м ряду
с высочайшими вершинами народного героизма, и  сравнение  обороны  Брестской
крепости  с   прославленными   делами   защитников   городов-героев   вполне
закономерно.
 Отрезанная,  окруженная  врагом,  засыпаемая   снарядами   и   бомбами,
Брестская крепость и в самом деле была как бы маленькой Одессой и  маленьким
Севастополем. Защитники крепости,  ведя  свою  неравную  борьбу,  переносили
такие же трудности, такие же тяжкие лишения, какие испытывали в дни  блокады
наши героические ленинградцы. На развалинах  цитадели  они  дрались  так  же
упорно, так же ожесточенно, как  два  года  спустя  на  камнях  города-героя
сражались участники великой Сталинградской битвы.
 Но Одесса и Севастополь, Сталинград и Ленинград каждый день, каждый час
ощущали живую, ни на миг не прерывающуюся связь со всей страной. Они  всегда
чувствовали, что рядом с ними в этой борьбе стоит весь наш советский народ.
 Все  действия  войск,  оборонявших  эти  города,  постоянно  направляла
уверенная, твердая воля нашего Верховного Командования.  Страна  заботилась,
чтобы защитники городов-героев испытывали  как  можно  меньше  трудностей  в
своей борьбе. По воздуху,  по  воде  им  перебрасывали  оружие,  боеприпасы,
продовольствие, медикаменты. О них писали в газетах, говорили по  радио,  их
славные дела становились тотчас же известны всему миру, и имена героев  были
на устах нашего народа.
 Всего этого были лишены защитники Брестской крепости. В самый  суровый,
тяжелый для Родины час, когда сердце каждого советского человека было  полно
тревоги за судьбу всего народа, за судьбу своих родных и близких,  -  в  это
самое время крепость оказалась наглухо отрезана, как  стеной  отгорожена  от
внешнего  мира,  и  единственными  известиями,  доходившими  до  крепостного
гарнизона   извне,   были   лживые,   хвастливые   сообщения    гитлеровских
радиоагитаторов,  которые   твердили   им   о   том,   что   Красная   Армия
капитулировала, Москва пала, и т. д. и т. п.
 Им не сбрасывали с самолетов боеприпасов и  продовольствия.  О  них  не
писали в газетах, не говорили по радио. Родина даже не знала о том, что  они
ведут свою героическую борьбу.
 Нелегко, глядя в лицо смерти, погибнуть героем. Но еще труднее погибать
героем безвестным, когда ты уверен, что твой подвиг не  останется  в  памяти
людей, что твоего имени никто никогда не узнает и героический поступок  твой
не озарит даже твоих родных и близких.
 Именно так, безвестными героями, "не ради славы, ради жизни на  земле",
погибали защитники Брестской крепости. Именно так, не сохранив  для  нас  ни
своих подвигов, ни даже своих  имен,  безымянными  рядовыми  бойцами  Родины
почти все они полегли на крепостных камнях. И только правильно оценив особые
и неимоверно тяжкие условия, в которых протекала их  борьба,  можно  понять,
почему так долго нашему народу не было известно об этом героическом подвиге.
 Могут возразить, что ведь погибли  не  все  участники  этих  боев  и  о
событиях, происходивших в крепости, можно было узнать у тех, кто  остался  в
живых. Но, во-первых, их осталось очень мало, и сейчас по  всему  Советскому
Союзу мы знаем немногим более 300 уцелевших участников  обороны.  Эти  люди,
освобожденные из гитлеровских лагерей или демобилизованные из  армии,  после
войны разъехались по всей нашей бескрайней  стране,  ничем  не  напоминая  о
себе.
 Нужно учесть и то, что большинство  защитников  крепости  прошли  через
гитлеровский плен. В самом начале схватки они оказались во  власти  врага  и
лишились возможности  участвовать  в  дальнейшей  борьбе  своего  народа  на
фронтах Великой Отечественной войны. Уже один этот факт  угнетал  их.  Кроме
того,  в  гитлеровском  плену  они  пережили  столько  тяжких,   невыносимых
испытаний, что многие вернулись домой с глубокими и незаживающими  душевными
ранами.
 Следует сказать, что и у нас, на местах, не всегда правильно  подходили
к этим людям. Не секрет, что в годы культа личности Берия и его  приспешники
насаждали неправильное, огульное отношение к бывшим военнопленным, сплошь  и
рядом совершенно не считаясь с тем, как вели они себя в  гитлеровском  плену
все эти годы.
