Точно так же он не понимает метафорического смысла обиходных выражений "ножка стула" или "шляпка гвоздя", хотя знает, какую часть объекта обозначают эти слова. Бывает, что и нормальные люди того же уровня культуры не могут объяснить аналогию лучше, чем больной, но в их случае причины противоположны. Нормальному человеку понять аналогию проще, чем проанализировать, а больному, наоборот, удается понять, лишь разъяснив ее себе путем концептуального анализа. "Он ищет (...) общее материальное свойство, из которого он смог бы заключить, как из средней посылки, тождество двух отношений".2 К примеру, он размышляет
     1 См. третью часть этой книги. Э. Кассирер явно задается схожей целью, когда упрекает Канта в том, что тот в большей части своего анализа ограничивается лишь некоей "интеллектуальной сублимацией опыта" (Philosophie der Symbolischen Formen, III, S. 14), когда стремится выразить с помощью понятия символической содержательности абсолютную синхронность материи и формы или когда по-своему перетолковывает слова Гегеля о том, что дух обладает своим прошлым и удерживает его в своей нынешней глубине. Однако отношения различных символических форм остаются двусмысленными. Всегда встает вопрос, является ли функция Darstellung* моментом в возвращении к себе вечного сознания, тенью функции Bedeutung,** или же, напротив, функция Bedeutung - это некое непредусмотренное усиление первичной конститутивной "волны". Когда Кассирер обращается к кантовской формулировке, согласно которой сознание может быть способным анализировать лишь то, синтез чего оно осуществляет, он явно возвращается к интеллектуализму, вопреки тем примерам феноменологического и даже экзистенциального анализа, которые содержит его книга и которыми нам еще придется воспользоваться.
     2 Benary. Studien zur Untersuchung der Intelligenz bet einem Fall von Seelenblindheit // Psycologische Forschung. 1922. S. 262.
173
   над аналогией глаза и уха и явно приходит к ее пониманию лишь тогда, когда может сказать: "И глаз, и ухо - органы чувств, значит, они должны порождать нечто сходное". И если бы мы описывали аналогию как усмотрение двух данных терминов в рамках одного согласующего их концепта, мы представили бы в качестве нормального такой подход, который на деле является патологическим и своего рода уловкой, каковую больной должен использовать, замещая нормальное понимание аналогии. "Эта свобода в выборе tertium comparationis - полная противоположность интуитивной детерминации образа у здорового: здоровый схватывает характерное тождество в концептуальных структурах, для него живые шаги мышления соразмерны и свершаются параллельно его собственным. Именно так он "ловит" сущность аналогии, и нельзя не задаться вопросом, не остается ли субъект способным к пониманию даже тогда, когда оно не находит адекватного выражения в его формулировках и разъяснениях".1 Посему живое мышление заключается не в подведении под категорию. Категория навязывает объединяемым ею терминам внешнее им значение. Шнайдер достигает увязки глаза и уха как "органов чувств", углубляясь в установленный язык и смысловые отношения, которые он в себе заключает. В нормальном мышлении глаз и -ухо изначально постигнуты в соответствии с аналогией их функций, и их связь может быть утверждена в рамках некоего "общего свойства" и зарегистрирована в языке лишь потому, что сначала она благодаря своеобразию зрения и слуха была усмотрена в зарождающемся состоянии. Возразят, разумеется, что наша критика направлена против поверхностного интеллектуализма, который мог бы уподобить мышление попросту логической деятельности, и что рефлексивный анализ как раз доходит до основания предикации, находит за суждением о свойственности суждение об отношении, за подведением под категорию как механической и формальной операцией - категориальный акт, посредством которого мышление наделяет субъекта смыслом, выражающемся в предикате. Таким образом, наша критика категориальной функции не имела бы иного результата, кроме выявления за эмпирическим употреблением категории трансцендентальное употребление, без которого первое действительно немыслимо. Между тем, различение эмпирического и
