тически не имеет для него жизненного значения, только в незначительной степени изменяет общую моторность. Но болезни мозжечка и лобной доли коры головного мозга с очевидностью демонстрируют, каковым могло бы быть влияние сенсорных возбуждений на тонус мускулатуры, если бы они не находились в более широком контексте и если бы у нормального человека тонус не был отрегулирован в контексте определенных первоочередных задач. Жест "поднятие руки", который можно рассматривать в качестве индикатора моторного изменения, по-разному модифицируется по амплитуде и ориентации в режиме красного, желтого, синего или зеленого визуальных полей. В частности, красный и желтый благоприятствуют скользящим движениям, синий и зеленый - скачущим, красное визуальное поле, предложенное правому глазу, например, благоприятствует раскрытию руки наружу, зеленое - ее сгибанию и прижиманию к телу.1 Желательное положение руки (когда субъект ощущает свою руку в состоянии равновесия или покоя), которая дальше
     1  Goldstein et Rosenthal.   Zur   Problem  der  Wirkung   der   Farben  auf den Organismus. 1930. S. 3-9.
268
   от тела у больного, нежели у нормального, изменяется при демонстрации цветов: зеленый возвращает руку ближе к телу.1 Цвет визуального поля диктует различную точность движениям субъекта, неважно, идет ли речь о движении с той или иной заданной амплитудой или о том, чтобы указать пальцем какую-либо определенную длину. В случае зеленого визуального поля оценка точна, красного - неточна сверх меры. Движения, направленные в сторону от тела, ускоряются зеленым цветом и замедляются красным. Локализация стимулов на коже преобразуется с учетом абдукции,* вызванной красным цветом. Желтый и красный усиливают ошибки в оценке веса и времени, а у страдающих заболеваниями мозжечка синий и, в особенности, зеленый компенсируют эти ошибки. Во всех этих экспериментах каждый цвет действует всегда одинаково - так, что можно ему приписать известную моторную роль. В совокупности красный и желтый благоприятствуют абдукции, а синий и зеленый - аддукции.** Однако в самой общей форме аддукция означает, что организм поворачивается к стимулу и притягивается миром, абдукция - что он отворачивается от стимула и возвращается в свое убежище.2 Ощущения, "чувственные свойства", следовательно, далеки от простого переживания состояния или некоего quale (качества), - невыразимые сами по себе они даны нам в определенной моторике, наделены определенным жизненным смыслом. Давно уже известно, что существует "моторное сопровождение" ощущений, что стимулы дают старт "рождающимся движениям", которые ассоциируются с ощущением или с качеством и формируют ореол вокруг ощущения, что "перцептивная сторона" и "моторная сторона" поведения сообщаются одна с другой. Но чаще всего делают вид, будто это взаимодействие ничего не меняет в элементах, которые им соединены. Однако нет и речи (в примерах, которые мы приводили выше) о внешнем отношении причинности, которое оставило бы нетронутым само ощущение. Моторные реакции, спровоцированные синим цветом, "поведение синего цвета" - это не следствие действия цвета с известной длиной волны и интенсивностью в объективном теле: контрастный синий, которому, следовательно, не соответствует никакой
