     - Ах, да... - гетман кивнул головой, как будто вспомнил.
     - Полагалось  бы  и  пану  Роману  быть  здесь,  -  продолжал  старый
бургомистр, - поблагодарить славного гетмана.
     - За те двадцать шесть злотых и погашение долгового обязательства,  -
поспешил пояснить Копицкий.
     - Друг Тадеуш, - улыбнулся гетман Никоарэ, - я ведь, кажется,  просил
тебя, чтобы правая моя рука не ведала, что творит левая.  Оставим  это.  А
теперь позвольте мне на прощание  еще  раз  приветствовать  достопочтенных
сановников города Могилева и пожелать их  милостям  здоровья,  торговым  и
ремесленным людям терпения, а народу - надежды.
     - Ваши мудрые,  пророческие  слова  мы  будем  хранить  в  сердце,  -
поклонился бургомистр.
     Пан Тадеуш тоже поклонился, опустив голову до самой гривы коня.
     - Провожу славного гетмана Никоарэ до первого привала, - сказал он, -
после чего, достопочтенные панове сановники, буду иметь честь воротиться к
вашим милостям.
     Гетман и пан Копицкий повернули коней к вроцлавскому шляху, а  стража
отделила их от господ сановников. Хохлы достали из сумок короткие палицы и
повесили их у седельной луки, длинные ножи в ножнах  украсили  их  широкие
кожаные пояса. А свитки они носили скорее красоты  ради,  на  одном  левом
плече. Глаза деда Петри просветлели. В этот день,  отмеченный  среди  всех
дней его жизни, позабыв о прошлых и грядущих невзгодах, старик  чувствовал
себя повелителем.
     С юга, со стороны теплого моря, потянул ветерок;  песня  этого  ветра
для нашего слуха подобна тихому звону струн, звучащих в лад друг к другу.
     Когда  выехали  в  поле,  Никоарэ  прислушался   к   гулу   ветра   в
беспредельных просторах, посмотрел невидящими, устремленными вдаль глазами
на  расцветающий  белошелковыми  султанами  ковыль  и  почувствовал,   как
обуревают его воспоминания и волнуют надежды.
     - Гетман, - сказал ему верный пан Тадеуш, - лишь  теперь  мы  одни  и
свободны, как эти орлы,  что  парят  над  нами  в  небе.  Заметил  я,  что
достопочтенные сановники Могилева долго стояли на  месте  и  глядели  тебе
вослед. Старый бургомистр Завецкий, поди, не мог опомниться от твоих слов.
Никогда еще не бывало, чтоб гетман послал такие  пожелания  низкой  черни,
какие ты просил ей передать. Заметил он, как тебя охраняют наши  украинцы,
и ведь, наверно, бургомистр  еще  не  забыл  мятежей  и  восстаний  нашего
крестьянства против шляхтичей. Поэтому я и сказал ему, что скоро  ворочусь
в город: надо мне смиренно истолковать ему твои прощальные слова.  Как  бы
ни оскудело имущество у пана Леона Завецкого, он все  же  слуга  шляхты  и
должен будет сообщить властителям Речи Посполитой о  проезде  в  Запорожье
гетмана Подковы и о словах, им сказанных. А поскольку  я  человек  панской
породы, мне удастся уверить пана  бургомистра,  что  под  надеждой  народа
следует  подразумевать  войну,  которую  поведут  храбрецы  для   изгнания
неверных, а не восстания и беспорядки...
     - Не худо сделаешь, Златоуст, уверив его в этом.  И  ведь  ты  правду
скажешь, ибо гетман Подкова не желает волнений и мятежей.
     - Пока еще не желает.
     - Да, пока не желает, друг Златоуст, и, может быть, и не  доживет  до
тех дел, которые свершатся когда-нибудь. Правые дела не все враз делаются,
а по очереди; сначала вызволим страну от неверных, а потом уж избавимся от
железного кулака других угнетателей, кои не лучше нехристей.
     - А может, и похуже.
     - Да, пожалуй, и похуже. Я не раз думал  об  этом  в  те  дни,  когда
колесил по Молдове.