     1 Ibid. S. 263.
174
   трансцендентального употребления, скорее, скрывает, чем разрешает трудность. Философия критицизма дублирует эмпирические операции мышления трансцендентальной активностью, назначение которой - реализовать все те синтезы, на которые претендует эмпирическое мышление. Но когда я мыслю нечто в данный момент, для обоснования моей мысли недостаточно, да и не нужно, гарантии вневременного синтеза. Синтез должен быть осуществлен сейчас, в живом настоящем, иначе мышление будет отрезано от его трансцендентальных предпосылок. Нельзя сказать, что когда я мыслю, я возвращаю себя в состояние вечного субъекта, которым я никогда не переставал быть, так как подлинный субъект мышления - тот, что осуществляет нынешнее превращение и возобновление, он-то и передает свою жизнь вневременному фантому. Поэтому нам нужно понять, каким образом временное мышление порождается из самого себя и реализует свой собственный синтез. Если нормальный человек сразу понимает, что отношение глаза к зрению - это то же самое, что и отношение уха к слуху, значит, глаз и ухо сразу даны ему как различные подходы к одному и тому же миру, значит, он обладает допредикативным ясным видением уникального мира, так что эквивалентность "органов чувств" и их аналогия прочитываются в вещах и могут быть пережиты прежде, чем будут постигнуты. Кантовский субъект полагает мир, но чтобы утвердить истину, реальный субъект должен сначала обладать миром или быть в мире, то есть иметь вокруг себя некую систему значений, чьи соответствия, отношения, соподчинения не нужно разъяснять, прежде чем использовать. Когда я перемещаюсь по своему дому, я сразу и без всякого рассуждения знаю, что пойти в ванную - значит пройти мимо комнаты, что смотреть в окно - значит быть слева от камина, и каждый жест, каждое восприятие в этом маленьком мире немедленно соотносится с множеством виртуальных координат. Когда я беседую с другом, которого хорошо знаю, любое замечание каждого из нас заключает в себе помимо понятного всем значения множество отсылок к основным свойствам наших характеров, иначе нам потребовалось бы возвращаться к прежним разговорам. Эти приобретенные миры, которые дают моему опыту его второй смысл, сами обретают контуры в пределах первоисходного мира, учреждающего первый смысл опыта. Точно так же существует "мир наших мыслей", то есть некий запас ментальных операций, позволяющий нам опираться на усвоенные по-
175
   нятия и суждения как на некие вещи перед нами, которые даются в совокупности, так что не нужно ежемгновенно вновь осуществлять их синтез. Для нас словно существует своего рода ментальная панорама, одни области которой четко очерчены, другие - расплывчаты, определенность вопросов и интеллектуальных ситуаций вроде поиска, открытия, достоверности. Но нас не должно вводить в заблуждение слово "запас": это сжатое знание - не какая-то инертная масса в недрах нашего сознания. Мое жилище не является для меня рядом прочно увязанных друг с другом образов, оно пребывает вокруг меня в качестве привычного владения лишь в том случае, если я "держу в руках" или "чувствую под ногами" его основные расстояния и направления, если мое тело устремляет к нему множество интенциональных нитей. Точно так же усвоенные мной мысли - это не какой-то абсолютный опыт, они ежемгновенно подпитываются моим нынешним мышлением, они преподносят мне смысл, но я им его возвращаю. На деле наш запас опыта всегда выражает энергию нашего нынешнего сознания. То он ослабевает - словно бы устает, и тогда мой "мир" мысли обедняется и сводится к одной-двум неотступным идеям; то, наоборот, все мои мысли при мне, и вслед каждому произнесенному рядом со мной слову множатся вопросы, идеи, ментальная панорама перестраивается, реорганизуется и преподносит себя уже в уточненном виде. Таким образом, запас опыта по-настоящему является таковым лишь в том случае, если возобновляется в каждом движении мысли, и мысль обретает свое место лишь тогда, когда принимает свою ситуацию. Сущность сознания состоит в том, что оно предоставляет себе мир или миры, то есть ставит перед самим собой собственные мысли как вещи, и оно обнаруживает свою силу, рисуя эти пейзажи и покидая их в одном неразделимом акте. Структура мира и ее двоякий момент накопления и спонтанности находятся в центре сознания, и именно в виде "нивелировки" мира мы сможем понять все интеллектуальные, перцептивные и двигательные расстройства Шнайдера, не сводя их друг к другу. Классический анализ восприятия1 различает в нем чувственные данные и значение, которые они получают в результате
     1 Более пристальному изучению восприятия будет посвящена вторая часть этой книги, и сейчас мы касаемся его лишь тогда, когда это необходимо для прояснения основного и двигательного расстройств у Шнайдера. Эти предвосхищения и повторения неизбежны, если, как мы постараемся показать, восприятие и опыт собственного тела подразумеваются друг другом.