 Конечно, все то,  что  перенесли  эти  люди  в  дни  обороны  Брестской
крепости, было для них неизгладимым,  священным  и  страшным  воспоминанием.
Каждый из них порой рассказывал о пережитом своим родным, близким,  друзьям,
но воспоминания эти долго не становились достоянием общественности.
 Все эти причины и сказались в том, что до недавнего времени мы так мало
знали об  обороне  Брестской  крепости,  все  это  и  привело  к  тому,  что
обстоятельства героической борьбы легендарного гарнизона были  до  последних
лет окутаны тайной.
 Совсем недавно герой Брестской крепости Анатолий  Виноградов  рассказал
мне, как в 1945 году, демобилизовавшись из армии, он приехал в Брест,  чтобы
разузнать о судьбе своей семьи. Он пришел навестить старую крепость, и  там,
на развалинах ее, ему встретилась группа советских офицеров, которые  пришли
осмотреть эти руины. И когда Виноградов стал  рассказывать  им  о  том,  что
пережил он здесь в 1941 году, офицеры начали смеяться. Один  из  них  сказал
ему:
 - Не рассказывайте нам сказок! Если бы здесь действительно  происходили
такие события, то весь наш народ знал бы о них. А нам ничего не известно  об
этих боях.
 И, как ни доказывал Виноградов свою правоту, ему  так  и  не  поверили,
сочтя его фантазером и лгуном.
 Первые известия об обороне Брестской  крепости,  появившиеся  в  печати
после войны, еще мало приоткрывали тайну. Они были основаны, можно  сказать,
на полулегендарном материале и нередко направляли читателя по ложному пути.
 Так, в первых статьях на эту тему, напечатанных в белорусских газетах и
журналах в 1948 году, говорилось, например, что  обороной  Восточного  форта
крепости командовал какой-то военный врач, который  якобы  потом  погиб  при
бомбежке, и фамилия его так и осталась неизвестной. А  в  качестве  главного
руководителя обороны центральной цитадели  называли  имя  некоего  полкового
комиссара Рублевского.
 Сейчас мы уже знаем, что гарнизон Восточного форта возглавил  вовсе  не
военный врач, а командир 44-го стрелкового  полка  майор  Гаврилов,  который
ныне благополучно здравствует и о судьбе которого я рассказал выше.  Что  же
касается  полкового  комиссара  Рублевского,  то  он  оказался  никогда   не
существовавшей мифической личностью, и в дальнейшем  вместо  него  появилась
исторически достоверная фамилия полкового комиссара Ефима Фомина.
 Как известно, мы узнали  впервые  фамилию  полкового  комиссара  Е.  М.
Фомина из найденных под камнями крепости обрывков  "Приказа  э  1".  В  этом
приказе, как вы помните, значились еще три фамилии командиров,  руководивших
обороной центральной цитадели,  -  капитана  Зубачева,  старшего  лейтенанта
Семененко и лейтенанта Виноградова.
 Пока были только фамилии.  Предстояло  еще  разузнать  об  этих  людях,
предстояло выяснить их судьбу. И постепенно это удалось сделать.
 Кто же были они, командиры, которые в тяжкий час  испытаний  в  огневом
кольце врага возглавили и организовали эту беспримерно трудную оборону?  Что
сталось с ними потом?


 КОМИССАР

 Невысокий,  уже  начинающий  полнеть  тридцатидвухлетний   черноволосый
человек с умными и  немного  грустными  глазами  -  таким  остался  полковой
комиссар Фомин в памяти тех, кто его знал.
 Как музыкант немыслим без острого слуха, как  невозможен  художник  без
особого тонкого восприятия красок, так нельзя быть  партийным,  политическим
работником без пристального, дружеского и душевного интереса к людям,  к  их
мыслям и чувствам, к их мечтам и желаниям.  Этим  качеством  в  полной  мере
обладал Фомин. И люди сразу чувствовали это. Уже в том, как он умел  слушать
людей - терпеливо, не перебивая, внимательно вглядываясь в лицо  собеседника
близоруко прищуренными глазами, - во всем этом ощущалось глубокое  понимание
нужды человека, живое и деятельное сочувствие, искреннее желание  помочь.  И
хотя Фомин всего за три месяца до войны попал сюда, в крепость, бойцы  84-го
полка уже знали, что в его маленький кабинет в штабе  можно  принести  любую
свою беду, печаль  или  сомнение  и  комиссар  всегда  поможет,  посоветует,
объяснит.
