рявшего: "Осталось десять минут!",  "Осталось
пять минут!". И, как только истекал  назначенный  срок,  на  крепость  разом
обрушивался  шквальный  огонь  немецких  пушек  и  минометов,  и  начиналась
жестокая бомбежка с воздуха.
 При этом враг  применял  все  более  тяжелые  фугасные  бомбы,  взрывов
которых не выдерживали  самые  мощные  крепостные  строения,  а  в  глубоких
подвалах, где укрывались бойцы, трескались  бетонные  полы,  и  у  людей  от
сотрясения воздуха шла кровь из носа и ушей.
 Особенно сильную бомбежку крепости предпринял противник в  воскресенье,
29 июня. На этот раз на цитадель было решено обрушить самые тяжелые бомбы.
 С утра жители Бреста обратили внимание на то,  что  на  крышах  высоких
зданий города сидят офицеры, глядя в бинокли в сторону крепости.  Гитлеровцы
заранее хвастливо говорили горожанам, что сегодня защитники цитадели  должны
будут выбросить белый флаг. В ясном летнем небе  над  крепостью  закружились
десятки бомбардировщиков, и тотчас же раздались мощные оглушительные взрывы,
от которых сотрясался весь город до самых дальних окраин и  в  стенах  домов
появились трещины, как при землетрясении. Крепость окутало дымом и пылью,  и
издали было видно, как там в страшных вихрях взрывов взлетают  высоко  вверх
вырванные с корнем вековые деревья. Казалось, что и в самом деле после такой
бомбежки в крепости не останется ничего живого.
 Но, когда бомбежка кончилась, а  дым  и  пыль  рассеялись,  офицеры  на
крышах напрасно смотрели в бинокли: над развалинами и остатками зданий нигде
не было видно белого флага. Можно было подумать, что там не  осталось  живой
души. Однако прошло несколько минут, и снова послышались пулеметные  очереди
и трескотня винтовок.  Люди,  невесть  как  уцелевшие  среди  этого  урагана
взрывов, продолжали борьбу.
 Тяжелейшие бомбежки, непрерывный артиллерийский и пулеметный  обстрелы,
нарастающие атаки пехоты, огромное  численное  и  техническое  превосходство
врага - все это делало  невероятно  трудной  борьбу  героического  гарнизона
Брестской крепости. Но это были трудности чисто военного характера,  которые
неизбежно сопровождают нелегкую профессию  воина  и  к  которым  его  загодя
готовят. Только здесь они приняли свои крайние  формы,  возросли  до  высших
степеней.
 Однако с первых же дней осады  ко  всему  этому  прибавились  трудности
иного порядка, поставившие гарнизон в небывало тяжелые  условия.  Не  только
сама борьба, но и вся жизнь, весь быт осажденного гарнизона с самого  начала
обороны были отмечены сверхчеловеческим напряжением как  физических,  так  и
моральных сил людей. Эти особые условия и придают  эпопее  защиты  Брестской
крепости тот исключительный  героический  и  трагический  характер,  который
делает ее неповторимой в истории Великой Отечественной войны.
 Даже бывалому фронтовику, прошедшему сквозь огонь самых жарких сражений
Великой Отечественной войны, трудно себе представить ту невообразимо тяжелую
обстановку, в которой с  начала  и  до  конца  пришлось  бороться  гарнизону
Брестской крепости.
 Здесь каждый метр земли был не один раз перепахан бомбами, снарядами  и
минами. Здесь воздух был пронизан свистом осколков и пуль, и грохот  взрывов
не затихал ни днем, ни ночью, а недолгая  тишина,  которая  наступала  после
оглашения очередного вражеского ультиматума, казалась еще более  страшной  и
зловещей, чем ставший уже привычным обстрел.
 Зажигательные  бомбы,  снаряды,   огнеметы,   разбрызгивавшие   горючую
жидкость, баки с бензином, которые сбрасывали с самолетов, делали свое дело.
В крепости горело все, что могло гореть. Эти пожары возникли на рассвете  22
июня и не прекращались ни на час в  течение  более  чем  месяца,  то  слегка
затухая, то разгораясь в новых местах, и в безветренную погоду над крепостью
всегда стояло, не рассеиваясь, густое облако дыма.
