Звучаньем строк о молодой богине,
                    О дивной красоте, о леди Джеральдиие.

20

                    Потом спустились волны облаков
                    И скрыли милый образ навсегда.
                    Так буря злобной зависти врагов
                    На жизнь поэта ринулась, когда,
                    Ни жалости не зная, ни стыда,
                    Тиран казнил поэта без причины.
                    Потомство не забудет никогда
                    Тех черных дней, той роковой годины.
                    О, кровь Саррея! О, рыданья Джеральдины!

21

                    Все одобряли в восхищенье
                    Поэта сладостное пенье,
                    Кто проклял Генриха дела,
                    В ком вера праотцев жила.
                    Но вот поднялся бард надменный,
                    Гарольд, Сент-Клэра друг бесценный,
                    Того Сент-Клэра, что в бою
                    Провел всю молодость свою.
                    Гарольд родился там, где море
                    Ревет, с могучим ветром споря,
                    Где гордый замок Кэркуол
                    Сент-Клэр над бездною возвел,
                    Чтоб морем, как своим владеньем,
                    Там любоваться с наслажденьем.
                    И он смотрел, как бушевал
                    Пентленда пенистого вал
                    И мчался вскачь, неудержимый,
                    Свирепым Одином гонимый.
                    Он задыхался тяжело,
                    Заметив паруса крыло,
                    Когда навстречу злому шквалу
                    Оно тревожно трепетало.
                    Все, что чудесно и темно,
                    Поэту нравилось давно.

22

                    Чудесных диких саг немало
                    Его фантазия впивала:
                    Ведь здесь в былые времена
                    Шла с датской вольницей война;
                    Норвежец упивался кровью,
                    Для воронья пиры готовя;
                    Сюда драконы-корабли
                    По морю вспененному шли;
                    Здесь скальды, с бурей
                                     в состязанье,
                    Твердили чудные преданья,
                    А руны на могилах их
                    Нам говорят о днях былых.
                    Тех скальдов древнее наследство
                    Гарольд любил и помнил с детства:
                    О змее - чудище морском,
                    Что стиснул мир своим клубком;
                    О девах, что свирепым воем
                    Пьянят героев перед боем;
                    О тех, кто в страшный час ночной
                    Под бледной, мертвенной луной
                    Тревожат вечный сон могильный,
                    Чтоб вырвать из руки бессильной
                    Заветный талисман отцов,
                    Влекущий в бой и мертвецов.
                    Гарольд, восторженный и юный,
                    Любил сказанья, песни, руны.
                    Под шепот трав, в тени дерев,
                    Нежнее стал его напев,
                    Но скальдов древние преданья
                    Звучали в нем как заклинанья.

23

                                  Гарольд

                    Красавицы, спою вам я
                    Не о высоком ратном деле.
                    Печальной будет песнь моя
                    О несравненной Розабелле.

                    "Моряк, побудь на берегу". -
                    "Миледи, с бурею не споря,
                    Останься в замке Рэйвенсху,
                    Не искушай напрасно моря.

                    Вскипают черные валы,
                    Несется к скалам чаек стая,
                    Дух бездны из зеленой мглы
                    Взывает, гибель предвещая.

                    Вчера лишь ясновидцу ты
                    В зловещем саване предстала.
                    Страшись: не ценит красоты
                    Стихия бешеного шквала!"

                    "Лорд Линдсей пир дает, друзья,
                    Но в Рослин не затем спешу я.
                    Томится матушка моя,
                    О милой дочери тоскуя.

                    Меня давно, я знаю, ждет
                    Лорд Линдсей, молодой и смелый,
                    Но мой отец вина не пьет,
                    Налитого не Розабеллой!"

                    В ту злую ночь, прорезав мрак,
                    Возникло зарево большое:
                    Зарделся Рослин, как маяк,
                    Недоброй освещен луною.

                    Зарделись башни хмурых стен,
                    Леса, опушки и поляны.
                    Пылали хмурый Хоторнден,
                    Дубы - лесные великаны.

                    И вы сказали б, что в огне
                    Часовня, где, забыв печали,
                    Бароны древние в броне
                    В гробах с оружием лежали.

                    Казалось, что пылал придел,
                    Колонны и алтарь горели,
                    Узор листвы в мерцанье тлел
                    На фризе и на капители.

                    И отблеск пламени дрожал
                    На сводах, как во мгле пещеры:
                    Конец внезапный угрожал
                    Кому-то из семьи Сент-Клэра.