     - Так, стало быть, я доеду до привала в Зеленой Долине,  -  продолжал
пан Тадеуш Копицкий, следуя за нитью своих мыслей, - и  дорогой  отчитаюсь
перед твоей светлостью в деньгах, кои ты мне  доверил,  расскажу,  куда  и
сколько израсходовано. Думаю, ты не будешь  гневаться  за  двадцать  шесть
талеров, отданных моему другу Роману Барбэ-Рошэ взаймы без отдачи, ибо нет
надежды получить с него долг.
     - Не буду гневаться.
     - Знаю, что все-таки разгневался бы, если бы предстал пред тобой  сей
достойный отпрыск ясновельможных панов.
     - Ты прав.
     - Зато итальянец Коста явился встречать твою милость.
     - Не приметил его.
     - Был, да поостерегся показаться тебе, памятуя, что гетман Подкова во
гневе страшнее лютого тигра.
     - Бывает и так, друг Тадеуш... А зачем ты разворачиваешь сей  длинный
свиток? Не спеши, пусть он подождет, а лучше всего отдай его  моему  дьяку
Раду Сулицэ, которого оценишь по достоинству, познакомившись с ним.
     - Но знай, гетман: то, что дал ты мне, поубавилось.
     - Я попрошу в Вроцлаве Иакова Философа дать тебе, сколько нужно.
     - Хорошо, государь.
     Ветер пел свою песню; в безлюдных просторах под лучами летнего солнца
блестел серебром цветущий ковыль. И Никоарэ думал не о делах и банкирах, а
совсем-совсем о другом.



                         23. КУБИ ЛУБИШ ФИЛОСОФ

     Давным-давно, когда Никоарэ был просто Никорицэй, Иакова звали  Куби.
Жили они неподалеку друг от друга: Никорицэ на краю Армянской  слободы,  у
Малой площади, а Куби в Еврейской слободе, по ту сторону Малой площади.
     Было это во Львове тридцать четыре года тому назад.
     В лето от Рождества Христова 1541, в годы княжения  в  Молдове  Петру
Рареша и царствования в  Польше  Сигизмунда,  капитан  Петря  Гынж  привез
Никорицэ в дом Мати Хариана и оставил его там для обучения наукам.
     Однако, поскольку он возрастом еще не вышел  для  настоящего  учения,
Никорицэ посещал пока иную школу - Малую площадь.  Дядя  Мати  называл  ее
"майданом". Там на майдане  познакомился  Никоарэ  со  многими  товарищами
детских игр и с их помощью легко освоил украинский язык.  Среди  мальчишек
избрал он себе другом маленького Куби, самого ловкого игрока  в  "чижика".
Орудуя полуаршинной палкой, он гонял коротенькую  чурочку  с  заостренными
концами: ударив по одному концу, он заставлял ее  взлетать,  а  затем,  не
давая ей упасть, гнал все дальше, бежал  за  ней,  направлял,  поворачивал
обратно и всегда выходил победителем. Козы,  пасшиеся  среди  чертополоха,
дружелюбно глядели на  Куби  своими  желтыми  глазами,  ибо  он  на  своем
извилистом пути никогда не задевал их ни палкой, ни ногой.
     - Без коз не было б молока для детей. Так говорит отец, - поучал Куби
своего приятеля Никорицэ.
     - А у нас в Молдове есть козы побольше, и называются они коровами,  -
отвечал племянник купца Мати.
     Куби кивал головой.
     - Слышно, будто и у нас есть такие козы у больших бояр. Только  я  не
видел их еще ни разу.
     Однажды на Малой площади случилось с  Куби  неприятное  происшествие.
После того,  как  он  выиграл  в  "чижика"  все  пуговицы  у  противников,
армянские дети накинулись на него со словами гнева  и  угроз  и  среди  их
упреков был один совсем удивительный:  они  кричали  о  страшном  поступке
Куби, якобы убившего и распявшего господа нашего Христа.
     - Я?! - произнес Куби, быстро подходя к ним и прижимая руку к сердцу.
- Да не дойти мне до дому, если я о таком злом деле хоть что-нибудь ведаю.
Может быть, убили его сыновья Моисея Лупу - они известные жулики, а я даже
не знаю того господина, о котором вы говорите.
     Проходят годы, летят, точно белые паутинки в степи.
     Никорицэ стал Никоарэ, а Куби стал Иаковом. Никоарэ  Литян  учился  в
одной школе, Иаков Лубиш - в другой. Изредка встречались,  потом  пути  их
разошлись.