 Несколько дней на плацу перед западным  участком  казарм,  где  дрались
группы стрелков 44-го полка, горели машины стоявшего здесь автобатальона,  и
едкий  запах  паленой   резины,   стлавшийся   вокруг,   душил   бойцов.   В
северозападной  части  кольцевого  здания  долго  пылал  большой   склад   с
обмундированием, и все заволокло таким удушливым  дымом,  что  бойцы  455-го
полка,  занимавшие  поблизости  отсеки  казарм,  вынуждены   были   надевать
противогазы.
 Огонь проникал даже в подвалы. Кое-где в этих подвалах от  многодневных
пожаров развивалась такая высокая температура, что впоследствии на  каменных
сводах остались висеть большие застывшие капли расплавленного кирпича.
 А как только начинался обстрел, с пеленой дыма смешивались облака сухой
горячей пыли, поднятой взрывами и пропитанной едким запахом пороховой  гари.
Пыль и  дым  сушили  горло  и  рот,  проникали  глубоко  в  легкие,  вызывая
мучительный, судорожный кашель и нестерпимую жажду.
 Стояли жаркие  летние  дни,  и  с  каждым  днем  становился  все  более
нестерпимым запах разложения.  По  ночам  защитники  крепости  выползали  из
укрытий, чтобы убрать трупы. Но убитых было столько, что их не успевали даже
слегка  присыпать  землей,  а  на  следующий  день  солнце  продолжало  свою
разрушительную работу, и лишь изредка, когда поднимался ветер, эта  страшная
атмосфера немного разреживалась, и люди с жадностью  глотали  струи  свежего
воздуха.
 Но были и другие, еще более тяжелые лишения.
 Не хватало пищи. Почти все продовольственные склады были разрушены  или
сгорели в первые часы войны. Но  прошло  некоторое  время,  прежде  чем  эта
потеря дала себя знать. Сначала, в предельном нервном напряжении боев, людям
и не хотелось есть. Только на второй  день  начались  поиски  пищи.  Кое-что
удалось добыть из разрушенных складов, небольшой запас продуктов оказался  в
полковых столовых. Но всего этого было слишком мало, и с каждым  днем  голод
становился мучительнее. Иногда, обыскивая  убитых  вражеских  солдат,  бойцы
находили в их  ранцах  запас  галет,  несколько  кусков  сахару  или  плитку
шоколада, но эти находки отдавали прежде всего раненым,  детям  и  женщинам,
укрывавшимся в подвалах.  В  маленькой  кладовой  около  кухни  44-го  полка
оказалась бочка сливочного масла, которого хватило на два дня.  Бойцы  84-го
полка на третий день нашли в развалинах столовой полмешка сырого  гороха,  и
его по приказанию Фомина разделили на всех, бережно отсчитывая по  горошине.
Потом начали есть мясо убитых лошадей,  но  жара  вскоре  лишила  защитников
крепости и этой пищи. Люди превращались в ходячие скелеты, руки и ноги  -  в
кости, обтянутые кожей, но руки эти  продолжали  крепко  сжимать  оружие,  и
голод был не в силах задушить волю к борьбе.
 Не было медикаментов, не было перевязочных средств. Уже в  первый  день
было так много крови и ран, что весь наличный запас индивидуальных пакетов и
бинтов израсходовали. Женщины разорвали на бинты свое  белье,  то  же  самое
сделали с оставшимися в казармах простынями и наволочками.  Но  и  этого  не
хватало. Люди наспех  перетягивали  свои  раны  чем  попало  или  вообще  не
перевязывали их и продолжали сражаться.
 Менять повязки было нечем, и тяжелораненые умирали от заражения  крови.
Другие оставались в строю, несмотря на потерю крови и мучительную боль.
 Но самой  жестокой  мукой  для  раненых  и  для  здоровых  бойцов  была
постоянная, сводящая с ума жажда. Как это ни странно, но в крепости, стоящей
на островах и окруженной кругом рукавами рек и канавами  с  водой,  не  было
воды.
 Водопровод вышел из  строя  в  первые  же  минуты  немецкого  обстрела.
Колодцев внутри крепости не было, не оказалось и запасов воды. В первый день
удавалось набирать воду из Буга и Мухавца, но, как только противник вышел  к
берегу, он установил в прибрежных кустах пулеметы, обстреливая все  подступы
к реке. Теперь  все  такие  вылазки  за  драгоценной  водой  большей  частью
кончались гибелью смельчаков, и жажда стала самой  страшной  и  неразрешимой
проблемой.
