о,  что  они
проникнуты каким-то тяжелым настроением. Чувствовалось, что Филь  -  человек
травмированный, переживший какую-то большую личную трагедию. В  его  письмах
встречались такие фразы: "Я не имею права писать о героях потому, что я  был
в плену", "Я жалею, что не погиб там, в Брестской крепости, вместе со своими
товарищами, хотя это от меня не зависело".
 В одном из писем он вскользь упоминал о том,  что  лишь  недавно  отбыл
наказание и получил  гражданские  права.  Что  это  за  наказание  и  в  чем
заключалась его вина, он не сообщал.
 Почему же Филь так внезапно замолчал? Возникали две догадки. Либо он  в
1952 году уехал из Якутии и сейчас живет где-то в другом месте, либо  просто
прекратил эту переписку, считая, как он писал,  что  человек,  побывавший  в
плену, не имеет права говорить о  героях.  Как  бы  то  ни  было,  следовало
приложить все усилия, чтобы разыскать его.
 В  одном  из  писем  Филь  сообщал,  что  он  работает  бухгалтером  на
лесоучастке Ленинского приискового управления треста "Якутзолото".  Это  уже
была нить для поисков. Если Филь  куда-нибудь  уехал,  то  в  отделе  кадров
треста могли знать, куда именно. Наконец, его нынешний адрес, вероятно,  был
известен кому-либо из его товарищей по прежней работе.
 Я начал с того, что послал  телеграфный  запрос  в  Алдан  управляющему
трестом "Якутзолото", в системе которого работал Филь. Уже на другой день  я
получил ответную телеграмму от управляющего Н. Е. Заикина: он  сообщал  мне,
что Филь живет и работает на прежнем месте.
 Теперь  положение  прояснилось.  Можно  было  с  большей   уверенностью
догадываться, почему Филь  не  отвечает  на  письма.  Видимо,  дело  было  в
душевном состоянии  этого  человека,  в  той  личной  трагедии,  которую  он
пережил.
 Тогда я написал Филю большое письмо. В этом письме я доказывал ему, что
он не имеет права молчать и обязан поделиться своими воспоминаниями  о  том,
что он видел и пережил в дни героической обороны,  хотя  бы  во  имя  памяти
своих товарищей, павших там, на камнях крепости. Я писал ему, что не знаю, в
чем заключается его вина, но если есть в его  поступке  какие-то  смягчающие
обстоятельства, то я, в меру своих возможностей, помогу сделать  все,  чтобы
снять это пятно с его биографии. Наконец, я спрашивал Филя, не будет  ли  он
возражать, если я попытаюсь организовать ему командировку из Якутии в Москву
для встречи со мной.
 Прошло больше месяца - письма из Якутии  идут  долго,  -  и  я  наконец
получил ответ  от  Филя.  Он  извинялся  передо  мной  за  долгое  молчание,
признавал,  что  мои  доводы  его   переубедили,   рассказывал   целый   ряд
подробностей обороны крепости и в заключение писал, что он был  бы  счастлив
приехать в Москву и помочь мне в работе.
 Можно было предвидеть, что организовать  такую  дальнюю  поездку  будет
нелегко, но я не терял надежды  добиться  этого.  Прежде  всего  я  позвонил
Управляющему Главзолотом Министерства цветной металлургии К. В. Воробьеву, в
ведении которого находился якутский трест, и попросил его принять  меня.  Он
любезно согласился, и в тот же день мы встретились в его кабинете в главке.
 Я начал издалека и около часа  рассказывал  ему  об  обороне  Брестской
крепости. Он слушал с большим вниманием, явно  заинтересовался,  и  тогда  я
рассказал ему о Филе и попросил помочь мне - вызвать его  в  Москву.  К.  В.
Воробьев задумался.
 - Вызвать можно, - сказал он. - Это сделать нетрудно: у нас  с  Алданом
надежная связь. Вопрос только в том, кто будет оплачивать эту поездку?
 - Вы же Главзолото - самая богатая организация, - пошутил я. -  Неужели
у вас не найдется двух-трех тысяч рублей на такое дело?
 Воробьев улыбнулся, но сказал, что бухгалтерия в  Главзолоте  столь  же
строга, как и в других организациях, и  раз  командировка  Филя  не  вызвана
служебной необходимостью, то и расходов на нее финансовый  отдел  главка  не
утвердит.