176
   акта разумения. С этой точки зрения расстройства восприятия могут быть только дефектами органов чувств, либо гнозическими расстройствами. Случай же Шнайдера демонстрирует нам нарушения, затрагивающие смычку чувствительности и означения и выявляющие экзистенциальную обусловленность того и другого. Когда больному показывают авторучку так, чтобы не было видно колпачка, он опознает ее в таком порядке: "Это черное, синее, светлое. Есть какое-то белое пятно, продолговатое. Это имеет форму палочки. Это может быть каким-то инструментом. Это блестит. Это отражает. Это может быть и цветным стеклом". В этот момент ручку приближают и поворачивают колпачком к больному. Он продолжает: "Это, должно быть, карандаш или ручка. (При этом касается нагрудного кармана своего пиджака). Это лежит здесь, чтобы записывать".1 Очевидно, что в каждую фазу опознания вмешивается речь - она предоставляет возможные значения для действительно видимого, и опознание продвигается вперед, следуя за языковыми связками, от "продолговатого" к "в форме палочки", от "палочки" к "инструменту", затем - к "инструменту для записи" и, наконец, к "авторучке". Ощутимые данные всего лишь побуждают к этим значениям, подобно тому как факт внушает физику гипотезу; больной, как ученый, опосредует и уточняет гипотезу путем сопоставления фактов, он вслепую продвигается к той гипотезе, в которой все они согласуются. Этот прием по контрасту выявляет спонтанный метод нормального восприятия - тот образ жизни значений, который позволяет считывать без промедления конкретную сущность объекта и пропускает его "ощутимые свойства" только через нее. Эта непринужденность, эта свобода общения с объектом и нарушена у больного. Для нормального человека объект "говорит" и обладает значением, комбинация цветов сразу что-то "имеет в виду", в то время как у больного значение должно быть привнесено извне настоящим актом интерпретации. И соответственно у нормального человека интенции субъекта мгновенно отражаются в перцептивном поле, поляризуют его, помечают его своей монограммой или без усилия порождают в нем волну значения. У больного же перцептивное поле утратило эту пластичность. Когда его просят построить квадрат при помощи четырех треугольников, он отвечает, что это невозмож-