 От своих агентов и от пленных  противник  знал  об  отсутствии  воды  в
крепости, и его пулеметчики зорко стерегли все подходы к  рекам  и  обводным
каналам. Здесь каждый метр земли находился под многослойным огнем, и десятки
наших бойцов заплатили жизнью за попытку зачерпнуть хотя  бы  котелок  воды.
Даже ночью подползти к реке  было  очень  опасно  -  по  всей  линии  берега
непрерывно  взлетали  немецкие  осветительные  ракеты,  ярко  озарявшие  все
вокруг, и пулеметы врага, как чуткие сторожевые  псы,  наперебой  заливались
трескучими  злыми  очередями,  отзываясь  на  малейший  шорох,  на  малейшее
движение в прибрежных травах.
 И  все  же  ночами  бойцы  порой   доставали   воду.   Стиснув   зубами
металлическую дужку котелка, плотно прижимаясь к земле и  поминутно  замирая
на месте при взлете очередной ракеты, пластун осторожно  подползал  к  реке.
Оттолкнув в сторону трупы гитлеровцев, густо плавающие у самого берега,  он,
стараясь не плеснуть, зачерпывал котелком воду и так же медленно и  бесшумно
совершал свой обратный путь. И, когда он, бережно неся в  обеих  руках  этот
котелок, проходил по отсекам казарм, люди старались не смотреть  на  добытую
им воду - они не претендовали ни на каплю ее. Они знали,  что  прежде  всего
воду надо залить для  охлаждения  в  кожухи  станковых  пулеметов  "максим",
которые без этого могут перегреться и выйти из строя. Вся же остальная  вода
поступала в подвалы - для детей, раненых и женщин, и эту драгоценную  влагу,
мутную и розоватую от крови, с величайшей тщательностью делили  между  ними,
отмеряя каждому один скупой глоток в крышечку от немецкой фляги.
 Тем, кто оставался в строю, воды не полагалось, и лишь тогда, когда они
кидались  в  контратаку,  преодолевая  вброд  Мухавец  под  огнем   немецких
пулеметов, кое-кто на бегу успевал сделать один-два глотка.  А  в  остальное
время жажда терзала их, а жара, дым и пыль удесятеряли эти мучения.  Спазмой
стягивало пересохшее горло, рот казался сделанным  из  сухой  пыльной  кожи
распухал, становился нестерпимо шершавым и колючим язык, на котором не  было
ни капли слюны. Жаркий воздух словно огнем жег легкие при  каждом  вдохе.  И
если обессиленный, изнуренный жаждой и бессонницей боец на  несколько  минут
забывался в короткой дремоте, кошмары преследовали его - ему  снилась  вода:
реки, озера, целые океаны свежей,  прохладной,  целительной  воды,  и  люди,
проснувшись от выстрелов или от толчка более бдительного соседа, готовы были
взвыть от бешенства, поняв, что все виденное было только сном. И  случалось,
что человеческие силы не выдерживали этой муки и люди  от  жажды  сходили  с
ума.
 В подвалах штыками и ножами пытались рыть ямы.  Земля  осыпалась,  ямки
оказывались неглубокими, и воды в них почти не было. На участке 84-го  полка
в таком колодце за день собиралось меньше котелка воды, которой  не  хватало
даже для тяжелораненых. Более  глубокий  колодец  выкопали  бойцы  в  районе
Восточного форта, но оказалось, что  в  этом  месте  когда-то  располагалась
конюшня и проходил сток нечистот - вода в колодце была зловонной, и люди  не
могли ее пить.
 Чтобы облегчить мучения, бойцы брали в рот сырой песок, пили даже кровь
из собственных ран, но все это, казалось, только обостряло страдания. Как  о
небывалом чуде они  мечтали  о  дожде,  но  день  за  днем  небо  оставалось
безоблачным и горячее  летнее  солнце  по-прежнему  беспощадно  жгло  землю.
Неистовая,  доводящая  до  помешательства  жажда   становилась   все   более
нестерпимой.
 Но при всей непомерной тяжести этих лишений  защитникам  крепости  было
еще тяжелее видеть  страдания  женщин  и  детей.  Командиры,  семьи  которых
находились здесь, в крепостных подвалах, в  бессильном  отчаянии  наблюдали,
как смерть от голода и жажды с каждым днем все  ближе  подкрадывается  к  их
детям, женам и матерям. С нежностью и болью бойцы смотрели на  обессиленных,
исхудалых  ребятишек,  готовые  пожертвовать  всем,  лишь  бы  хоть  немного
облегчить их участь. Воду, пищу,  которую  удавалось  добыть,  прежде  всего
несли детям, и даже тяжелораненые  отказывались  от  своей  скудной  доли  в
пользу малышей.