     И вот, находясь у Порогов под началом деда Петри и будучи уже  принят
в Сечь на предмет обучения ратной науке,  Никоарэ  снова  встретил  своего
друга детства. Он застал его в таком же трудном положении, как и в детстве
на майдане. Куби привез в козачий табор у  Мертвой  Рыбы  шесть  подвод  с
шестью бочками меду и  ждал,  пока  разгрузят  хмельное  зелье,  собираясь
отправиться затем с хохлами-возчиками в обратный путь во Вроцлав к  своему
родителю - купцу Лубишу. Никоарэ узнал его. Иаков тоже узнал  Никоарэ.  Но
радость  их  была  недолгой.  Симеон  Бугский,  козак,  знаменитый  своими
подвигами не только у Мертвой  Рыбы,  но  и  в  других  сечевых  селениях,
остановился  около  подвод,  неприятно  пораженный   присутствием   чужого
человека  в  таборе  вольных  людей.  Симеон  Бугский  успел  уже  вкусить
привезенного Лубишем меда. Он  был  согласен,  чтоб  к  владельцам  сабель
прибывал мед, но только без вмешательства чужаков. Он  наполовину  вытащил
булатный клинок из ножен.
     - Тебе что, хлопец?
     - Да вот собираюсь отъезжать, - смиренно отвечал Иаков.
     - Тебе, может, гроши нужны?
     - Нет.
     - Они тебе и не полагаются, бо ты распял Господа Бога нашего.
     Теперь уж Иаков знал, о ком идет речь.
     - Неправда это, - отвечал он с улыбкой, устрашенный, однако, взглядом
козака.
     - Докажи, что неправда.
     - Свидетелем мне пан Никоарэ.
     - Что я слышу? - возмутился Симеон Бугский, опустив саблю в  ножны  и
ероша густые усы.
     - Верно, я свидетель, - подтвердил Никоарэ. - Может, виноваты жулики,
сыновья Моисея Лупу во Львове, но мой приятель Иаков тут ни при чем.
     И пошел слух по всему табору, что Симеон  Бугский  пил  мед  с  двумя
юношами и бил с ними по рукам.
     Ныне Иаков Лубиш проживал во  Вроцлаве,  где  он  унаследовал  дом  и
прозвище отца - Философ.
     Иаков Лубиш никогда не берет, он дает, а именно:  дает  советы,  дает
соль от ревматизма, травы против болотной лихорадки,  мелиссовую  настойку
от болезней внутренностей, молдавские вина, перец, корицу и многое другое.
Делает он все это весело, получает  мзду,  полагающуюся  за  такие  редкие
товары, и просит людей помнить о его дружбе.
     Иаков Лубиш дает взаймы и деньги, но так редко и  так  неохотно,  что
порядочные люди, с которыми он имеет дело, можно сказать, скорее  получают
деньги от него в подарок; а если срок прошел, Иаков Философ  молчит,  пока
честный должник сам не прибежит к нему, как только в силах  вернуть  долг.
Бывают и такие, что забывают одолжение. Но уж если они  явятся  во  второй
раз к Лубишу по такому же делу, то замечают, что Философ туг на ухо; кляня
его про себя, желая ему всех адских мук и смерти на  виселице,  забывчивые
должники вынуждены бывают уйти ни с чем.
     Одна из радостей Куби Лубиша, за  которую  он  благодарит  Бога,  это
свидания с гетманом. И тогда возлюбленная жена его Сарра должна непременно
поставить на стол к обеду либо к ужину фаршированную щуку  с  начинкой  из
крупы, инжира и меда. Гетману Никоарэ не по вкусу  сие  сладкое  блюдо,  и
Куби ест за себя и за друга  своего  Никорицэ.  Гетману  нравится  терпкое
вино, Философу - сладкое. Каждый пьет и долю своего друга: Лубиш  выпивает
две чары меду, гетман - два кубка терпкого пыхнештского вина. Ради  такого
праздника Иаков привозит вино из Фэлчиуского края, с той стороны Прута.  А
инжир достает  из  Крыма.  Более  же  вкусной  кукурузной  крупы  крупного
размола,  как  во  Вроцлавском  воеводстве,  не  сыскать  по   всей   Речи
Посполитой. В конце подобного пира гетман называет Философа  по-старому  -
Куби, а Философ  называет  своего  друга,  как  в  давно  прошедшие  годы,
Никорицэй.
