дному дому, стены были покрыты  светлой
керамической плиткой, в которой тускло  отражались  уличные  огни.  Сквозь
арку они вошли в небольшой замкнутый двор, и Ключников удивился: во  дворе
горел  свет,  слышались  голоса,  и  какие-то  люди,  мужчины  и  женщины,
озабоченно сновали из дома во двор и обратно.
     Возле подъезда Ключников увидел раскрытый железнодорожный  контейнер,
который загружали мебелью, утварью, связками книг,  ящиками  с  посудой  и
одеждой.
     - Аня, где ты  была?  -  недовольно  спросила  женщина  средних  лет,
Ключников понял, что это мать. - Разве так можно? Ночь, а тебя нет. Ты  же
знаешь, что творится в городе. Мы все волновались.
     - Мама, меня проводили, - ответила Аня, и  все  быстро  взглянули  на
Ключникова: провожатым был он.
     Анна достала из сумочки ключи и открыла стоявшую в стороне машину.
     - Ты куда? - хмуро спросил один из мужчин.
     - Папа, я скоро вернусь, - она жестом пригласила Ключникова  сесть  в
машину.
     - Не надо, я сам  доберусь,  -  отказался  он,  но  она  повелительно
указала ему на машину - не разговаривай, мол, садись!
     Свет фар скользнул по темным окнам, осветил черное чрево подворотни и
метнулся по переулку вдоль  красивых  старинных  домов,  машина  стремглав
понеслась вперед.
     Как она водила! Они мчались по ночным улицам, летели  по  пустынному,
охваченному страхом  городу,  стремительно  брали  повороты,  машина  была
похожа на снаряд, пронзающий пространство.
     - Аня, у вас кто-то уезжает? - спросил Ключников.
     - Мы все уезжаем, - ответила она.
     - Все? - удивился он. - Куда?
     - Куда угодно. Виза в Израиль, но там видно будет. Главное  -  отсюда
вырваться.
     Он оглушенно помолчал, соображая, и недоуменно уставился на нее:
     - В Израиль? Вы разве еврейка?
     - Не похожа? - усмехнулась она со значением,  точно  за  его  словами
что-то крылось.
     - Нет,  я  просто...  честно  говоря,  я  не  очень  разбираюсь...  -
пробормотал он сбивчиво.
     По  правде  сказать,  новость   оказалась   для   Ключникова   полной
неожиданностью; время от времени он  украдкой  поглядывал  на  Аню,  точно
хотел удостовериться, не разыгрывает ли она его.
     Он подумал, что узнай Буров о его знакомстве,  он  осудил  бы  его  и
заклеймил.
     Они мчались по  безлюдным  улицам.  Их  несколько  раз  останавливали
вооруженные патрули,  осматривали  машину  и  отпускали,  они  неслись  по
пустынному городу, который казался вымершим.
     Анна знала язык, работала переводчицей, ее бывший муж уехал в Америку
несколько лет назад, а теперь  вся  семья  решила,  что  оставаться  здесь
больше нельзя.
     - Вы _х_о_т_и_т_е_ ехать? - спросил Ключников.
     Она с грустью покачала головой:
     - Если бы я хотела, я бы уехала с мужем. Он хорошо  устроен,  у  него
дом, работа... Но я отказалась, и мы развелись.
     - Тогда отказались, а сейчас...
     - Я люблю Россию, все мои предки жили здесь.  Даже  в  самые  трудные
времена они эту страну  считали  своей.  Воевали  за  нее.  А  теперь  нам
говорят: убирайтесь, вы здесь чужие.
     Она напряженно смотрела на дорогу, сжимая руль.  -  Ладно,  уедем,  -
сказала она как-то устало. - Весь наш клан снялся, вся фамилия. Ничего, не
пропадем. Посмотрим, что здесь будет.
     - Думаете, будет плохо? - глянул на нее Ключников.
     - По-моему, эта земля проклята Богом. Избавятся от нас, примутся друг
за друга.
     Она быстро домчала его к общежитию и затормозила резко  там,  где  он
указал. Они посидели молча, как бы свыкаясь с мыслью, что надо расстаться.
     - Иди, счастливо, - она неожиданно обняла его  за  шею,  притянула  к
себе и поцеловала мягкими влажными губами.
     Ключников опешил и растерялся. От поцелуя у него закружилась  голова,
он едва не задохнулся.
     - Прощай, - открыв дверцу, она подтолкнула его. - Спасибо тебе.