 Несколько раз женщинам предлагали взять детей и идти сдаваться в  плен.
Но  они  наотрез  отказывались,  пока  еще  можно   было   хоть   чем-нибудь
поддерживать силы ребят. Мысль о фашистском плене была им так же ненавистна,
как и мужчинам.
 Они перевязывали раны бойцам, взяли на себя заботу  о  тяжелораненых  и
ухаживали за ними так же нежно, как за своими детьми.  Некоторые  женщины  и
девушки-подростки  бесстрашно   шли   под   огонь,   поднося   обороняющимся
боеприпасы. А были и такие, которые, взяв в руки оружие, становились в  ряды
защитников крепости, сражались плечом к плечу со своими  мужьями,  отцами  и
братьями.
 Женщин с винтовками, с пистолетами, с  гранатами  в  руках  можно  было
встретить на разных участках обороны крепости. И  хотя  имена  этих  героинь
остались по большей части неизвестными, мы знаем, что многие боевые  подруги
командиров  дрались  рядом  с  мужьями,  и   становится   понятным,   почему
гитлеровцы, штурмовавшие цитадель, распространяли слухи о том, что в обороне
крепости участвует якобы советский "женский батальон".
 В непрерывных, ожесточенных боях, в огне непрекращающегося  обстрела  и
яростных бомбежек бесконечно длинной чередой проходили дни, похожие друг  на
друга. Каждое утро, когда со стороны города над крепостью, окутанной пеленой
дыма и пыли, вставало солнце, оживали надежды людей на  то,  что  этот  день
будет последним днем их испытаний и что, может  быть,  именно  сегодня  они,
наконец, услышат на востоке долгожданный  гул  советских  орудий.  И  каждый
вечер, когда солнце  садилось  за  оголенные  пулями  и  осколками  снарядов
деревья Западного острова, вместе со светом дня угасали и эти надежды.
 Но с первых дней защитники крепости решили не ограничиваться  ожиданием
помощи и не только отбивать атаки врага,  но  и  попытаться  самим  прорвать
кольцо осаждающих войск. За городом далеко на восток  простирались  обширные
леса и непроходимые болота, тянувшиеся через всю Белоруссию, а в  нескольких
десятках  километров  к  северо-востоку  от  крепости  начиналась   дремучая
Беловежская Пуща. Если бы удалось прорваться в эти леса, там можно  было  бы
успешно  продолжать  борьбу,  стать  партизанами  и   с   боями   постепенно
продвигаться к фронту.
 Начиная с 25 июня почти на всех участках обороны крепости  каждую  ночь
делались попытки прорыва.  Но  вражеское  кольцо  было  плотным,  гитлеровцы
держались настороже. Лишь отдельным небольшим группам бойцов удавалось выйти
из осажденной крепости, и в большинстве своем ночные атаки захлебывались под
огнем пулеметов,  и  уцелевшие  участники  этих  прорывов  после  жаркого  и
безрезультатного боя вынуждены были отступать назад, к казармам, каждый  раз
недосчитываясь многих своих товарищей.
 Наиболее организованные и упорные попытки  прорыва  предпринимались  на
участках  84-го  и  44-го  полков  под  командованием  Зубачева  и   Фомина.
Прорываться решили на северо-восток и на север, и  поэтому  уже  с  24  июня
основная масса бойцов, сражавшихся на Центральном острове, сосредоточилась в
северном полукольце казарм на берегу Мухавца. В южном и западном секторах, а
также в клубе и в ограде бывшего польского штаба были оставлены лишь  группы
прикрытия.
 В  самую  темную,  предрассветную  часть  ночи  два   больших   отряда,
разделенных между собой трехарочными воротами,  готовились  к  броску  вдоль
всей линии северных казарм. Одной из этих групп прорыва командовал  полковой
комиссар Фомин. В то  же  время  часть  бойцов  под  командованием  Зубачева
занимала позиции у окон  второго  этажа,  готовясь  огнем  поддержать  атаку
товарищей.
