о,  обросшего,  со
впалыми глазами человека. Лицо у пего было обуглено, левая рука на перевязи.
   - Принимайте свои кадры, - шутливо сказали партизаны. - В тылу у немцев
подобрали. Со сбитого самолета. \135\
   "Кадром"  оказался  Василий   Леонтьев,   воздушный   разведчик   24-го
Краснознаменного ближнебомбардировочного авиационного полка, о котором я уже
рассказывал. Первый раз его сбили в небе под Брестом в первые же часы войны,
второй раз - где-то в районе Великих Лук, третий - западнее  Брянска.  Позже
он посадил подбитую машину на территории, занятой противником. Пробираясь на
восток, экипаж Леонтьева наткнулся на маленькую деревушку. Заметив  немецкий
патруль, летчики бесшумно его обезвредили, напали на комендатуру,  захватили
документы, оружие и скрылись. Леонтьева за  этот  подвиг  наградили  орденом
Ленина.
   Удивляться не приходится, что его не раз сбивали. Ведь  разведчик,  как
правило,  ходит  один,  без  прикрытия,  а   отбиться   бомбардировщику   от
истребителей не всегда удастся:  не  тот  маневр,  не  то  оружие  и  не  та
скорость.
   Василий Леонтьев не просил, чтобы  ему  дали  отдохнуть,  а  сразу  нас
озадачил:
   - Могу я переучиться на истребителя?
   - Конечно можете. Но почему вдруг такое желание появилось?
   Глаза Леонтьева сверкнули гневом:
   - Уж очень зол на фашистов. Хочу сам с ними в воздухе драться.
   - Сначала подлечитесь, а там посмотрим, - пообещали мы летчику.
   Ожоги на лице Леонтьева оказались серьезными,  лечение  затянулось.  Но
как только он выписался из госпиталя - первым делом рапорт: "Прошу отправить
на переучивание. Желаю стать истребителем".
   Медики решительно воспротивились (к здоровью летчиков-истребителей, как
известно, повышенные требования). Истребителем Леонтьев не стал, но  это  не
помешало ему бить врага и на другом типе самолета. Войну он закончил в  небе
Берлина за штурвалом бомбардировщика. Ныне Герой  Советского  Союза  Василий
Леонтьев работает в Гражданском воздушном флоте.
   Я хорошо знал начальника парашютно-десантной службы авиационной дивизии
капитана Волкова. До войны Волков служил во флотском экипаже, и как попал  к
нам в авиацию - не помню. У  него,  рассказывали  товарищи,  была  красавица
жена, двое детишек-близнецов, родившихся пород самой войной. Жену и детей он
безумно любил. \136\
   Но любовь к своей попавшей в беду Родине,  чувство  воинского  долга  у
Волкова были еще сильнее. Я не могу поверить, когда говорят: "Он дрался  без
страха в бою". Это обман, пустые слова. Каждому дорога жизнь,  сама  природа
наделила  нас  инстинктом  самосохранения.  Другое  дело  -  уметь   владеть
чувствами, научиться подчинять их своей воле.
   Волков умел это делать. На самые трудные, самые опасные задания он  шел
без колебаний. Невольно вспоминаются  слова  песни:  "Смелого  пуля  боится,
смелого штык не берет". Так было и с Волковым. Смерть обходила его стороной.
   Носил он на поясе маузер в деревянной кобуре, отобранный  в  схватке  у
немецкого офицера, и увесистый тесак. Это придавало летчику  воинственный  и
даже несколько устрашающий вид.
   Потребовалось как-то выяснить, что делается на орловском аэродроме.  Мы
тогда не знали, немцы там или еще  наши  держатся.  Это  можно  было  узнать
только на месте, приземлившись на полосу.
   - Разрешите выполнить задание мне, - вызвался Волков. Мы понимали: риск
большой. В случае чего немцы живыми не выпустят.  Подобрали  ему  такого  же
смельчака - добровольца из летчиков. Взяли они с  собой  автоматы,  диски  с
патронами и на тихоходном По-2 вылетели на задание. Больше мы их не видели.
   Через  своих  людей,  работавших  на  аэродроме,  мы  потом  узнали   о
трагической гибели храбрецов. Приземлились они и, увидев, что  на  аэродроме
хозяйничают немцы, заторопились взлететь. Но  не  успели.  Их  уже  окружили
фашисты.
   Тогда Волков и его  товарищ  выскочили  из  кабины,  залегли  и  начали
отбиваться. Немало врагов полегло от их метких пуль, а когда стало ясно, что
живыми не выбраться, храбрецы покончили с собой.