                    В часовне той бароны спят,
                    Закончив жизни подвиг смелый,
                    Но бездны моря не хотят
                    Отдать прекрасной Розабеллы.

                    Молитвы звучат много лет подряд
                    Под сводами часовни белой,
                    Но волны гремят, и бури шумят
                    Над телом бедной Розабеллы.

24

                    Гарольд с такою грустью пел,
                    Что гости даже не видали,
                    Как день внезапно потемнел
                    И мрак разлился в пышном зале.
                    Так по утрам туман болот
                    Порой над топями встает,
                    Так солнца грозное затмеиье
                    Мглой надвигается на нас -
                    Не видим мы соседа глаз
                    И кажемся ему лишь тенью.
                    Холодный страх сердца объял
                    Всех тех, кто в зале пировал.
                    И леди Брэнксом уловила
                    Тревожный гомон темной силы.
                    Слуга-колдун заголосил:
                    "Перехитрил! Перехитрил!"

25

                    Вдруг красной молнии стрела,
                    Блеснув сквозь мрак и дым,
                    Весь замок словно обожгла
                    Живым огнем своим.
                    Возникло все из темноты.
                    Блеснули кубки, рамы, вазы,
                    Блеснули старые щиты,
                    Блеснули и погасли сразу,
                    Как порождение мечты.
                    А над толпой гостей дрожащей,
                    Сверкая, дрогнул меч разящий,
                    И над слугою-колдуном
                    Сгустился дым, ударил гром.
                    Тот гром, бесстрашных устрашая,
                    А гордых гордости лишая,
                    По всей стране он слышен был,
                    Он в Берике, в Карлайле даже
                    Перепугал отряды стражи,
                    Когда во мгле дрожащей выл.
                    Когда ж умолкнул рев победный,
                    Слуга-колдун исчез бесследно.

26

                    Тот - шаг пугающий слыхал,
                    Тот - видел тень во мраке зал,
                    Тот - слышал голос где-то ближе,
                    Стонавший громко: "Приходи же!"
                    На месте, где ударил гром,
                    Где был повержен карлик странный,
                    Мелькнули вдруг в дыму густом
                    Рука с протянутым перстом
                    И складки мантии туманной.
                    Замолкли гости. Тайный страх
                    Застыл у каждого в глазах.
                    Но самым жутким, несомненно,
                    Был дикий ужас Делорена:
                    В нем стыла кровь и мозг пылал,
                    Он ничего не понимал.
                    Угрюмый, бледный, истощенный,
                    Молчал он, будто пораженный,
                    Дрожащий с головы до ног,
                    Он рассказать, однако, смог
                    О том, как странное виденье -
                    Седой угрюмый пилигрим
                    Возник внезапно перед ним
                    Печальной и недоброй тенью.
                    И понял рыцарь: это тот,
                    Мудрец, волшебник - Майкл Скотт!

27

                    Молчали гости в изумленье,
                    Дрожа от страха и волненья;
                    Вдруг благородный Ангюс встал.
                    "Обет даю я, - он сказал, -
                    И этой клятвы не нарушу.
                    В Мелроз как скромный пилигрим
                    Пойду молиться всем святым,
                    Спасти смирением своим
                    Его мятущуюся душу".
                    И тут же каждый из гостей,
                    Ревнуя о душе своей,
                    Поклялся Модану святому,
                    Пречистой и кресту честному
                    Пойти в Мелроз, где Майкл Скотт
                    Никак покоя не найдет.
                    Молитва общая, быть может,
                    Душе кудесника поможет.
                    Их веры, их обетов пыл
                    Миледи Брэнксом побудил
                    Отринуть помощь темных сил.

28

                    Я расскажу не о влюбленных,
                    Женой и мужем нареченных,
                    Цветущее потомство их
                    Не воспою в стихах моих.
                    Не смею после сцен тяжелых
                    Счастливых звуков и веселых
                    В усталой песне воскрешать.
                    Я расскажу вам в заключенье
                    О старом Мелрозе опять,
                    Где совершилось искупленье.

29

                    Во власянице, босиком,
                    Сжав руки на груди крестом,
                    Шел каждый пилигрим.
                    И тихий шепот чуть звучал,
                    И вздох молчанье нарушал,
                    И шаг был еле зрим.
                    Глаза смиренно опустив,
                    О гордой поступи забыв,
                    Оружьем не звеня,
                    Сошлись, как призраки, они
                    Пред алтарем, в его тени
                    Колена преклоня.
                    Над ними ветер полусонно
                    Качал тяжелые знамена;
                    Таился в каменных гробах
                    Отцов и дедов хладный прах;
                    Из ниш, цветами окруженных,
                    В упор глядел на них
                    Взор мучеников изможденных
                    И строгий взор святых.