     Ключников очумело стоял на тротуаре. Взревел мотор, машина  рванулась
и унеслась. Он постоял, приходя в себя, и как пьяный, неуверенно побрел  к
двери.



                                    11

     Улучив свободный час, Першин  заехал  домой.  Замотанный  делами,  он
скучал по детям и жене, хотя понимал, что от того,  как  сработает  отряд,
зависит их будущее.
     Андрей поцеловал Лизу и детей, дочки отвыкли немного, и он обнял их и
усадил на колени. Лиза села напротив, вид у нее был рассеянный, и  понятно
было, что какая-то мысль гложет ее неотвязно.
     Он жалел их всех - жену и миллионы женщин,  которые  имели  несчастье
жить в этой стране. Целые дни они бегали в поисках самого  необходимого  -
рыскали, сновали, кружили по городу, не зная,  как  прокормить  семью,  их
одолевали мучительные горести и заботы,  что,  как  известно,  женщину  не
красит.
     Он смотрел на жену, какая-то затаенная горечь запеклась на  ее  лице,
ему было стыдно за ее ранние морщины и грустные глаза, за то,  что  она  с
утра до вечера мотается в поисках пропитания, за  ту  участь,  которую  ей
уготовил он - муж, защитник, который не мог для нее ничего  сделать  и  не
мог ничего обещать, кроме вечной маеты.


     ...донос генерал получил из  Бора  на  другой  день:  осведомительная
служба опоздала на одну ночь.
     Наутро  в  пансионат  прикатил  генеральский  адъютант   с   приказом
доставить виновников на ковер.
     - А если я не поеду? - лежа  в  постели,  поинтересовался  Першин  из
чистого любопытства.
     - Силой доставим. Я привык выполнять приказы, - объяснил майор.
     - Если силой, то меньше, чем взводом, не обойтись.
     - Знаю, воздушный десант.  Что  ж,  взвод,  так  взвод.  Надо  будет,
дивизию вызовем, - с ленцой пообещал  майор  и  пожмурился  благодушно.  -
Живее, капитан, живее. Не на расстрел едем.
     Удивляясь, как быстро все стало известно, Першин принялся одеваться.
     Генерал жил на даче поблизости от Бора, хотя место называлось  Лесные
Дали. Дача была огромным  особняком  из  множества  казенно  меблированных
комнат, генерал сидел в кабинете за большим письменным  столом,  несколько
старших офицеров в форме стояли перед ним с папками в руках.
     Тут случилось то, чего никто  не  ожидал.  Не  дожидаясь  вызова  или
разрешения, Першин  строевым  шагом  вышел  на  середину  комнаты  и  стоя
навытяжку, доложил, как положено:
     - Капитан Першин по вашему приказанию прибыл! - и смотрел  в  упор  с
бравой дерзостью, ел глазами начальство.
     Офицеры вывернули шеи, оторопело уставились на наглеца. Адъютант даже
руками всплеснул от неожиданности и обомлел, не зная,  как  быть.  Генерал
угрюмо, с заведомой неприязнью смотрел на дерзкого  верзилу;  было  видно,
как его разбирает злость.
     - Капитан? - переспросил он брезгливо.
     - Так точно.  Воздушно-десантные  войска,  -  отрапортовал  Першин  с
прежней незамутненностью во взгляде.
     - А что ж вести себя не умеете? - с каменной, начальственной тяжестью
спросил генерал, как бы сдерживаясь через силу, чтобы не расплескать  свой
гнев.
     - Никак нет. Умею, - браво возразил Першин, держа грудь колесом.
     - Это я во всем виновата! -  гибко  и  плавно  возникла  из-за  спины
Першина генеральская дочь.
     - Что?! - опешил генерал, чувствуя, что за всем этим что-то  кроется,
но что - он понять не мог. - Ты в своем уме?!
     - Я его соблазнила!
     - Как?! - еще больше оторопел генерал.
     - Лаской, угрозой... Ну как соблазняют...  Наобещала  с  три  короба:
мол, в мужья возьму. Припугнула как следует: откажет - из армии  уволю,  у
меня отец генерал. Он и сдался.
     Подчиненные генерала стояли ни живы, ни мертвы, от напряжения  у  них
остекленели глаза; устав на этот счет молчал,  никто  не  знал,  как  себя
вести. Адъютант едва сдерживался, ему стоило большого труда  не  растянуть
рот в улыбке. Генерал почувствовал, что становится посмешищем.