 Недаром говорят, что  своя  трудная  жизнь  помогает  понять  трудности
других и человек, сам много перенесший,  становится  отзывчивей  к  людскому
горю. Нелегкий жизненный путь Ефима Моисеевича Фомина, без сомнения,  научил
его многому, и прежде всего знанию и пониманию людей.
 Сын кузнеца и работницы-швеи из  маленького  городка  на  Витебщине,  в
Белоруссии, он уже шести лет остался круглым сиротой и воспитывался у  дяди.
Это была тяжелая жизнь бедного родственника в бедной семье. И  в  1922  году
тринадцатилетний Ефим уходит от родных в Витебский детский дом.
 В беде и нужде зрелость наступает рано. Пятнадцати лет,  окончив  школу
первой  ступени  и  став  комсомольцем,  Фомин  уже  чувствует  себя  вполне
самостоятельным человеком. Он работает на сапожной  фабрике  в  Витебске,  а
потом переезжает в Псков. Там его посылают в совпартшколу, и вскоре, вступив
в   ряды   партии,   он   становится   профессиональным   партработником   -
пропагандистом Псковского горкома ВКП(б).
 От тех лет дошла до нас фотография комсомольца Ефима Фомина - слушателя
совпартшколы. Защитная фуражка  со  звездочкой,  юнгштурмовка  с  портупеей,
прямой и упрямый взгляд - типичная фотография  комсомольца  конца  двадцатых
годов.
 Ефим Фомин вырос беззаветным рядовым солдатом  своей  партии.  Когда  в
1932 году партия решила послать его на  политическую  работу  в  войска,  он
по-солдатски сказал "есть!" и сменил свою штатскую гимнастерку партработника
на гимнастерку командира Красной Армии.
 Началась кочевая жизнь военного. Псков - Крым  -  Харьков  -  Москва  -
Латвия. Новая работа потребовала напряжения  всех  сил,  непрерывной  учебы.
Редко приходилось бывать с семьей - женой и маленьким сыном. День проходил в
поездках по подразделениям, в  беседах  с  людьми.  Вечерами,  закрывшись  в
кабинете, он читал Ленина, штудировал военную литературу, учил немецкий язык
или готовился к очередному докладу, и тогда до глубокой ночи  слышались  его
размеренные шаги. Заложив руки за спину и по временам  ероша  густую  черную
шевелюру, он расхаживал из угла в угол, обдумывая предстоящее выступление  и
машинально напевая свое любимое: "Капитан, капитан, улыбнитесь!"
 В Брестской крепости он жил один, и его не оставляла тоска  по  жене  и
сыну, пока еще находившимся в латвийском городке, на месте  прежней  службы.
Он давно собирался съездить за ними, но не пускали  дела,  а  обстановка  на
границе становилась все  более  угрожающей,  и  глухая  тревога  за  близких
поднималась в душе. Все-таки стало бы легче, если бы  семья  была  вместе  с
ним.
 За три дня до войны, вечером 19 июня, Фомин позвонил по  телефону  жене
из Бреста. Она сказала, что некоторые военные отправляют свои семьи в  глубь
страны, и спросила, что ей делать.
 Фомин ответил  не  сразу.  Он  понимал  опасность  положения,  но,  как
коммунист, считал себя не вправе заранее сеять тревогу.
 - Делай то, что будут делать все, - коротко сказал он  и  добавил,  что
скоро приедет и возьмет семью в Брест.
 Как известно, сделать это ему не удалось. Вечером 21 июня он не  достал
билета, а на рассвете началась война. И  с  первыми  ее  взрывами  армейский
политработник Фомин стал боевым комиссаром Фоминым.
 До войны Ефим Фомин был комиссаром по званию. На рассвете 22 июня  1941
года он стал комиссаром на деле. Героями не рождаются, и нет на свете людей,
лишенных чувства страха. Героизм - это воля, побеждающая в себе  страх,  это
чувство долга, оказавшееся сильнее боязни опасности и смерти.
 Фомин вовсе не был ни испытанным, ни бесстрашным воином. Наоборот, было
во  всем  его  облике  что-то  неистребимо  штатское,  глубоко  свойственное
человеку мирному, далекому от войны, хотя он уже  много  лет  носил  военную
гимнастерку. Ему не пришлось принять участие в финской кампании, как  многим
другим бойцам и командирам из Брестской крепости, и для него  страшное  утро
22 июня было утром первого боевого крещения.