   * * *
   24-м Краснознаменным бомбардировочным авиационным полком в  свое  время
командовал полковник Е. И. Белицкий, потом П.  И.  Мельников.  Отсюда  вышла
целая плеяда выдающихся воздушных бойцов. Полк принимал участие в  борьбе  с
белофиннами, затем вошел в состав 13-й бомбардировочной авиационной дивизии,
с которой, \137\ как уже известно читателю, в июне 1941 года я начал  войну.
В полку были отлично слетанные, натренированные экипажи. Они-то  и  наносили
первые удары по врагу с воздуха. Позже  полк  переучился  на  новый  самолет
Пе-2, и с ним я встретился вновь на Брянском фронте, на  аэродроме  Задонск.
Теперь полком командовал Герой Советского Союза майор Ю. Н. Гарбко.
   В полку сложились добрые боевые  традиции.  Почти  все  экипажи  летали
ночью, в сложных метеорологических условиях и выполняли самые  ответственные
задания по воздушной разведке в интересах штаба фронта. Но в одном из боевых
вылетов полк здорово пострадал. С задания многие экипажи тогда не вернулись.
Об этом стоит рассказать подробнее,  чтобы  стала  понятной  причина  многих
тяжелых невосполнимых потерь.
   ...В мае 1942 года на базе ВВС Брянского фронта создается 2-я воздушная
армия. Командовать ею назначили генерала С. А. Красовского. Я  у  него  стал
заместителем. Жили мы втроем в одном доме - Красовский, я и Рома-занов. Жили
и работали дружно, радости и горе делили пополам. Красовский обладал большим
опытом руководства крупными авиационными объединениями, смелостью в принятии
решений.
   Как-то возвращается он из штаба фронта и говорит:
   - Получено распоряжение Ставки поддержать нашего соседа -  Юго-Западный
фронт. Нам приказано нанести  удар  по  танковой  группировке  противника  в
районах Харькова и Барвенково. Обстановка  там  сложная.  Очень  сложная,  -
подчеркнул он. - Думаю послать на задание  223-ю  бомбардировочную  дивизию.
Она полнокровная, экипажи с большим опытом. Ваше мнение?
   Мы с Ромазановым согласились. Дивизию эту мы хорошо знали и в том,  что
экипажи с заданием справятся, не сомневались.
   - В таком случае, завтра же отправляйтесь  туда  и  организуйте  боевой
вылет.
   Рано утром на следующий день к  нам  прибыл  из  Москвы  член  Военного
совета ВВС генерал П. С. Степанов. Он уже знал о предстоящей задаче.
   - Надо во что бы то ни стало спутать противнику карты, - сказал  он.  -
На танки они делают основную ставку.
   - А кто будет прикрывать бомбардировщики? - \138\ спрашиваю  Степанова.
- Мы, как вы знаете, такой возможности не имеем.
   Уже по первым дням войны я хорошо понимал, что без  истребителей  полет
целого соединения бомбардировщиков может обернуться тяжелыми  последствиями.
По этой причине мы потеряли уже немало экипажей.  А  в  районах  Харькова  и
Барвенково фашисты имели мощную авиационную группировку.
   - Прикрывать будут истребители Фалалеева (генерал Фалалеев в  то  время
командовал ВВС Юго Западного фронта), - заверил Степанов.
   Тут же сажусь в самолет По-2,  прилетаю  на  один  из  аэродромов,  где
располагался хорошо знакомый мне 24-й бомбардировочный полк.
   С того момента, как я оставил его  в  Казани,  состав  полка  несколько
изменился, но костяк остался  прежним.  Среди  командиров,  политработников,
летчиков,  штурманов,  инженеров  и  техников  я   встретил   немало   своих
воспитанников: Ивана Гречушникова, Ефима Лапина, Емельяна  Козлова,  Алексея
Уса, Константина Сидорова, Василия  Данилова,  Алексея  Богомолова,  Алексея
Увида, Арюпипа, Медведкина, Умолотного и других и был безмерно рад встрече с
ними. Многих узнал в лицо. Теперь  они  были  закаленными  в  боях  воинами,
каждый отмечен не одной правительственной наградой.
   - Вместе мы били врага в первые дни войны. Надеюсь, не посрамите боевой
славы и сейчас, - говорю авиаторам.
   - Можете на нас положиться, - заверили они. - Не подведем.
   По моей команде бомбардировщики 24-го, а также  других  полков  дивизии
взяли курс на Харьков и Барвенково. Я был уверен, что, как  и  договорились,
истребители встретят их на условленном рубеже и будут сопровождать до цели и
обратно. Но, как  потом  выяснилось,  истребители  в  назначенный  район  не
пришли.