     1 Hochheimer. Analyse eines Seelenblinden von der Sprache aus // Psychologische Forschung. 1932. S. 49.
177
   но, что из четырех треугольников можно построить только два квадрата. На просьбе настаивают, обращая внимание больного на то, что квадрат имеет две диагонали и всегда может быть поделен на четыре треугольника. Больной отвечает: "Да, но это потому, что части должным образом прилажены друг к другу. Если поделить квадрат на четыре части и как следует приставить их друг к другу, то, надо полагать, снова получится квадрат".1 Стало быть, он знает, что такое квадрат и что такое треугольник, от него не ускользает и связь двух этих значений (по крайней мере, после объяснения врача) и он понимает, что всякий квадрат может быть поделен на треугольники; но он не делает отсюда вывода, что всякий треугольник (прямоугольный и равнобедренный) может послужить основой для построения квадрата вчетверо большей площади, так как это построение требует, чтобы данные треугольники были как-то иначе соединены, и так как ощутимые данные становятся иллюстрацией воображаемого смысла. Мир в целом уже не внушает больному никакого значения, и соответственно значения, которыми пользуется больной, уже не воплощаются в данном мире. Скажем коротко: мир для него утратил определенность.2 Именно это позволяет понять особенности его рисунков. Шнайдер никогда не рисует согласно модели (nachzeichnen), восприятие у него не находит продолжения в движении. Левой рукой он ощупывает объект, узнает некоторые его особенности (угол, прямую), формулирует свое открытие и, наконец, изображает без модели фигуру, соответствующую словесной формулировке.3 Перевод воспринятого в движение проходит через ясные языковые значения, в то время как нормальный субъект проникает в объект посредством восприятия, усваивает его структуру, и объект через его тело непосредственно направляет движения.4 Этот диалог субъекта с объектом, это подхватывание субъектом рассеянного в объекте смысла, а объектом - интенций субъекта, это специ-
     1 Benary. Op. cit. S. 255.
     2 Шнайдер может слушать, как читают письмо, которое он написал, или сам читать его, не узнавая. Он даже утверждает, что не будь подписи, об авторстве письма узнать не удалось бы. (Hochheimer. Op. cit. S. 12).
     3 Benary. Op. cit. S. 256.
     4 Именно такого овладения "мотивом" в полном смысле этого слова добивался в многочасовом созерцании Сезанн. "Мы зреем" - говорил он. А после этого внезапно: "Все сложилось". Gasquet. Cezanne. Paris, 1926. 2-е Partie: Le Motif. P. 81-83.
178
   фическое восприятие располагает вокруг субъекта мир, который сам с ним говорит, и укореняет в мире собственные мысли. Если эта функция у Шнайдера подорвана, мы с тем большим основанием можем ожидать у него нарушений восприятия житейских событий и восприятия других, так как то и другое предполагает то же возобновление внешнего во внутреннем и внутреннего внешним. И действительно, когда больному рассказывают какую-нибудь историю, выясняется следующее: вместо того чтобы постичь ее как мелодическое целое - с усилениями, спадами, с ритмом или характерным развитием, он удерживает в памяти лишь последовательность фактов, которые должны рассматриваться один за другим. Поэтому он понимает историю лишь в том случае, если в рассказе делаются паузы, которыми он пользуется, чтобы подытожить в одной фразе суть того, что ему только что рассказали. Когда очередь рассказывать переходит к нему, он никогда не действует согласно только что услышанному рассказу (nacherzahlen): он ничего не акцентирует, он постигает развитие истории лишь по мере собственного повествования, и рассказ у него словно воссоздается часть за частью.1 У нормального же субъекта есть некая сущность истории, которая обретает четкость по мере продвижения рассказа без всякого внимательного анализа и затем направляет его воспроизведение. История для него - это событие из жизни людей, узнаваемое по его стилю, и субъект в данном случае "понимает", потому что обладает способностью переживать помимо своего непосредственного опыта события, обозначенные рассказом. Для больного вообще не имеет места ничего, кроме того, что непосредственно дано. Ему никогда не будет сопутствовать мышление другого, поскольку он его непосредственно не переживает.2 Слова другого для него - это некие знаки, которые он должен расшифровывать один за другим, тогда как для нормального человека они - прозрачная
     1 Benary. Op. cit. S. 279.
     2 Из важного для него разговора он запоминает только основную тему и принятое в конечном итоге решение, но не слова его собеседника: "Я знаю, что я сказал в разговоре, в соответствии с теми основаниями, которые у меня были, чтобы это сказать; сложнее обстоит дело с тем, что сказал другой, так как у меня нет никаких зацепок (Anhaltspunkt), чтобы себе об этом напомнить" (Benary. Op. cit. S. 214). С другой стороны, видно, что больной воссоздает, выводит свою собственную позицию в ходе разговора и что он не способен непосредственно "вернуться" даже к своим мыслям.