 Ему было всего тридцать два года, и он еще многого  ждал  от  жизни.  У
него была дорогая его сердцу семья, сын, которого он очень любил, и  тревога
за судьбу близких всегда  неотступно  жила  в  его  памяти  рядом  со  всеми
заботами, горестями и опасностями, что тяжко легли на его  плечи  с  первого
дня обороны крепости.
 Вскоре после того как  начался  обстрел,  Фомин  вместе  с  Матевосяном
сбежал по лестнице в подвал под  штабом  полка,  где  к  этому  времени  уже
собралось сотни полторы бойцов из штабных и хозяйственных подразделений.  Он
едва успел выскочить из кабинета, куда попал зажигательный снаряд, и  пришел
вниз полураздетым, как застала его в постели война,  неся  под  мышкой  свое
обмундирование. Здесь, в подвале, было много таких же полураздетых людей,  и
приход Фомина остался незамеченным. Он был так же бледен, как другие, и  так
же опасливо прислушивался к грохоту близких взрывов, сотрясавших подвал.  Он
был явно растерян, как и  все,  и  вполголоса  расспрашивал  Матевосяна,  не
думает ли он, что это рвутся склады боеприпасов,  подожженные  диверсантами.
Он как бы боялся произнести последнее роковое слово - "война".
 Потом он оделся. И как только на нем оказалась комиссарская гимнастерка
с четырьмя шпалами на петлицах и  он  привычным  движением  затянул  поясной
ремень, все узнали его. Какое-то движение прошло по подвалу, и  десятки  пар
глаз разом обратились к нему. Он прочел в этих глазах немой вопрос,  горячее
желание повиноваться и неудержимое стремление к действию. Люди видели в  нем
представителя партии, комиссара, командира, они верили, что только он сейчас
знает, что надо делать. Пусть он  был  таким  же  неопытным,  необстрелянным
воином, как они, таким же смертным  человеком,  внезапно  оказавшимся  среди
бушующей грозной стихии войны! Эти вопрошающие, требовательные  глаза  сразу
напомнили ему, что он был не просто человеком  и  не  только  воином,  но  и
комиссаром.  И  с   этим   сознанием   последние   следы   растерянности   и
нерешительности исчезли с его лица,  и  обычным  спокойным,  ровным  голосом
комиссар отдал свои первые приказания.
 С этой минуты и до конца  Фомин  уже  никогда  не  забывал,  что  он  -
комиссар. Если слезы  бессильного  гнева,  отчаяния  и  жалости  к  гибнущим
товарищам выступали у него на глазах, то это было  только  в  темноте  ночи,
когда никто не мог видеть его лица. Люди неизменно видели  его  суровым,  но
спокойным и глубоко уверенным в успешном исходе этой  трудной  борьбы.  Лишь
однажды в разговоре с Матевосяном в  минуту  краткого  затишья  вырвалось  у
Фомина то, что он скрывал ото всех в самой глубине души.
 -  Все-таки  одинокому  умирать  легче,  -  вздохнув,  тихо  сказал  он
комсоргу. - Легче, когда знаешь, что твоя смерть не будет бедой для других.
 Больше он не сказал ничего, и Матевосян в ответ промолчал,  понимая,  о
чем думает комиссар.
 Он был комиссаром в самом высоком смысле этого слова, показывая во всем
пример смелости, самоотверженности и скромности.  Уже  вскоре  ему  пришлось
надеть  гимнастерку  простого  бойца:  гитлеровские  снайперы  и  диверсанты
охотились прежде всего за нашими командирами,  и  всему  командному  составу
было приказано переодеться. Но и в этой гимнастерке Фомина знали все,  -  он
появлялся в самых опасных мостах и порой сам вел людей в атаки. Он почти  не
спал, изнывал от голода и жажды, как и его бойцы, но воду и пищу,  когда  их
удавалось достать, получал последним, строго следя, чтобы  ему  не  вздумали
оказать какое-нибудь предпочтение перед другими.
 Несколько раз разведчики, обыскивавшие  убитых  гитлеровцев,  приносили
Фомину найденные в немецких ранцах галеты или булочки. Он отправлял все  это
в подвалы - детям и женщинам, не оставляя себе ни  крошки.  Однажды  мучимые
жаждой  бойцы  выкопали  в  подвале,  где  находились   раненые,   небольшую
ямку-колодец, дававшую около стакана воды в час. Первую порцию этой  воды  -
мутной и грязной - фельдшер Милькевич принес наверх комиссару, предлагая ему
напиться.