 Против этого ничего нельзя было возразить.  Но  я  заручился  обещанием
Воробьева вызвать Филя,  если  какая-нибудь  другая  организация  согласится
оплатить его командировку. После  этого  мы  распрощались,  и  я  отправился
искать других возможных "финансистов".
 Вскоре мне удалось  договориться  обо  всем  с  журналом  "Новый  мир",
редактор которого, писатель К. М. Симонов, тоже интересовался темой  обороны
Брестской крепости. Решено было, что "Новый мир" примет на себя  расходы  по
поездке Филя, и я, взяв  письмо  из  редакции,  снова  поехал  к  Воробьеву.
Несколько дней спустя все было улажено, и по радио из Москвы  был  отправлен
вызов в Алдан.
 Зима была в полном разгаре, и Филю  пришлось  добираться  до  Москвы  в
течение двух с лишним недель. Он приехал в столицу в феврале 1955 года, и мы
встретились с ним в редакции "Нового мира".  Сначала  он  произвел  на  меня
впечатление  человека  угрюмого,  -  скрытного,  недоверчивого  и  какого-то
настороженного, словно он все время боялся, что  люди  напомнят  ему  о  том
пятне, которое легло  на  его  биографию.  Когда  я  прямо  спросил,  в  чем
заключается его вина, этот на вид здоровый, крепкий человек вдруг разрыдался
и долго не мог успокоиться. Он лишь  коротко  сказал,  что  его  обвинили  в
измене Родине, но что это обвинение является совершенно ложным. Понимая, как
трудно ему говорить об этом, я не стал расспрашивать его подробнее,  оставив
этот разговор на будущее.
 Филь впервые приехал в Москву, и здесь, в столице, у него  не  было  ни
родных, ни знакомых. Два дня он прожил у меня, а потом его поместили в  одно
из общежитий Главзолота под Москвой. Ежедневно он приезжал ко мне, и  мы  по
нескольку часов беседовали  с  ним  в  присутствии  стенографистки,  которая
записывала его воспоминания. А в свободное  время  Филь  подолгу  бродил  по
улицам, любуясь красотами Москвы, где он давно мечтал побывать.
 Незаметно, но пристально присматривался я к  этому  человеку  во  время
наших бесед. Обращало на себя внимание  то,  как  рассказывал  он  о  защите
крепости. Филь вспоминал о жарких боях во дворе цитадели, о штыковых  атаках
на мосту, о яростных рукопашных схватках в здании казарм и говорил  об  этом
всегда так, словно лично он только наблюдал события со стороны, хотя из  его
рассказа было ясно, что он  находился  в  самой  гуще  борьбы.  Он  описывал
подвиги своих товарищей, восхищался их мужеством, бесстрашием, но,  когда  я
спрашивал его о нем самом, он  хмурился  и,  как  бы  отмахиваясь  от  этого
вопроса, коротко говорил
 - Я - как все. Дрался.
 Это была та особая щепетильность,  строжайшая  скромность  в  отношении
себя,  какая   бывает   свойственна   людям   исключительной   честности   и
требовательности к себе. И в самом деле, когда я впоследствии  нашел  других
однополчан Александра Филя, все они рассказывали мне о  нем  как  о  смелом,
мужественном бойце, всегда находившемся в первых рядах защитников крепости.
 Я замечал,  как  постепенно  меняется  и  поведение  Филя.  Мало-помалу
исчезала та угрюмая настороженность, которая бросалась в  глаза  при  первом
нашем свидании. Видимо, слишком часто там, на Севере, этот человек  встречал
предубежденное, недоброе отношение к себе, и  он  ожидал,  что  и  здесь,  в
Москве, его примут подозрительно и  враждебно.  Но  этого  не  случилось,  и
понемногу стал таять тот ледок недоверия и отчужденности, который  Филь  так
долго носил в душе.
 И все же остатки этого отчуждения  нет-нет  да  и  давали  себя  знать.
Как-то, когда речь зашла об одном из первых боев в крепости, я стал особенно
дотошно расспрашивать Филя о подробностях этого боя, сопоставляя его рассказ
с рассказом Матевосяна. И вдруг Филь угрюмо сказал:
 - Я знаю, вы все равно мне не верите. Ведь я - бывший пленный, изменник
Родины. На этот раз я рассердился.
 - Как вам не стыдно! - с сердцем сказал я. - Если  бы  вам  не  верили,
зачем бы  стали  вас  вызывать  сюда  из  далекой  Якутии,  тратить  на  вас
государственные деньги?