30

                    Из темных келий потаенных
                    Отцы святые в капюшонах
                    И в белоснежных орарях
                    Попарно шли, за шагом шаг,
                    С хоругвями святыми.
                    Горели свечи в их руках,
                    А на хоругвях, на шелках
                    Сияло в золотых лучах
                    Господня сына имя.
                    Епископ руку протянул,
                    На пилигримов он взглянул,
                    Стоявших на коленях,
                    Святым крестом их осенил:
                    Да ниспошлет господь им сил
                    И доблести в сраженьях.
                    И вновь под звон колоколов
                    Десятки скорбных голосов
                    Запели реквием печальный.
                    Да внемлет дух многострадальный,
                    Что каждый час звучит, о нем
                    Ходатайство перед творцом.
                    Торжественной и грозной тенью
                    Под сводами висело пенье:
                    "Dies irae, dies ilia
                    Solvet saeclum in favilla". {*}
                    {* День гнева, тот день
                    Развеет весь мир в пепел (лат.).}
                    А после хор отцов святых
                    Запел сурово и спокойно.
                    Рассказ мой долгий песней их
                    Закончить я хочу достойно.

31
                            ЗАУПОКОЙНАЯ МОЛИТВА

                    День божья гнева, день суда,
                    Когда исчезнут навсегда
                    Земля, и воздух, и вода,
                    Что будет с грешником тогда?
                    Куда уйдет он от суда?

                    Как лист пергамента горящий,
                    Потухнет неба свод блестящий,
                    И зов трубы могучей силой
                    Поднимет мертвых из могилы.

                    Пусть нам приют дадут тогда,
                    В день божья гнева, в день суда,
                    Земля и воздух и вода!

                                   -----

                    Умолк печальной арфы звон.
                    Ушел певец. Где нынче он?
                    В каких краях обрел покой
                    Старик усталый и седой?
                    Там, где Ньюарк с холма глядит,
                    Простая хижина стоит.
                    Шумят деревья у дверей:
                    Под мирный кров зовут гостей.
                    Хозяин у огня не раз
                    О прошлом повторял рассказ,
                    Любил приют давать друзьям:
                    Ведь столько странствовал он сам!
                    Когда ж на светлый Баухилл
                    Июль веселый нисходил
                    И солнце лило с высоты
                    Лучи на пестрые цветы.
                    Когда дрозды на склоне дня
                    Вились над Картеро, звеня,
                    И Блекендро могучий дуб,
                    Кудрявый расправляя чуб,
                    Певца седого пробуждал, -
                    С улыбкой старец вспоминал
                    И шум пиров, и звон мечей,
                    И рыцарство минувших дней.
                    Не раз, внимая песне той,
                    Охотник медлил молодой,
                    И путник, придержав коня,
                    Стоял, молчание храня,
                    И тихо вторила река -
                    Смолкавшей песне старика.