 Был жаркий день, и вторые сутки во рту Фомина не было ни  капли  влаги.
Высохшие губы  его  растрескались,  он  тяжело  дышал.  Но  когда  Милькевич
протянул ему стакан, комиссар строго поднял  на  него  красные,  воспаленные
бессонницей глаза.
 - Унесите раненым! - хрипло сказал он, и  это  было  сказано  так,  что
возражать Милькевич не посмел.
 Уже в конце обороны  Фомин  был  ранен  в  руку  при  разрыве  немецкой
гранаты, брошенной в окно. Он спустился в  подвал  на  перевязку.  Но  когда
санитар,  около  которого  столпились  несколько  раненых   бойцов,   увидев
комиссара, кинулся к нему, Фомин остановил его.
 - Сначала их! - коротко приказал он. И, присев на ящик  в  углу,  ждал,
пока до него дойдет очередь.
 Долгое время участь Фомина оставалась неизвестной. О нем  ходили  самые
разноречивые слухи. Одни  говорили,  что  комиссар  убит  во  время  боев  в
крепости, другие слышали, что он попал в плен. Так или иначе, никто не видел
своими глазами ни его гибели, ни его пленения, и все эти версии  приходилось
брать под вопрос.
 Судьба Фомина выяснилась только после того, как  мне  удалось  найти  в
Бельском районе  Калининской  области  бывшего  сержанта  84-го  стрелкового
полка, а ныне  директора  средней  школы,  Александра  Сергеевича  Ребзуева.
Сержант Ребзуев 29 и 30 июня оказался вместе с полковым комиссаром  в  одном
из помещений казармы, когда гитлеровские  диверсанты  подорвали  взрывчаткой
эту часть здания. Бойцы и командиры, находившиеся здесь, в большинстве своем
были уничтожены этим взрывом, засыпаны и задавлены обломками  стен,  а  тех,
кто еще остался жив, автоматчики вытащили полуживыми из-под развалин и взяли
в плен. Среди них были комиссар Фомин и сержант Ребзуев.
 Пленных привели в чувство и под  сильным  конвоем  погнали  к  Холмским
воротам. Там их встретил гитлеровский офицер, хорошо  говоривший  по-русски,
который приказал автоматчикам тщательно обыскать каждого из них.
 Все документы советских командиров были  давно  уничтожены  по  приказу
Фомина. Сам комиссар был одет в простую солдатскую  стеганку  и  гимнастерку
без знаков различия. Исхудалый, обросший бородой, в  изодранной  одежде,  он
ничем не отличался от других пленных, и  бойцы  надеялись,  что  им  удастся
скрыть от врагов, кем был этот человек, и спасти жизнь своему комиссару.
 Но среди пленников оказался предатель, который не  перебежал  раньше  к
врагу, видимо, только потому, что боялся получить пулю в спину от  советских
бойцов. Теперь наступил его час, и он решил выслужиться перед  гитлеровцами.
Льстиво улыбаясь, он выступил из шеренги пленных и обратился к офицеру.
 - Господин офицер, вот этот человек не солдат, - вкрадчиво  сказал  он,
указывая на Фомина. - Это комиссар, большой комиссар. Он велел  нам  драться
до конца и не сдаваться в плен.
 Офицер отдал короткое приказание, и автоматчики  вытолкнули  Фомина  из
шеренги. Улыбка сползла с  лица  предателя  -  воспаленные,  запавшие  глаза
пленных смотрели на него с немой угрозой. Один из немецких солдат подтолкнул
его прикладом, и, сразу стушевавшись и блудливо бегая глазами  по  сторонам,
предатель снова стал в шеренгу.
 Несколько автоматчиков по приказу офицера окружили комиссара кольцом  и
повели его через Холмские ворота на  берег  Мухавца.  Минуту  спустя  оттуда
донеслись очереди автоматов.
 В это время недалеко от ворот на берегу  Мухавца  находилась  еще  одна
группа пленных - советских бойцов. Среди них были и бойцы 84-го полка, сразу
узнавшие своего комиссара. Они видели, как автоматчики  поставили  Фомина  у
крепостной стены, как комиссар вскинул руку, что-то крикнул,  но  голос  его
тотчас же был заг