     1 Ibid.
     2 Merleau-Ponty. La Structure du Comportement. P. 201.
269
   физический феномен, окружен тем же моторным ореолом.1 Так что вовсе не в мире ученого-физика и не в результате какого-то скрытого от наших глаз процесса формируется моторная характеристика цвета, А не "в сознании" ли все это происходит? И нужно ли говорить, что взаимодействие с синим как чувственным свойством вызывает определенную модификацию феноменального тела? Но неясно, почему осознание известного quale может изменить мою оценку величин, и, кроме того, ощутимый результат воздействия цвета не всегда соответствует влиянию, которое он оказывает на поведение: красный может незаметно для меня усилить реакции.2 Моторное значение цветов уясняется, если они перестают быть самодостаточными состояниями или свойствами, не доступными описанию, наличие которых констатирует мыслящий субъект, если они достигают во мне уровня определенной обшей конструкции, посредством которой я приспосабливаюсь к миру; если они предлагают мне новый способ оценивать этот мир; и если, с другой стороны, моторность перестает быть простым осознанием моих настоящих либо ближайших перемещений, превращаясь в функцию, которая всякий раз устанавливает для меня эталоны величины, изменчивую амплитуду моего бытия в мире. Синий подсказывает мне определенный взгляд, то, что дает себя ощутить при определенном движении моего взгляда. Это - определенное поле или определенная атмосфера, отданная на откуп моим глазам и всему моему телу. В этом случае опыт с цветом подтверждает и проясняет зависимости, установленные индуктивной психологией. Зеленый вообще считается цветом "успокаивающим". "Он позволяет мне сосредоточиться и приводит меня в состояние покоя", - говорит один больной.3 "Он ничего от нас не требует и ни к чему нас не зовет", - говорит Кандинский. Синий "подыгрывает нашему взгляду", - говорит Гете. Напротив, кажется, красный "вонзается в глаз", - говорит Гете там же.4 Красный "разрывает", желтый - "колющий", - говорит один больной Гольдштейна. Вообще, в случае красного и желтого мы "переживаем отрыв, движение, которое удаляется в сторону от центра". С другой
     1 Goldstein et Rosenthal. Op. cit. S. 23.
     2 Ibid.
     3 Ibid.
     4 Kandinsky.   Form   und   Farbe   in   der   Malerei;   Goethe.   Farbenlehre,   в особенности Abs. 293. Цит. no: Goldstein et Rosenthal. Ibid.
270
   стороны, в случае синего и зеленого речь идет об "отдыхе и сосредоточенности".1 Можно оголить вегетативную и моторную основу, жизненно важное значение свойств, используя слабые или кратковременные стимулы. Цвет, еще до того, как он станет видимым, предвещается известной установкой тела, которая только ему и соответствует и точно определяет его: "Чувствуется какое-то скольжение сверху вниз в самом теле, следовательно, это, не может быть зеленый, а только синий. Однако на самом деле я не вижу синего", - говорит один испытуемый.2 И другой: "Мои зубы сжались, и потому я знаю, что речь идет о желтом".3 Если мало-помалу наращивать световой стимул, начиная с порога раздражения, сначала ощущаем определенное положение тела, а потом, внезапно, это ощущение "распространяется на визуальную сферу".4 Подобно тому, как внимательно разглядывая снег, я "разлагаю" его кажущуюся "белизну", которая растворяется в череде отражений и в прозрачности, так можно открыть и внутри звука некую "микромелодию", и тогда звуковой интервал будет лишь конечным оформлением известного напряжения, ранее испытанного телом.5 Можно вызвать представление о цвете у испытуемых, которые потеряли его из виду, демонстрируя перед ними любые действительные цвета. Действительный цвет вызывает у субъекта "концентрацию цветового опыта", которая позволяет ему "соединить цвета в собственном глазе".6 Еще до того, как оно станет объективным зрелищем, свойство распознают по определенному типу поведения; указывающему на сущность этого качества, и именно поэтому с того момента, как мое тело настроено на синий, я достигаю квазиприсутствия синего. Следовательно, нет нужды задаваться вопросом, как и почему красный означает усилие или насилие, а зеленый - отдых и покой, нужно вновь приучить себя переживать эти цвета так, как их переживает наше тело, то есть как конкретизацию покоя или насилия. Когда мы говорим, что красный повышает амплитуду наших реакций, то не следует понимать это как разговор о двух разных фактах, об ощущении красного и о неких