   Что оставалось  делать?  Возвращаться  обратно?  Но  это  противоречило
совести авиаторов. Боевое задание должно быть выполнено  во  что  бы  то  ни
стало.  И  экипажи  прорвались  сквозь  шквальный  огонь   зенитных   орудий
противника, обнаружили танки и нанесли по ним прицельный удар.  Задание,  по
оценке командования, было выполнено блестяще. Но когда возвращались обратно,
на  \139\  беззащитные  бомбардировщики  напала  большая  группа   вражеских
истребителей.  Как  ни  оборонялись  экипажи,  не   могли   устоять   против
ожесточенных атак "мессеров". Домой тогда не  вернулись  многие  экипажи.  В
неравном бою погиб, в частности, командир полка Герой Советского Союза Ю. Н.
Гарбко.
   В каких трудных условиях проходил  полет,  с  какой  отвагой  сражались
бомбардировщики с вражескими истребителями, рассказывали потом оставшиеся  в
живых экипажи. Картину боя  подробно  описал,  в  частности,  стрелок-радист
флагманского самолета старшина Иван Васильевич Казаков, которого я пригласил
сразу же,  как  только  он  вернулся  в  полк.  Меня  особенно  интересовали
обстоятельства гибели командира полка Юрия Николаевича Гарбко.  Ведь  с  ним
как раз и летал Казаков.
   Вот что он рассказал.
   "На подходе к цели по нам открыли массированный огонь  зенитки.  Но  мы
все же прорвались и нанесли по танкам сильный удар.  После  бомбежки  начали
маневрировать, строй распался.  Огонь  с  земли  прекратился,  а  сверху  на
самолеты набросились "мессершмитты". Нас никто не прикрывал, и это облегчало
задачу фашистам. Загорелся один самолет, следом упал другой, третий... Вижу,
фашисты заходят в атаку и на наше звено, которое шло лидером полка. На  моих
глазах "мессершмитты"  сбили  вначале  правого  ведомого,  затем  левого  и,
наконец, семь истребителей навалились на нашу машину. Я, как мог,  отбивался
от них. Вел огонь из своего "шкаса" и штурман майор Альховатский.  Но  через
некоторое время его пулемет почему-то замолчал.
   Майор Гарбко принимает решение снизиться, идти на бреющем.  Теперь  мой
нижний пулемет оказался не у дел. Фашисты кружили выше пас.  Тогда  я  вынул
боковой пулемет с  кассетой  и  установил  его  на  верхний  люк.  Короткими
очередями отбивался от атакующих "мессеров" до тех пор,  пока  не  кончились
боеприпасы. "Мессеры" близко подходить  боялись.  Но,  когда  заметили,  что
огонь прекратился, один из них подошел вплотную и с  правой  стороны  прошил
бомбардировщик насквозь длинной очередью. На нашем самолете загорелись левый
мотор и левая плоскость.
   Сделав вывод, что с  нами  покончено,  фашисты  отстали.  Майор  Гарбко
продолжал управлять горящей \140\  машиной,  выбирая  площадку,  на  которой
можно было бы приземлиться.
   И тут (надо же такому  случиться)  самолет  задевает  за  плотную  сеть
проводов, натянутых вдоль железной дороги,  и  разламывается  пополам.  Я  с
задней кабиной оказался в одном месте, а  неподалеку  упала  передняя  часть
самолета, в которой находились Гарбко и Альховатский. Хорошо, что  под  нами
простиралось торфяное болото. Оно-то и смягчило удар.
   Моя правая нога была зажата в нижнем  люке,  а  левая  рука  в  разломе
фюзеляжа. Кабина горела, и я  с  огромным  трудом  из  нее  выбрался.  Вижу,
штурман тянет с пилотского сиденья майора Гарбко. Спешу к  нему  на  помощь.
Командир сидел по грудь в болотистой жиже, заполнившей кабину. Мы подхватили
Гарбко под мышки, и он застонал от боли. Оказалось, у командира  зажаты  обе
ноги... Проводами, видимо, сорвало педали управления и затянуло их вместе  с
ногами командира под  сиденье.  Какие  усилия  мы  ни  предпринимали,  чтобы
освободить его, ничего не получалось. А огонь уже подбирался к  штурманскому
ящику. В нем начали рваться патроны. Но мы  не  обращали  на  это  внимания.