     Лиза объявила семейный совет, попросила всех выйти, в кабинет позвали
мать. Першин вышел вместе с адъютантом и другими офицерами, все на  всякий
случай поглядывали на  него  дружелюбно  и  держались  приветливо,  как  с
возможным будущим начальством.
     Спустя время  дверь  кабинета  приоткрылась,  Лиза  поманила  Першина
рукой. Першин с порога понял, что гроза миновала: мать взглянула на него с
интересом, и генерал уже не казался таким враждебным и неприступным,  хотя
и пыжился монументально, как будто принимал парад.
     - Что дальше? - спросил он хмуро, но мирно.
     - Наверное, назад пошлют, - неопределенно пожал плечами Першин. -  На
войну.
     - Не пошлют, - твердо возразил генерал, словно это было уже решено.
     - Лизонька сказала, что вы учиться хотите? - приветливо обратилась  к
Андрею хозяйка дома.
     - Да, если уволят, - подтвердил Першин.
     - Что значит уволят? Откуда? - непонимающе поднял брови генерал, и  в
глазах у него  мелькнула  досада,  как  часто  случается  с  обремененными
властью людьми, когда они чего-то не понимают.
     - Из армии...
     - Из армии? - переспросил генерал, словно ослышался. - Почему?
     - Я хочу уйти  из  армии,  -  сказал  Першин,  понимая,  что  наносит
генералу смертельную обиду.
     - Как уйти?! Зачем?! - досада генерала росла и на глазах крепла. - Не
понимаю. Боевой офицер! Награды! Ранение! В армии таких ценят! Прямой путь
в академию!
     - Я не хочу оставаться в армии. Хватит с  меня  Афганистана,  -  гнул
свое Першин с некоторым занудством в голосе.
     - Я уже сказал: в Афганистан не пошлют. Что касается армии... чем это
она тебе не нравится? - ревниво, желчно спросил генерал.
     - Не нравится, - ответил Першин и умолк.
     Как ему  объяснить,  он  все  равно  ничего  не  поймет,  а  спорить,
доказывать - пустая затея, сотрясание воздуха.
     - Но вы теперь не один, у вас семья, насколько я понимаю, - вмешалась
генеральша.
     - Да, семья, - согласился Першин. - Если Лиза не против.
     - Что значит - против?! - возмутилась генеральская дочь.  -  Чья  это
затея? Я его соблазнила - я за него отвечаю! А если у него будет ребенок?!
     - Перестань, - велела ей мать.
     - Прекрати, - веско, начальственно приказал отец.
     - Вам легко говорить! Если я его  брошу,  у  него  теперь  вся  жизнь
поломана. Я не могу с ним так поступить. Иначе я грязная соблазнительница.
Распутная тварь! Бедный мальчик: соблазнили  и  бросили.  Как  ему  теперь
жить? Что скажут  родители?  Они  могут  отказаться  от  него.  А  друзья,
подруги? Он не сможет смотреть им в глаза. Как  хотите,  но  я  должна,  я
просто обязана выйти за него!
     - Успокойся, - улыбнулся ей Першин.
     - Все! Муж  сказал  -  молчу,  -  понятливо  кивнула  гимнастка  и  с
готовностью замолчала.
     - Вы должны думать о семье, - напомнила Першину генеральша.
     - Конечно, - согласился с ней Першин.
     - Зачем вам уходить из армии? Самое  трудное  у  вас  позади:  война.
Теперь все должно быть в порядке. А ты, что думаешь? -  обратилась  она  к
дочери.
     - Зачем мне думать, у меня муж есть, - возразила Лиза. - Как  скажет,
так и будет.
     Андрей не мог сдержаться, рассмеялся. Если б не она,  разговор  вышел
бы злой, обидный - горшки вдребезги. Но она на самом деле отныне и  впредь
была всегда с ним, держала его сторону,  как  ни  уламывали  ее  родители,
друзья, знакомые, орава доброжелателей, она осталась  с  ним  и  была  ему
верна, как никто.
     После   рапорта   армейские   начальники   мордовали   его,    пугали
дисциплинарным  батальоном,  но  отпустили,  отпустили,  в  конце  концов,
уволили в запас с характеристикой - краше в гроб кладут.
     И вот она, свобода: свободен, свободен, свободен,  наконец!  Но  куда
деться, куда податься, если твоя профессия - убийца, если только и умеешь,
что стрелять, драться, орудовать ножом, если другому тебя не научили -  на
что ты годен в этой жизни?