     1 Goldstein et Rosenthal. S. 23-25.
     2 Werner. Untersuchungen uber Empfindung und Empfinden I. 1930. S. 158.
     3 Ibid.
     4 Ibid. S. 159.
     5 Werner. Ueber die Auspragung von Tongestalten // Ztschr. f. Psychologie. 1926.
     6 Werner. Untersuchungen uber Empfindung und Empfinden I. S. 160.
271
   моторных реакциях. Нужно интерпретировать это так, что красный - по текстуре своей, за которой следует и в которой растворяется наш взгляд, - уже усиление нашей моторики. Субъект ощущения - это не мыслитель, который регистрирует какое-либо свойство, не некая неподвижная среда, которая испытывает воздействие со стороны этого свойства и модифицируется им, а своего рода способность, которая рождается или действует одновременно с определенной средой существования. Отношения ощущающего и ощущаемого сопоставимы с отношениями спящего и его сна: сон приходит тогда, когда определенная добровольная установка внезапно получает извне то подтверждение, которое ею и подразумевалось. Я дышал медленно и глубоко, чтобы вызвать сон, и можно было бы сказать, что внезапно мой рот начинает сообщаться с каким-то безразмерным внешним легким, которое притягивает и отталкивает мой вдох. Определенный ритм дыхания, который я только что хотел обрести, становится самим существом моим, и сон, к которому я до того стремился как к значению, вдруг превращается в состояние. Таким же образом я прислушиваюсь и всматриваюсь, ожидая любое ощущение, и внезапно ощущаемое приковывает к себе мой слух и взгляд, я ориентирую какую-то часть моего тела либо все мое тело целиком на соответствующую форму вращения и наполнения пространства, чем и являются синий и красный. Как святое причастие не только символизирует в ощутимой форме действие благодати, но и суть реальное присутствие Бога, его присутствие в определенной части пространства, которое таким образом становится достижимым для тех, кто ест освященный хлеб, будучи внутренне к этому подготовлен, - так же и чувственное не только имеет моторное и витальное значение, но само по себе не что иное, как определенный способ бытия в мире, который дан нам в определенной точке пространства, каковую наше тело осваивает и в каковой пребывает, если оно на это способно, так что ощущение - это буквально род причастия.
   С этой точки зрения становится возможным придать понятию "чувства" значение, в котором ему отказывает интеллектуализм. Мое ощущение и мое восприятие, утверждает интеллектуализм, могут быть определены и, следовательно, могут существовать для меня, только будучи ощущением или восприятием чего-либо, например ощущением синего или красного, восприятием стола или стула. Однако синий или
272
   красный - не этот невыразимый опыт, который я переживаю, когда соединяюсь с ними; стол и стул - не это эфемерное явление,  зависящее  от  моего  взгляда;  объект  определяется только как бытие, идентифицируемое в контексте открытой цепи возможных опытов, и существует только для субъекта, реализующего эту идентификацию. Бытие существует только для того, кто способен отделиться от него и, таким образом, сам  находится  совершенно  вне   этого  бытия.   Именно  так сознание становится субъектом восприятия, а понятие "чувства" - немыслимым. Если "видеть" или "слышать" означает отделить   себя   от   впечатления,   с   тем   чтобы   вовлечь   это последнее в круг мысли и перестать "быть" для того чтобы "знать",   то   было   бы   абсурдом   утверждать,   что   я   вижу собственными   глазами   или   слышу   собственными   ушами, поскольку мои глаза и уши существуют в мире и в действительности именно потому неспособны передвинуть зону субъективности за его пределы, откуда этот мир был бы виден или слышен. Более того, я не могу сохранить за моими глазами или