 Он тут же  почувствовал  несправедливость  своего  замечания,  попросил
извинения и  при  этом  разнервничался  так,  что  мне  опять  пришлось  его
успокаивать.
 Как я и ожидал, воспоминания Филя были очень интересными  и  не  только
дополняли рассказы  Матевосяна  и  Махнача,  но  и  давали  мне  возможность
восстановить картину боев в центральной цитадели в самые последние дни  июня
1941  года.  Это  была  поистине  величавая  картина  стойкости  и  мужества
советских людей,  картина,  одновременно  полная  и  глубокого  трагизма,  и
подлинной героики.


 ТАК СРАЖАЛИСЬ ГЕРОИ

 Давно смолк дальний  гул  пушек  на  востоке  -  фронт  ушел  за  сотни
километров от границы. Теперь в  моменты  ночного  затишья  вокруг  крепости
стояла   тишина   глубокого   тыла,   нарушаемая   лишь   ноющим    гудением
бомбардировщиков дальнего действия, проплывающих высоко в небе.  Но  затишье
случалось редко - обстрел крепости и атаки пехоты не прекращались  ни  днем,
ни ночью: противник старался  не  давать  осажденным  отдыха,  надеясь,  что
измотанный в этих непрерывных боях гарнизон вскоре капитулирует.
 С каждым днем становились  все  более  призрачными  надежды  на  помощь
извне. Но надежда помогала жить и бороться, и люди заставляли себя надеяться
и верить. Время от времени  стихийно  возникал  и  мгновенно  разносился  по
крепости слух о том, что началось  наше  наступление,  что  в  район  Бреста
подходят наши танки. Эта весть вызывала новый прилив сил у бойцов, они с еще
большим упорством отстаивали свои рубежи,  и  еще  яростнее  становились  их
ответные удары по врагу. И хотя слухи о помощи всегда  оказывались  ложными,
они возникали снова, и всякий раз им безраздельно верили.
 Когда  однажды  ночью  над  крепостью  прошел   отряд   наших   дальних
бомбардировщиков, их  тотчас  же  узнали  по  звуку  моторов.  А  когда  еще
несколько  минут  спустя  где-то  далеко  на  западе,  в  районе  ближайшего
железнодорожного узла за Бугом, загромыхали глухие взрывы, все  поняли,  что
советские самолеты бомбят эшелоны противника, и крепость  возликовала.  Люди
закричали "ура!", кое-где открыли огонь по  расположению  врага,  гитлеровцы
всполошились, и их артиллерия тотчас же возобновила обстрел цитадели.
 В другой раз над крепостью  днем  появился  наш  истребитель.  Одинокий
советский  самолет,  неведомо  как  залетевший  сюда  с   далекого   фронта,
неожиданно вынырнул из-за облаков,  снизился  над  Центральным  островом  и,
сделав круг, приветственно покачал крыльями,  на  которых  ясно  были  видны
родные советские  звезды.  И  такое  восторженное,  неистовое  "ура!"  разом
огласило  всю  крепость,  что,  казалось,  летчик   должен   услышать   этот
многоголосый крик, несмотря на оглушительный грохот снарядов  и  рев  мотора
своей машины.
 А потом со стороны  границы  примчалось  несколько  "мессершмиттов",  и
настороженно притихшая  крепость  сотнями  глаз  взволнованно  следила,  как
истребитель, отстреливаясь короткими очередями от наседающих врагов,  уходит
все дальше на восток, постепенно взбираясь все выше к спасительным  облакам,
пока наконец самолеты не растаяли в небе.  Но  весь  этот  день  в  крепости
дрались с особенным подъемом, и даже многие тяжелораненые выползли на  линию
обороны с винтовками в руках. Никто не сомневался в том, что  этот  одинокий
самолет был послан командованием, чтобы ободрить осажденный гарнизон и  дать
ему понять, что помощь  не  за  горами.  Как  бы  то  ни  было,  неизвестный
советский летчик сумел вдохнуть в защитников крепости новые силы и на  время
внушил им твердую уверенность в успешном исходе обороны.
 Но время шло, помощь не приходила, и становилось ясно,  что  обстановка
на фронте сложилась пока что неблагоприятно для наших войск. И хотя люди еще
заставляли себя верить в то, что их  выручат,  каждый  в  глубине  души  уже
начинал понимать, что благополучный исход день ото дня становится все  более
сомнительным. Впрочем, стоило кому-нибудь заикнуться об этих сомнениях,  как
товарищи  резко  обрывали  его.  Среди  осажденных   как   бы   установилось
молчаливое, никем не высказанное условие  -  не  заговаривать  о  трудностях
борьбы, не допускать ни малейшей неуверенности в победе.