     Першин пошел грузчиком в мебельный магазин,  не  Бог  весть  что  для
боевого офицера, но  работа  без  дураков:  погрузил,  получил...  Генерал
отказал ему от дома, Першин так и  остался  для  них  посторонним.  Чужак,
чужак! - и не просто чужак, вражеский лазутчик, который проник в их стан.
     Как они ненавидели его! Он отринул их стаю, отверг их веру, обратил в
свою их дочь, плоть от плоти - отбил от стаи, увел.
     Теперь они не ездили в  Бор,  не  бывали  на  генеральской  даче,  не
получали генеральские заказы, не ездили на генеральских машинах. Терпеливо
и кротко несла его жена свой крест и ни словом, ни взглядом  не  упрекнула
его никогда, не жаловалась, что живет не так, как ей подобает и как  могла
бы.
     Однажды его вызвали в военкомат. Майор,  начальник  отделения,  долго
разглядывал военный билет и учетную  карточку  и  не  выдержал,  развел  в
недоумении руками:
     - Ничего не понимаю: десантник, капитан, боевой офицер, наград  полно
и грузчик в магазине!
     - Мне семью кормить надо, - хмуро ответил Першин.
     - Другой работы не нашлось?
     - Нормальная работа. Я, по крайней мере, не дармоед.
     - А кто дармоед? - недобро прищурился начальник отделения.
     - Слушай, майор, не заводи меня. Я знаю кто. И ты знаешь.
     - И кто же? Советую думать. Думай  о  последствиях,  капитан,  думай,
понял? Ну давай, говори... Кто дармоед? Ну?!
     - Не понукай, не запряг. И не стращай меня, я все видел.  Такие,  как
ты, на войне дерьмом от страха исходили. У нас генералов - пруд пруди,  во
всем мире столько нет. А уж полковников...
     - Так, понятно, - кивнул майор. - Все, капитан. Тебе это не сойдет.
     - Разжалуете? - улыбнулся Першин. - Дальше грузчика не пошлете.
     Первое время они жили в двухкомнатной квартире с  родителями  Андрея.
Позже Першин купил однокомнатную  квартиру,  и  они  жили  в  ней  сначала
вдвоем, после рождения дочери втроем, а теперь, с тех  пор,  как  родилась
вторая дочь - вчетвером.
     Лиза работала врачом, вела дом, растила детей, и это  было  все,  что
Андрей мог ей предложить.  Она  не  роптала,  однако  в  глубине  души  он
чувствовал себя виноватым: поступи он так, как хотел генерал - по здравому
смыслу и житейскому благоразумию и  как  поступили  бы  все  их  знакомые,
отнюдь не плохие люди, жизнь, вероятно, была бы другой.
     К тридцати годам Першин по-прежнему  работал  грузчиком  в  мебельном
магазине, по вечерам учился на экономическом факультете.
     На работе ему приходилось несладко. Он дал себе слово ни  во  что  не
встревать,  пока  не  закончит  институт,  надо  было  кормить  семью,  но
удерживался с трудом, чтобы не вспылить: первичная организация коммунистов
существовала в магазине как ни в чем ни бывало.
     Это был какой-то нелепый  заповедник,  бред,  несуразица,  дурдом:  в
магазине  по-прежнему  выходила  стенная   газета   "За   коммунистическую
торговлю", регулярно проводились  партийные  собрания,  а  партийное  бюро
решало, кому дать премию, путевку и объявить благодарность, а кому срезать
заработок или вовсе уволить. Между тем в магазине процветало воровство.
     Воровали все - директор, заместитель и товаровед,  она  же  секретарь
первичной организации коммунистов. Мебель пускали налево по тройной  цене,
желающих купить было хоть отбавляй, и могло статься, партийное бюро решало
куда и по какой цене сбыть товар.
     Картина была  привычная  для  страны:  на  собраниях  секретарь  бюро
распиналась о высоких коммунистических идеалах, выскочив за дверь,  бешено
сновала, устраивая дела. Сбыт был налажен отменно: переплату не брали лишь
с высокого начальства, которое при случае  могло  прикрыть.  При  магазине
кормились всякие инспекции, в том числе  и  пожарная,  кормились  районные
власти, милиция и многочисленные чиновники. Мебель поставляли смежникам из
мясных и винных магазинов, разнообразных торговых баз, управлений, аптек и
прочих необходимых и полезных мест.