1805


КОММЕНТАРИИ

ПОЭМЫ И СТИХОТВОРЕНИЯ

     Для большинства  советских  читателей  Вальтер  Скотт  -  прежде  всего
романист. Разве что "Разбойник" Э. Багрицкого -  блестящий  вольный  перевод
одной из песен из поэмы "Рокби" - да та же  песня  в  переводе  И.  Козлова,
звучащая в финале романа  "Что  делать?",  напомнят  нашему  современнику  о
Вальтере Скотте-поэте. Быть может, мелькнет где-то и воспоминание  о  "Замке
Смальгольм" Жуковского - переводе баллады Скотта  "Иванов  вечер".  Пожалуй,
это и все.
     Между тем великий романист  начал  свой  творческий  путь  как  поэт  и
оставался поэтом в течение всей своей многолетней деятельности. В  словесную
ткань прозы Скотта входят принадлежащие ему великолепные баллады, и песни, и
стихотворные эпиграфы. Многие из них,  обозначенные  как  цитаты  из  старых
поэтов, на самом деле сочинены Скоттом - отличным  стилизатором  и  знатоком
сокровищ английской и шотландской поэзии.  Первая  известность  Скотта  была
известность поэта. В течение долгих лет он был поэтом весьма популярным;  Н.
Гербель в своей небольшой заметке о поэзии Скотта в книге "Английские  поэты
в биографиях и образцах" (1875) счел нужным напомнить русскому читателю, что
поэма "Дева озера" выдержала в течение одного года шесть изданий и  вышла  в
количестве 20 тысяч экземпляров и что та же поэма в 1836 году вышла огромным
для того времени тиражом в 50 тысяч. Когда юный Байрон  устроил  иронический
смотр всей английской поэзии в своей сатире "Английские барды и  шотландские
обозреватели" (1809), он упомянул о Скотте сначала не без насмешки, а  затем
- с уважением, призывая его забыть  о  старине  и  кровавых  битвах  далеких
прошлых дней для  проблематики  более  острой  и  современной.  Скотта-поэта
переводили на другие  европейские  языки  задолго  до  того,  как  "Уэверли"
положил начало его всемирной славе романиста.
     Итак, поэзия Скотта - это  и  важный  начальный  период  его  развития,
охватывающий в целом около двадцати лет,  если  считать,  что  первые  опыты
Скотта были опубликованы в начале 1790-х годов, а  "Уэверли",  задуманный  в
1805 году, был закончен только в 1814  году;  это  и  важная  сторона  всего
творческого развития Скотта в целом. Эстетика романов Скотта тесно связана с
эстетикой  его  поэзии,  развивает  ее  и  вбирает  в  сложный  строй  своих
художественных средств. Вот почему в настоящем собрании сочинений Скотта его
поэзии уделено  такое  внимание.  Поэзия  Скотта  интересна  не  только  для
специалистов,  занимающихся  английской  литературой,  -   они   смогли   бы
познакомиться с нею и в подлиннике, - но и для широкого читателя.  Тот,  кто
любит Багрицкого,  Маршака,  Всеволода  Рождественского,  кто  ценит  старых
русских поэтов XIX века, с интересом прочтет переводы поэм и стихов  Скотта,
представленных в этом издании.
     Объем издания не позволил включить все поэмы  Скотта  (из  девяти  поэм
даны только три). Но все же читатель получает представление  о  масштабах  и
разнообразии поэтической  деятельности  Скотта.  Наряду  с  лучшими  поэмами
Скотта включены и некоторые его переводы из поэзии других стран Европы (бал-
лада "Битва при Земпахе"), его подражания шотландской балладе и образцы  его
оригинальной балладной поэзии, а также некоторые песни, написанные для того,
чтобы они прозвучали  внутри  большой  поэмы  или  в  тексте  драмы,  и  его
лирические стихотворения.
     Скотт-юноша прошел через кратковременное  увлечение  античной  поэзией.
Однако интерес  к  Вергилию  и  Горацию  вскоре  уступил  место  устойчивому
разностороннему  -  научному  и  поэтическому  -  увлечению  поэзией  родной
английской  и  шотландской  старины,   в   которой   Скотт   и   наслаждался
особенностями  художественного  восприятия  действительности  и   обогащался
народным суждением о событиях отечественной истории.
     Есть все основания предполагать, что интерес к национальной поэтической
старине у Скотта сложился и под воздействием  немецкой  поэзии  конца  XVIII
века, под влиянием идей Гердера. В его  книге  "Голоса  народов"  Скотт  мог
найти образцы английской и шотландской поэзии, уже занявшей свое место среди
этой сокровищницы песенных богатств народов мира, и - в не меньшей степени -
под влиянием деятельности поэтов "Бури и натиска", Бюргера, молодого Гете  и
других. Переводы из  Бюргера  и  Гете  были  первыми  поэтическими  работами
Скотта, увидевшими свет. О воздействии молодой немецкой поэзии  на  вкусы  и
интересы эдинбургского поэтического кружка, в котором он участвовал, молодой
Скотт писал как о "новой весне литературы".
     Что же так увлекло Скотта в  немецкой  балладной  поэзии?  Ведь  родные
английские и шотландские баллады он, конечно, уже знал  к  тому  времени  по
ряду изданий, им тщательно изученных. Очевидно,  молодого  поэта  увлекло  в
опытах Гете и Бюргера то новое качество, которое было внесено  в  их  поэзию
под влиянием поэзии народной. Народная поэзия раскрылась перед Скоттом через
уроки Гете и Бюргера и как неисчерпаемый клад художественных ценностей и как
великая школа,  необходимая  для  подлинно  современного  поэта,  для  юного
литератора, стоящего на грани столетий, живущего в эпоху,