179
   оболочка смысла, в котором он мог бы жить. Слова, как и события, не являются для больного мотивом какой-то реакции или проекции, они лишь повод для методичной интерпретации. Подобно объекту, другой ничего не "говорит" больному, и призраки, что предстают перед ним, лишены не интеллектуального значения, которое получают аналитически, но первостепенного значения, которое получают в сосуществовании.
   Собственно интеллектуальные расстройства - расстройства способности суждения и означения - не могут быть рассмотрены как дефекты высшего порядка и тоже должны быть перенесены в экзистенциальный контекст. Возьмем, к примеру, "слепоту к числам".1 Удалось показать, что больной, способный считать, складывать, вычитать, умножать или делить, пользуясь разложенными перед ним объектами, в то же время не может представить себе число и что все его результаты достигаются некими ритуальными приемами, не связанными с числом никаким смысловым отношением. Он знает наизусть числовой ряд и повторяет его в уме, все время обозначая пальцами объекты, которые надо сосчитать, сложить, вычесть, умножить или разделить: "Число для него обладает лишь принадлежностью к числовому ряду, оно не имеет никакого значения как фиксированная величина, как группа, как определенная мера":2 Большее из двух чисел для него - то, которое идет "после" в числовом ряду. Когда ему предлагают решить пример: 5+4-4, он выполняет действия в два приема и "не замечает ничего особенного". Он лишь признает, если на то обращают его внимание, что число 5 "остается". Он не понимает, что "удвоенная половина" данного числа - это то же самое число.3 Не в том ли дело, что он утратил число как категорию, или как схему? Но когда он пробегает глазами объекты, которые надо сосчитать, "обозначая" пальцами каждый из них, он явно обладает представлением о синтетической операции, каковой и является нумерация, даже если он часто смешивает уже сосчитанные объекты с теми, что ждут своей очереди, даже если его синтез сбивчив. И наоборот, у нормального субъекта числовой ряд как кинетическая мелодия, почти лишенная собственно числового смысла, заменяет собой, как правило, концепт числа. Число
     1 Benary. Op. cit. S. 224.
     2 Ibid. S. 223.
     3 Ibid. S. 240.
180
   ни в коем случае не является чистым концептом, отсутствие которого позволило бы определить ментальное состояние Шнайдера, это структура сознания, которая подразумевает большее и меньшее. Подлинный акт счета требует от субъекта, чтобы его действия, по мере того как они развертываются и выходит за пределы центра его сознания, продолжали быть для него налицо и образовывали для дальнейших действий почву, на которой они будут основываться. Сознание сохраняет за собой осуществленные синтезы, они по-прежнему доступны и могут быть реактивированы, именно в этом качестве они возобновляются и преодолеваются в целостном акте нумерации. То, что называют чистым, или действительным, числом, есть не что иное, как стимулирование или повторное расширение конститутивного движения всего восприятия. Понимание числа у Шнайдера поражено лишь в той мере, в какой оно безоговорочно предполагает способность разворачивать прошлое, чтобы идти к будущему. Поражена как раз эта экзистенциальная база мыслительной способности - в гораздо большей степени, чем она сама, ибо, как это было показано,1 в общем мышление Шнайдера безупречно: его ответы неторопливы, всегда осмысленны, они принадлежат зрелому, вдумчивому человеку, интересующемуся экспериментами врача. Под мыслительной способностью как анонимной функцией или категориальной операцией надо разглядеть личностное ядро - бытие больного, его способность существовать. Именно там коренится болезнь.