     В магазине, как в лаборатории, поставившей опыт, была  очевидна  суть
этой партии и этого режима:  лицемерие.  Да,  это  была  настоящая  модель
страны, где на каждом шагу высокопарно провозглашали чистоту  идей  и  при
этом беззастенчиво воровали, лгали и пользовались. Как все нахлебники, они
то и  дело  клялись  именем  народа,  объявляя  себя  его  защитником,  но
презирали его, как рабочий скот.
     Собирая отряд, Першин не рассказывал Лизе подробности, сказал лишь  о
ночных дежурствах, но она поняла, что он скрывает правду: какие  дежурства
у грузчика мебельного магазина?


     ...чай оказался несладким, Першин удивился, Лиза кротко улыбнулась  в
ответ.
     - Нам не дали талонов на сахар, - сказала она, а он не поверил:
     - Не дали? А ты ходила?
     - Ходила. Мы не прошли собеседование, - она  улыбнулась  так,  словно
знает занятный анекдот, но предпочитает молчать.
     - Что за чушь? Какое собеседование? - непонимающе  уставился  на  нее
Першин.
     - Чтобы  получить  талоны  на  сахар,  надо  пройти  собеседование  в
домкоме.
     - Бред! Какой домком?! - недоумевал Першин.
     - Домовой комитет. Они всех проверяют на  верность.  Враги  сахар  не
получат.
     Он недоверчиво поморгал, не смеется ли она, но понял, что это правда,
и захохотал. Дочки растерянно глазели  на  него,  они  редко  видели  отца
веселым, но он смеялся от души, и они сами охотно развеселились,  хотя  не
понимали причины веселья.
     - Смейся, смейся - улыбалась жена. - Попьешь пустой чай, будет не  до
смеха.
     - Не могу, не могу!.. - мотал головой Першин, всхлипывая и сморкаясь.
- А маршировать строем не надо?!
     Успокоившись, он ссадил дочерей с колен и поднялся:
     - Пойду на собеседование, - объявил  он  жене  и  увидел  в  ее  лице
озабоченность.
     - Ты там не очень, не разоряйся, - предостерегла она,  а  он  не  мог
удержаться, и пока он спускался в лифте, на его лице блуждала улыбка.
     В подвале было полно людей,  под  низким  потолком  висел  сдавленный
гомон, все дожидались очереди: людей по одному вызывали за  обитую  старой
жестью дверь, где заседала тройка.
     Першин, не раздумывая, распахнул дверь настежь  и  оставил  открытой,
чтобы все  слышали  и  могли  видеть.  За  дверью  Андрей  обнаружил  трех
стариков, которые сидели под портретом Ленина за столом, покрытым  красным
сукном.  Сукно  было  сильно  побито  молью  и  потерто  изрядно,   Першин
почувствовал запах нафталина, видно, сукно долго хранили  в  шкафу  или  в
сундуке.
     Посреди  комнаты  с  ноги  на  ногу  переминалась  женщина,   которая
проходила  собеседование  и,  вероятно,  ломала  голову  над  ответом.  За
маленьким столиком  в  стороне  сидела  морщинистая  старушка-секретарь  в
красной косынке, повязанной революционным узлом  на  затылке  и  писала  в
толстой амбарной книге, вела протокол.
     - Это вы домком? - громогласно спросил с порога Першин,  и  гомон  за
дверью стих, все уставились в спину пришельцу.
     - А вы кто? - поинтересовался старик в белой  под  горло  рубахе  без
галстука, застегнутой на все пуговицы. Он был явно  раздосадован,  что  их
перебили на полуслове. - Жилец?
     - Жилец, жилец, - успокоил его Першин. - Все мы жильцы на этом свете.
     - А почему врываетесь? - нахмурился другой старик в старом  френче  с
накладными карманами на груди. - Здесь люди работают.
     Третий старик лишь прищурился и молча, неодобрительно смотрел  сквозь
круглые железные очки, взгляд его ничего хорошего не сулил.
     - Талоны на сахар  здесь  выдают?  -  простодушно  улыбнулся  Першин,
сдерживаясь, чтобы не выкинуть что-нибудь раньше времени.
     - В очередь! В очередь! Он без очереди! Без очереди он! - загомонила,
запричитала, захлопотала позади толпа и ходуном заходила от волнения.
     - Талоны выдают только тем,  кто  сделал  социалистический  выбор,  -
объявил  старик  в  белой  под  горло  рубахе,  похожий  на  сознательного
рабочего. - Враждебным элементам - никаких талонов!
     - Ах, так... - понимающе покивал Першин. - Социалистический  выбор...
А социализм - это, конечно, учет, как сказал Ильич? - Першин указал