ушами  какую  бы то ни было способность познавать, превращая их в инструменты моего восприятия, поскольку это понятие двусмысленно; они суть инструменты только телесного возбуждения, а не самого восприятия. Нет промежуточного состояния между "в себе" и "для себя", и поскольку, будучи множественными, они - это не я сам, мои чувства - только объекты. Я говорю, что мои глаза видят, что моя рука трогает, что моя нога болит, но эти наивные выражения не передают моего подлинного опыта. Они   тем не менее   уже интерпретируют его,  и эта интерпретация отделяет данный опыт от его изначального субъекта. Поскольку я знаю, что свет режет мне глаза, что кожа ощущает прикосновения, что мой   ботинок   натирает   мне   ногу,   я   рассеиваю   по   телу восприятия, принадлежащие моей душе, я соединяю восприятие и то, что воспринималось. Но это только лишь пространственный и временной след актов сознания.  Если я их рассматриваю изнутри, то обнаруживаю своего рода уникальное знание без содержания, душу без составных частей, и нет никакой разницы между мышлением и восприятием, как и между зрением и слухом. - Можем ли мы придерживаться этой   перспективы?   Если   в   действительности   я   вижу   не глазами, как я вообще мог пренебречь этим фактом? - Разве я не понимал того, что говорил, разве не размышлял? Но как же мог я не размышлять? Каким образом исследовательская
273
   мною, поддержанное (sous-tendu) моим взглядом, который его обозревает и с которым он сживается, среда определенной жизненной вибрации, испытываемой моим телом, - можно сказать, что они существуют для себя самих в том смысле, что созданы не из каких-то внеположных частей, что каждый элемент целого "чувствителен" по отношению к тому, что происходит во всех других элементах, и "знает" их "динамически".1 Что же касается субъекта ощущения, то у него нет необходимости быть каким-то чистым небытием, лишенным всякой земной опоры. Это последнее было бы необходимо, если бы он в качестве конституирующего сознания равного бытию должен был присутствовать повсюду одновременно и постигать истину универсума. Но воспринятое зрелище не принадлежит чистому бытию. Рассматривая его в точности таким, каким я его вижу, мы понимаем это зрелище как мгновение в моей индивидуальной истории, и поскольку ощущение - это воссоздание, оно предполагает во мне пласт предварительного строения, я как ощущающий субъект наполнен естественными возможностями, чему я первый и удивлен. Следовательно, по выражению Гегеля, я не "дыра в бытии", но впадина, складка, которая сформировалась и может совершить обратное движение.2
   Обратим особое внимание на этот момент. Как могли мы избежать альтернативы "для себя" и "в себе", как перцептивное сознание может быть переполнено своим объектом, как мы можем различать чувственное и интеллектуальное сознание? Дело в том, что: 1) всякое восприятие имеет место в каком-то более общем контексте и дано нам как анонимное. Я не могу сказать, что я вижу синеву неба в том же смысле, в каком я говорю, что понимаю книгу, или же, что решаю посвятить свою жизнь математике. Мое восприятие, даже рассмотренное изнутри, выражает определенную ситуацию: я вижу синее, поскольку я чувствителен к цветам; напротив, мои собственные действия порождают ситуацию: я математик, потому что я решил быть им. Таким образом, если бы я захотел точно выразить перцептивный опыт, мне следовало
     1 Koehler. Die physischen Gestalten im Ruhe und in stationaren Zustand. Erlangen, 1920. S. 180.
     2 В другом месте мы показали, что сознание, увиденное извне, не могло быть неким чистым для себя (Merleau-Ponty. La Structure du Comportement. P. 168 и след.). Становится очевидно, что это же верно применительно к сознанию, увиденному изнутри.