 "Будем драться до конца, каков бы ни  был  этот  конец!"  Это  решение,
нигде не записанное, никем  не  произнесенное  вслух,  безмолвно  созрело  в
сердце  каждого  из  защитников  крепости.   Маленький   гарнизон,   наглухо
отрезанный от  своих  войск,  не  получавший  никаких  приказов  от  высшего
командования, знал и понимал свою  боевую  задачу.  Чем  дольше  продержится
крепость, тем дольше полки врага, стянутые к ее стенам, не попадут на фронт.
Значит,  надо  драться  еще  упорнее,  выигрывать  время,   сковывать   силы
противника здесь, в его глубоком тылу, наносить врагу возможно больший  урон
и тем самым хоть немного ослабить  его  наступательную  мощь.  Значит,  надо
драться еще ожесточеннее, еще смелее, еще настойчивее.
 И они дрались  с  необычайным  ожесточением,  с  невиданным  упорством,
проявляя удивительное презрение к смерти.
 Раненные по нескольку раз, они не выпускали из рук оружия и  продолжали
оставаться в строю. Истекающие кровью, обвязанные окровавленными  бинтами  и
тряпками,  они,  собирая  последние  силы,  шли  в  штыковые   атаки.   Даже
тяжелораненые старались не оставить своего места в цепи обороняющихся.  Если
же рана была такой серьезной, что уже не оставалось  сил  для  борьбы,  люди
нередко кончали самоубийством, чтобы избавить товарищей от забот о себе и  в
дальнейшем не попасть живыми в руки врага. Много раз  в  эти  дни  защитники
крепости слышали последнее восклицание: "Прощайте,  товарищи!  Отомстите  за
меня!" - за которым тотчас же следовал выстрел.
 Гитлеровских генералов  и  офицеров,  командовавших  штурмом  крепости,
бесило это  неожиданное  для  них  упорство  осажденных.  Их  части  надолго
застряли здесь, на  первых  метрах  советской  земли,  тогда  как  авангарды
наступающей  немецко-фашистской  армии  уже  овладели  Минском  и  двигались
дальше, в направлении Смоленска и Москвы. В то время  как  там,  на  фронте,
наступавшие войска стяжали победные лавры, получали  ордена,  захватывали  в
городах и селах богатые трофеи, здесь, у стен Брестской крепости, в глубоком
тылу,  немецких  офицеров  подстерегали  не  только  меткие  пули  советских
стрелков, но и явное неудовольствие своего командования. Из  ставки  Гитлера
то и дело запрашивали, почему крепость еще не взята, и тон этих  запросов  с
каждым днем становился все более недовольным  и  раздраженным.  Но  крепость
продолжала сражаться, хотя осаждающие не  останавливались  ни  перед  какими
мерами, чтобы скорее сломить сопротивление гарнизона.
 Все новые батареи подтягивались к берегу Буга. Без  передышки,  день  и
ночь, продолжался обстрел крепости. Мины дождем сыпались во  двор  цитадели,
методично перепахивая каждый метр земли, кромсая осколками  кирпичные  стены
казарм, превращая в лохмотья железо крыш.  Яростно  ревели  крупнокалиберные
штурмовые пушки врага, постепенно разрушая крепостные строения. С первых  же
дней  гитлеровцы  стали  применять  при  обстреле  снаряды,  разбрызгивающие
горючую жидкость, а вскоре в дополнение к ним в крепости появились  немецкие
огнеметы. Вперемежку с бомбами самолеты, то и дело налетавшие  на  крепость,
сбрасывали бочки и баки с  бензином,  и  порой  некоторые  участки  крепости
превращались в сплошное море огня.
 Здесь и там стены зданий, служивших убежищем для  защитников  крепости,
под бомбами и снарядами штурмовых пушек становились дымящимися  развалинами,
где, казалось,  не  могло  остаться  ничего  живого.  Но  проходило  немного
времени, и из  этих  руин  снова  раздавались  пулеметные  очереди,  трещали
винтовочные  выстрелы  -  уцелевшие  бойцы,   раненные,   опаленные   огнем,
оглушенные взрывами, продолжали борьбу.