     В таком приятном расположении духа им нравится  поспорить  о  древних
царях и народах, а иногда и о политике своего времени.
     В тот час, когда гетман спешился  перед  домом  своего  друга  Иакова
Лубиша Философа, над Вроцлавом угрожающе  нависали  тучи,  примчавшиеся  с
верховьев Буга, и пророк Илья, громыхая по небу  своей  колесницей,  то  и
дело отгонял злого демона огненным прутом, норовя скинуть его  в  пустыню,
чтобы чистым пошел дождь на пользу людям и урожаю.
     Никоарэ выжидал у ворот, когда его люди и хохлы найдут себе  приют  в
соседних домах. Но вот в одном из окон дома Лубиша,  выходящих  на  улицу,
из-за краешка отогнутой занавески выглянул женский глаз. Тотчас во  дворе,
огороженном  высокой,  точно  крепостной,   стеной,   началось   движение,
послышался шум. Тяжелые засовы отодвинулись, и ворота широко распахнулись.
На улицу, весь сияя от радости, вышел во главе нескольких своих слуг Иаков
Лубиш; он подошел к гетману и, поклонившись, поцеловал его в правое плечо,
приник к этому плечу лбом, после чего обнял  любимого  гостя  и  повел  во
двор, застроенный различными амбарами, сараями и навесами. Двое служителей
Иакова уже держали коня гетмана под уздцы. За господарем вошли дед, Младыш
и дьяк Раду.
     - Пожалуйте, дорогие мои, -  обращаясь  ко  всем,  говорил  Лубиш.  -
Благодарение Богу за то, что люди готовят обед в полдень,  и  за  то,  что
ваши милости именно к этому времени пожаловали к нам.
     Повернувшись к своим служителям, он  повелел  им  узнать  и  принести
ответ, хорошо ли устроились у соседей люди гетмана, и предоставить им все,
что потребно, отнести еды с его кухни и вина из его хранилищ.
     Затем он снова подошел к Никоарэ и, поддерживая  его  бережно,  точно
драгоценный хрупкий сосуд, повел сначала на крыльцо, а  потом  в  комнату,
где  в  застекленных  шкафах   хранились   свитки,   написанные   славными
каллиграфами. Усадил он своих гостей в кресла и на  диваны,  а  сам  вышел
распорядиться насчет обеда.
     Вскоре он воротился, потирая руки. Потом,  воздев  ладони  к  плечам,
сказал:
     - Сожалею, что к обеду не  будет  у  нас  любимого  блюда  гетмана  -
фаршированной щуки, но могу его порадовать: за ужином подадут щуку. А пока
накрывают на стол, прошу вас, пройдите вот сюда, в соседние  две  комнаты,
стряхните с себя дорожную пыль и освежите очи  холодной  водой.  К  вашему
приходу на этот стол поставят  вишневую  наливку  и  мелиссовую  настойку.
Наливку делают у меня в доме, мелиссу же я получил в Вовиденском скиту,  у
настоятеля и друга моего отца  Виктора,  и  берег  ее  особо  для  гостей,
соизволивших ныне навестить меня.
     Иаков Лубиш был среднего роста и довольно хорошо  сложен,  лицо  имел
белое, немного веснушчатое; волосы и борода были у него такого  же  цвета,
как мех молодого лисенка. Под крутым  лбом  играли  черные,  как  терновые
ягоды, глаза.
     Иаков Лубиш не был похож на  присяжных  мудрецов-талмудистов.  Однако
знакомые находили в беседах с ним немало духовных радостей. Его затейливые
речи и острые словечки нравились гетману. Младышу  они  нравились  меньше.
Дед  пропускал  их  мимо  ушей.  Дьяк  слушал  их,  будто  песню,   дающую
отдохновение усталому телу.
     Поработав старательно за обедом, за  которым  с  гостями  сидел  лишь
Иаков, они снова собрались в той комнате, куда вошли  поначалу,  и  гетман
пожелал услышать от Иакова самые свежие вести.
     Дождь прошел, молнии уже