276
   бы сказать, что некто во мне воспринимает, но не я воспринимаю. Всякое восприятие включает в себя элемент грезы или деперсонализации, как будто мы его переживаем в своего рода оцепенении, в которое оно нас погружает, когда мы в действительности пребываем в его власти. Вероятно, сознание верно мне подсказывает, что ощущение едва ли имело бы место без соответствующего положения моего тела, например, не было бы определенного контакта без того или иного движения моей руки. Но эта деятельность разворачивается на периферии моего существа, и я не обладаю осознанием своего бытия как субъекта восприятия, как и своего рождения или смерти. Ни мое рождение, ни моя смерть не могут быть мне явлены как мой собственный опыт, поскольку если бы я воспринимал их таким образом, я должен был бы предположить себя предсуществующим или пережившим себя самого, чтобы быть в состоянии их испытать, а тогда я не смог бы помыслить мое рождение или смерть реально. Я могу, следовательно, ощутить себя только как "уже рожденный" и "еще в живых", а мои рождение или смерть - только как предличностные горизонты: я знаю, что рождаются и умирают, но я не могу познать собственные рождение и смерть. Всякое ощущение, будучи, строго говоря, первым, последним и единственным в своем роде, это рождение и смерть. Субъект, который его испытывает, начинается и заканчивается с ним, и поскольку он не в состоянии ни предшествовать себе, ни пережить себя, ощущение неизбежно является себе самому во всеобщности, оно наступает "прежде" меня самого, будучи производным от определенной ощутимости, которая ему предшествовала и которая его переживет, как мои рождение и смерть принадлежат к анонимным рождаемости и смертности. Посредством ощущения я схватываю где-то на краю моей личной жизни и моих собственных действий данную сознательную жизнь, откуда они и возникают, жизнь моих собственных глаз, моих рук, моих ушей, которые в той же степени принадлежат моему естественному Я. Всякий раз когда я испытываю ощущение, я чувствую, что оно касается не моего собственного бытия, того, за которое я отвечаю и которое я определяю, но какого-то другого "я", которое уже присоединилось к миру, открыто некоторым из аспектов этого мира и синхронизировано с ними. Между моим ощущением и мною всегда наличествует толща изначального
277
   опыта, которая препятствует моему опыту быть прозрачным для него самого. Я испытываю ощущение как модальность существования вообще, которое уже обращено к физическому миру и которое течет во мне, хотя я и не являюсь его создателем. 2) Ощущение может быть анонимным только потому, что оно ограничено. Тот, кто видит, и тот, кто касается, строго говоря, не суть я сам, поскольку видимый и осязаемый мир - это не мир в целом. Когда я вижу какой-либо объект, я всегда чувствую, что есть еще что-то за пределами того, что я вижу в данный момент, не только что-то видимое, но также что-то осязаемое и доступное слуху, и не только что-то ощутимое, но еще и некая глубина объекта, каковую никакое частичное чувственное восприятие не исчерпает. Соответственно я также не всецело пребываю в этих операциях, они остаются маргинальными, они развертываются передо мной, "я", которое видит или слышит, - это в каком-то смысле специализированное "я", сопричастное одному-единственному участку бытия, и только так взгляд и рука способны предугадать движение, которое следом определит восприятие, и могут предоставить доказательства этого пред-знания, каковое наделяет их кажущимся автоматизмом. Мы можем подытожить два этих соображения, говоря, что всякое ощущение принадлежит определенному полю. Сказать, что у меня есть визуальное поле - означает, что в силу соответствующей позиции, которую я занял, у меня есть доступ к совокупности явлений и я открыт им, что видимые явления находятся в распоряжении моего взгляда в силу своего рода изначальной договоренности и дара природы, без всякого усилия с моей стороны; это, следовательно, означает, что способность видеть является предличностной, и в то же время означает, что эта способность всегда ограничена, что вокруг моего поля зрения всегда есть некий горизонт неувиденных и даже невидимых вещей. Видение - это мысль, подчиненная определенному полю, и именно это и называют ощущением. Когда я говорю, что у меня есть ощущения, что они обеспечивают мне доступ к миру, я - не жертва какого-то недоразумения, я не путаю каузальное мышление и рефлексию, я выражаю только ту истину, которая свойственна интегральной рефлексии: я способен по своей со-природности найти смысл некоторых сторон бытия, не сообщая им его предварительно посредством конституирующей операции.
278
   С различением ощущений и интеллекта оказывается обоснованным и различение самих ощущений. Интеллектуализм не говорит о чувствах, потому что для него ощущения и чувства появляются только тогда, когда я возвращаюсь к конкретному акту познания, чтобы его проанализировать. В этом случае я в н