Жизнь командира была для нас дороже  всего.  А  огонь  к  тому  времени  уже
перекинулся на пилотскую кабину.
   - Ну, все, кончено, - обреченно вздохнул Гарбко и крепко выругался.  Он
вытащил из кармана партийный билет, другие документы, сорвал с груди Золотую
Звезду и передал их штурману. В тот момент на него  было  страшно  смотреть.
Ведь жив же, жив человек, а мы бессильны ему помочь.
   - Теперь уходите! - сверкнул он на  нас  налитыми  решимостью  и  болью
глазами. Не успели мы опомниться, как командир выхватил  пистолет,  приложил
его к правому виску и выстрелил. Все это случилось в одно мгновение. Мы были
ошеломлены и не сразу нашлись, что делать дальше. Огонь вот-вот подберется к
бакам с горючим, но мы не в силах были уйти. Наступило оцепенение,  которого
я не испытывал даже в боях.
   Наконец мы бросились вытаскивать из кабины мертвое тело командира.
   Вытащили его на берег, обмыли лицо от крови и грязи и оба заплакали..."
   Много смертей повидал я на своем веку, самые невероятные \141\  истории
о гибели людей  слышал,  но  исповедь  старшины  Ивана  Казакова  прямо-таки
потрясла меня. Я любил Юрия Николаевича как человека и талантливого  боевого
командира. Светлая память о нем не сотрется до конца дней моей жизни.
   Подробности трагедии, случившейся  на  безымянном  торфяном  болоте,  я
подробно рассказываю еще и потому,  что  в  некоторых  книгах  смерть  этого
человека описывается неточно. Думаю, рассказ участника тех событий  старшины
И. Казакова внесет полную ясность.
   О судьбе майора Альховатского я не знаю. Тогда он,  помнится,  попал  в
госпиталь. А старшина Иван  Васильевич  Казаков  жив  и  поныне.  В  составе
бомбардировочного полка он дошел до Берлина, совершил  357  боевых  вылетов,
заслужил три ордена Красного Знамени, один из которых я вручил ему в Липецке
лично, орден Отечественной  войны  1-й  степени  и  десять  медалей.  Сейчас
Казаков старший лейтенант милиции, живет и работает в Новодеревенском районе
Орловской области.
   "Всю войну провоевал задом наперед", - шутливо  написал  мне  несколько
позже Казаков. Шутка эта близка к истине. Воздушный стрелок-радист  сидел  в
кормовой кабине, защищая экипаж огнем от нападения вражеских истребителей  с
хвоста, и в этом смысле его полет всегда был "задом наперед".
   Ю. Н. Гарбко в полку очень любили. Гибель его и вообще вся  трагедия  с
223-й бомбардировочной дивизией болью отразилась  на  настроении  людей.  На
похоронах Юрия Николаевича в Ельце  комиссар  полка  Исаак  Моисеевич  Бецис
сказал  о  нем  много  теплых,  хороших  слов.  Стал  вопрос:  кем  заменить
героя-командира? Много в полку было храбрых командиров, но  предпочтение  мы
отдали И. М. Бецису. В полку его уважали не меньше Гарбко. Бецис  был  умным
политработником, умел живым партийным  словом  зажигать  сердца  людей.  Но,
кроме того, Бецис и летал, не раз водил  большие  группы  самолетов  в  бой.
Сочетание всех этих качеств в одном человеке выдвигало Бециса  после  смерти
Гарбко на первое место в полку.
   Бециса я знал еще по довоенному времени  и  однажды  выручил  из  беды.
Тогда  он  занимал  должность   военного   комиссара   эскадрильи   в   13-й
бомбардировочной дивизии, которой я командовал. Во время полетов Бецис забыл
перед подъемом в воздух осмотреть машину и только \142\ успел взлететь,  как
моторы обрезало. Самолет он тут же  посадил,  ничего  с  ним  не  случилось.
Оказывается, баки не были заправлены горючим.
   Вина тут техника. Его обязанность заправлять  самолет  топливом.  Но  и
летчику положено осмотреть машину, убедиться, все ли  сделано  как  надо.  А
Бецис не проверил, и его собирались судить. Тогда я взял политработника  под
свою защиту и избавил от возможного наказания.
   * * *
   Положение  на  участке   40-й   армии   оставалось   напряженным.   Она
развернулась в районе Щигры, Кшень. Ее командующий генерал М.  А.  Парсегов,
не учитывая обстановки, горел желанием наступать, наступать во что бы то  ни
стало. Говорили, что он докладывал по ВЧ Сталину, жаловался на  командующего
фронтом, будто тот намеренно сдерживает его.