 Отражаясь в спокойном ночном зеркале Мухавца, на противоположном берегу
то и дело взлетали цепочки  ракет,  и  в  их  колеблющемся  свете  за  рекой
виднелась черная стена земляного вала, занятого немцами.  Время  от  времени
оттуда, из-за вала, протягивались в сторону Центрального острова  светящиеся
пунктиры трассирующих пуль и доносились короткие очереди пулеметов, иногда в
ночном небе слышался свистящий шелест пролетающих над казармами снарядов,  и
во дворе громыхали взрывы. Стоя в простенках  между  окнами,  выходящими  на
Мухавец,  собравшись  группами  у  ворот,   бойцы   чутко   вслушивались   и
всматривались  в  очертания  противоположного  берега,   напряженно   ожидая
приказа. И когда, наконец, по всей линии атаки  со  скоростью  электрической
искры проносилась  команда:  "Вперед!"  -  люди  разом  бросались  на  мост,
выскакивали из окон на берег и, поднимая над  головой  оружие,  стремительно
шли по вязкому, илистому дну Мухавца - без выстрелов, без криков.
 Но им удавалось  выиграть  всего  несколько  секунд.  При  свете  ракет
противник почти  тотчас  же  обнаруживал  атакующих.  Огоньки  автоматных  и
пулеметных очередей сверкали по  всему  гребню  вала.  Мухавец  закипал  под
пулями, и на мост с двух сторон обрушивался густой огонь  пулеметов.  Только
тогда по всей линии атаки раскатывалось злое, яростное  "ура!",  раздавались
первые выстрелы, и бойцы  Зубачева  из  окон  казарм  начинали  обстреливать
огневые точки на валу.
 Удержать огнем этот первый натиск  атакующих  бойцов  было  невозможно.
Люди тонули в темной воде Мухавца, падали на мосту, но мимо  этих  убитых  и
раненых, сквозь стену  пулеметного  огня  неистово  рвались  вперед  другие,
строча из автоматов, забрасывая  гранатами  огневые  точки  на  валу.  Бойцы
врывались на вал, яростно  работая  штыками,  и  здесь  и  там  огонь  врага
оказывался подавленным.
 Но поблизости, за валом, у немцев наготове стояли подкрепления.  Свежие
роты  автоматчиков  бросались  на  помощь  своим,  и  тотчас  же  сказывался
численный   и   огневой   перевес    противника.    Продвижение    атакующих
приостанавливалось, и командиры, видя, что дальнейшие попытки привели  бы  к
большим и напрасным потерям, отводили остатки своих отрядов назад, за  реку.
Удрученные неудачей, подавленные  гибелью  товарищей,  люди  возвращались  в
казармы, чтобы на следующую ночь с еще большим упорством  повторить  попытку
прорыва.  Так  продолжалось  несколько  ночей  подряд,  но  с  каждым  разом
атакующих  становилось  все  меньше.   Противник   подтягивал   на   опасное
направление все новые силы, и кольцо осады уплотнялось. Но какой бы  дорогой
ценой ни оплачивались эти попытки, они были последней надеждой осажденных, и
в их отчаянном натиске выплескивалось наружу  все,  что  переполняло  сердца
бойцов, - неудержимая, ищущая  выхода  ненависть  к  врагу,  жгучее  желание
сойтись с ним грудь с грудью, поразить его своей рукой.
 Однако наступила ночь, когда всем  стало  ясно,  что  дальнейшие  атаки
приведут только к полному истреблению гарнизона и  ускорят  захват  крепости
противником. Ночью 27 июня очередная попытка прорыва была отбита  немцами  с
особенно большими потерями для атакующих, и  в  казармы  вернулась  едва  ли
половина людей. И тогда Александр Филь,  сопровождавший  Фомина,  при  свете
очередной немецкой ракеты увидел, что исхудалое, заросшее и закопченное лицо
комиссара мокро  от  слез.  Комиссар,  все  эти  дни  неизменно  сохранявший
спокойствие и уверенность, невольно  передававшиеся  бойцам,  сейчас  плакал
слезами гнева и отчаяния, в которых как бы слились воедино и сознание своего
бессилия спасти людей, и острая  душевная  боль  при  мысли  о  погибших,  и
щемящее предчувствие неизбежной и мрачной судьбы тех, кто пока еще оставался
в живых.
 Никто другой не заметил этих слез, и комиссар  тотчас  же  справился  с
минутной слабостью: уже вскоре  все  услышали  его  обычный,  ровный  голос,
отдающий  распоряжения.  В  конце  концов  даже  тогда,  когда  все  надежды
вырваться из окружения были потеряны и почти не оставалось веры в то, что на
помощь подоспеют свои, борьба все-таки имела смысл. Цель была в  том,  чтобы
продержатьс