 По    ночам    противник    посылал    к    казармам    группы    своих
диверсантов-подрывников.  Таща  за  собой  ящики  с  толом,  они   старались
подползти к зданиям, занятым защитниками крепости,  и  заложить  взрывчатку.
Партии саперов пробирались в наше расположение по крышам и чердакам, спуская
пачки  тола  через  дымоходы.  В  темноте  чердаков   вспыхивали   внезапные
рукопашные и гранатные бои, здесь  и  там  раздавались  неожиданные  взрывы,
обрушивались потолки и стены, засыпая бойцов. Но и  оглушенные,  израненные,
полузадавленные этими обвалами люди не выпускали  из  рук  оружия.  Вот  как
описана  в  немецком  донесении  одна  из  таких  операций  саперов:  "Чтобы
уничтожить фланкирование из дома комсостава на Центральном острове, туда был
послан 81-й саперный батальон с поручением подрывной  партии  очистить  этот
дом. С крыши дома  взрывчатые  вещества  были  опущены  к  окнам,  а  фитили
зажжены были слышны крики,  стоны  раненных  при  взрыве  русских,  но  они
продолжали стрелять.
 Враг уже не  гнушался  никакими  самыми  подлыми  средствами,  стремясь
скорее  подавить  упорство  осажденных.   Захватив   госпиталь   и   перебив
находившихся там больных, группа автоматчиков  надела  больничные  халаты  и
попыталась перебежать в центральную крепость через мост у Холмских ворот. Но
бойцы Фомина успели разгадать этот  маскарад,  и  попытка  была  сорвана.  В
другой раз, атакуя на этом же  участке,  солдаты  противника  погнали  перед
собой толпу медицинских сестер, взятых в плен  в  госпитале,  а  когда  наши
пулеметчики огнем с верхнего этажа казарм отбили  и  эту  атаку,  гитлеровцы
сами перестреляли женщин, за спинами которых  им  не  удалось  укрыться.  Во
время штурма Восточного форта  фашисты  выставили  впереди  своих  атакующих
цепей шеренгу пленных советских бойцов, и защитники форта слышали,  как  эти
пленные кричали им: "Стреляйте, товарищи! Стреляйте, не жалейте нас!"
 С первых дней враг стал засылать в крепость своих агентов, переодетых в
форму советских бойцов и командиров. То это были провокаторы, которые делали
вид, что они бежали из немецкого плена, и распускали всевозможные панические
слухи, стараясь смутить дух  осажденных.  То  это  были  прямые  диверсанты,
исподтишка поражавшие защитников крепости предательскими выстрелами в спину.
Но уже вскоре наши воины  научились  распознавать  лазутчиков  врага,  и  их
быстро вылавливали и уничтожали.
 Каждый  день  над  крепостью  на  смену   бомбардировщикам   появлялись
маленькие трескучие самолеты, разбрасывавшие  листовки.  В  этих  листовках,
заранее отпечатанных в Берлине, говорилось  о  том,  что  германские  войска
заняли  Москву,  что  Красная  Армия   капитулировала   и   что   дальнейшее
сопротивление бессмысленно. Потом стали сбрасывать  листовки  с  обращениями
непосредственно к гарнизону крепости,  где  немецкое  командование,  отмечая
мужество и стойкость осажденных, пыталось доказать  бесполезность  борьбы  и
предлагало защитникам крепости "почетную капитуляцию". Но на все эти призывы
крепость отвечала огнем.
 Когда наступали минуты  затишья,  в  разных  местах  крепости  начинали
работать немецкие громкоговорящие установки. Они также передавали  обращения
к гарнизону, призывая осажденных сложить  оружие  и  обещая  всем  сдавшимся
"хорошее обращение, питание и заботливый уход за  ранеными".  Впрочем,  день
ото дня тон этих обращений становился все  более  угрожающим,  и  вкрадчивые
уговоры сменялись ультиматумами, когда  гарнизону  давалось  на  размышление
полчаса или час, после чего противник грозил "стереть крепость с лица  земли
и смешать с  землей  ее  гарнизон".  Но  и  на  эти  угрозы  бойцы  отвечали
выстрелами, а однажды в ответ  на  такую  передачу  над  северными  воротами
крепости появилось полотнище, на  котором  было  написано:  "Все  умрем,  но
крепости не сдадим!"
 Обычно после передачи очередного ультиматума немцы  прекращали  обстрел
крепости, и  наступала  мертвая  тишина,  нарушаемая  лишь  громким  голосом
диктора, время от времени повто