   В храбрости Парсегову отказать было трудно. Но ведь надо же учитывать и
обстановку, и свои возможности. А они  в  армии  были  невелики.  Ее  боевые
возможности ослаблялись еще и  тем,  что  один  из  танковых  корпусов  РГК,
стоявший позади, форсированным маршем направили на юг, с расчетом ударить во
фланг  танковой   группировке   противника,   перешедшего   на   харьковском
направлении в наступление.
   Я возглавлял на  этом  участке  фронта  авиацию  и  хорошо  видел,  как
развивались события. В моем дневнике есть такие пометки:
   "28.6.42. С рассветом противник на участке Тим, Щигры, Кшень перешел  в
наступление против 40-й армии.
   7.30.  Вылетел   в   Ст.   Оскол   для   руководства   266,   267   ад,
взаимодействовавших с 40 А.
   Сильное  воздействие  ВВС  противника,  Парсегов   требует,   чтобы   я
беспрерывно бомбил и, чтобы в воздухе были только наши самолеты. А где силы?
   Наши действия сводились к тому, чтобы прикрывать  своих  штурмовиков  и
аэродромы.
   29.6.42. Противник подошел к Быкову. Прибытие передовых команд 4  и  24
тк. Продолжаются бои. 40 А потеряла управление, меняет беспрерывно КП.
   30.6.42.  Продолжаются  бои.  Сосредоточение  4  и  24  тк.  Весь  день
занимались прикрытием. Новая задача: прикрывать 4 и 24 тк. С 40 А связи нет.
Упорные бои. Противник  \143\  пронюхал  места  расположения  наших  танков.
Сосредоточил по ним удары своей авиации. Идут сильные бои в воздухе над  Ст.
Осколом.
   1.7.42. 4 и 24 тк находятся под  непрерывным  воздействием  с  воздуха.
Наших истребителей слишком  мало.  Несу  большие  потери  в  истребителях  и
штурмовиках.
   2.7.42. С утра большая активность ВВС противника. Зажгли Ст.  Оскол.  К
11  час.  вызвали  на  КП.  Здесь  встретил  Я.  Н.  Федоренко,   начальника
бронетанковых войск Красной Армии. Там же был и его заместитель  генерал  В.
Мишулин. Получил задачу усилить прикрытие  4  и  24  тк,  которые  пойдут  в
наступление в 13 часов.
   В 12.50 от  Федоренко  прибыл  офицер  связи  и  доложил:  "Наступление
отменяется. Обстановка изменилась. Корпуса не сосредоточились".
   Ко мне обратился секретарь городского комитета партии Ст.  Оскола  тов.
Доронин. Просит срочно доставить его с  партийными  документами  в  Воронеж.
Выделяю УТ и в 15.00 отправляю. В воздухе идут беспрерывные бои.
   Аэродромы под обстрелом. Принял  решение  перебазироваться  в  Воронеж.
Туда  же  отправил  штаб  266  ад  во  главе  с  ее  командиром  полковником
Забалуевым.
   Даны распоряжения отправить все грузы с аэродромов,  а  что  невозможно
увезти - уничтожить.
   В 19.00 вылет наших истребителей в Воронеж и мой отлет на У-2.
   Ст. Оскол ночью нами оставлен.
   3.7.42 г. Ночью был у командующего фронтом Голикова. Там  же  был  тов.
Доронин. Доложил обстановку,  свои  возможности  и  силы.  Получил  указание
действовать в районе Горшечная. Разыскать свои танковые  части,  с  которыми
нет связи. Проследить за отходом. Что делает противник?
   Весь день усиленные бои.
   4.7.42. Наш переход с аэродрома А.  в  город,  т.  к.  аэродром  начали
обстреливать.
   6.7.42. Выехали в 3.20 с  КП  Воронежа  всем  штабом  Ф.  И.  Голикова.
Прибыли на КП в Усмань".
   Такова краткая хронология восьми дней ожесточенных боев. Если же записи
развернуть несколько шире, то события предстанут в таком свете.
   Немцы, по-видимому, были  осведомлены  об  обстановке,  сложившейся  на
участке 40-й армии. 28 июня  1942  года  \144\  они  бросили  в  наступление
довольно  сильную  ударную  группировку  (четыре  пехотные  и  две  танковые
дивизии), смяли 40-ю армию, вынудив ее к отступлению. Кратчайший путь  через
Старый Оскол на Воронеж для врага был открыт.
   Авиация делала отчаянные усилия,  чтобы  спасти  положение,  но  одними
ударами с воздуха решить всех з