ущено  в  широкий
кратер посреди холма, густой лес закрывал его со всех сторон.
     Все плоскости - крыши здания и  пристроек  были  удобны  для  посадки
вертолетов,  однако  постояльцы  никогда  не  думали  о   бегстве.   Жизнь
пансионата казалась им незыблемой - на века. Страна воевала,  они  понятия
не имели, что такое война, как, впрочем, и обо всем остальном:  не  знали,
не ведали.
     Им невдомек было, что такое жизнь впроголодь, как стоят  в  очередях,
где добывать еду, одежду и прочее, прочее, без чего нельзя  обойтись.  Они
были надежно ограждены от забот, от всего, что обременяет жизнь.
     Сытые, довольные, уверенные в себе, они наслаждались существованием и
были прочно отрезаны  от  окружающего  мира;  их  не  касались  горести  и
невзгоды, которые одолевают всех нас, и казалось, обитатели пансионата  не
подвластны случайностям и несчастьям, не подвержены  стихийным  бедствиям,
превратностям судьбы, даже самому времени.
     Это был заповедник безмятежности, довольства и покоя, остров  счастья
в море бед. Жизнь в Бору так разительно отличалась от всего, что творилось
вокруг,  что  Першина  то  и  дело  брала  оторопь  и,  ошеломленный,   он
подозрительно и недоверчиво озирался.
     Ну, не могло такого  быть,  не  могло!  Чтобы  гигантская  немазанная
телега государства так немилосердно скрипела, кренилась, едва ковыляла  по
ухабам, плелась кое-как, вкривь  и  вкось,  через  пень-колоду  и  вот-вот
готова была рухнуть, рассыпаться на куски, и в то  же  время  такая  тишь,
покой, сладкий сон. Что-то  странное  заключалось  в  существовании  Бора,
некий абсурд, причуда  больной  фантазии,  извращенное  воображение.  Как,
например, в том, что в проливной дождь  по  аллеям  пансионата  разъезжала
поливальная машина и тугими струями хлестала асфальт.
     Поразительно было отсутствие в пансионате наглядной  агитации.  Здесь
не стояли стенды, не висели плакаты и транспаранты - ни один лозунг днем с
огнем нельзя было сыскать. Понятно, это требовалось там, за  оградой,  для
других, кого следовало понукать и куда-то вести - в  даль,  к  химерам.  А
здесь, что ж, для себя это было ни к чему, лишние хлопоты, пустая затея.
     Никакие  перемены  в  стране  не  задевали  Бора.   Менялись   вожди,
правительства, конституции,  сама  коммунистическая  партия  рухнула,  как
гнилое дерево в непогоду под ветром, - в Бору ничего не менялось. Все  так
же точно в срок подъезжали продуктовые фургоны с разносолами, все  так  же
тихие услужливые горничные каждые три  дня  перестилали  хрустящее  свежее
белье, все так же бдила охрана,  так  же  стригли  газон,  и  все  так  же
изобретательные повара угождали на любой вкус. И  все  так  же  сверкающие
лимузины привозили и увозили сытых уверенных людей.
     ...Вход в шахту они обложили  двумя  группами.  Решетка  в  нарушение
инструкции  была  открыта:  то  ли  кто-то  открыл  ее,  то   ли   обычное
разгильдяйство - не закрыли при последнем осмотре.
     На высоте человеческого роста в боковой стене  зияло  большое  черное
отверстие, устье воздушного канала. Добраться туда можно было по железному
трапу и мостику, Першин взял с собой проводника и одну из пятерок,  вторая
пятерка осталась внизу и рассредоточилась, охраняя подступы.
     Стараясь не шуметь, они  забрались  в  канал,  крались,  пригнувшись,
выставив автоматы перед собой. Света в канале не было,  пришлось  включить
ручные фонари: яркие лучи осветили грязный бетонный пол,  округлые  своды,
голые в разводах  и  потеках  стены  и  какие-то  трубы,  вентили,  муфты,
задвижки, редукторы...
     Сильные фонари с трудом пробивали кромешный мрак.  В  глубине  канала
обнаружились герметичные двери  с  ручным  и  гидравлическим  приводом,  в
случае нужды они отрезали поступление воздуха с поверхности.
     Система запоров в метро была хорошо продумана: все шахты,  коллекторы
и станции могли  быть  мгновенно  изолированы,  в  каждом  тоннеле  стояли
огромные герметичные ворота, способные наглухо его перекрыть,  станционные
переходы имели особые металлические  задвижки  с  резиновыми  прокладками,
чтобы отрезать одну часть станции от другой.
     Канал уходил далеко в сторону от  тоннеля,  конца  не  было.  Вздумай
кто-нибудь атаковать их, в  канале  было  как  нельзя  удобно:  горящие  в
темноте фонари - отличная мишень.
     Канал привел их в закрытую, похожую  на  бетонный  мешок,  камеру,  и
казалось, все, тупик, дальше нет пути. Першин поводил фонарем и неожиданно
увидел неприметную железную дверь, за которой посвистывал ветер. Проводник
не успел  предупредить,  Першин  рванул  дверь  и  ужаснулся:  под  ногами
открылась пустота.



                                    4

     Проводника отбирали с особым тщанием: одни выглядели совсем дряхлыми,
другие ничего не знали о тайных ходах  и  сооружениях,  третьи  смертельно
боялись  хоть  на  шаг  приблизиться  к  секретным  объектам  компартии  и
госбезопасности - им даже страшно было подумать об этом.
     "Несчастные люди", думал Першин, разглядывая  робких  пожилых  людей,
которые по давней выучке опасались сказать лишнее слово.
     Десятки лет лживые проповедники вколачивали им в головы, что  главное
- это будущее, и надо напрячь силы, вот она, желанная цель - рукой подать.
И они трудились, как муравьи, забыв себя, возводили  общий  муравейник,  в
котором лучше всего жилось бездельникам-поводырям, а желанная цель уходила
все дальше, становилась зыбкой, размытой, невесть чем. Те, кто их  звал  и
понукал, разумеется, жили припеваючи,  как  все  лживые  пророки,  во  все
времена.
     Мастер Поляков работал в метро пятьдесят с лишним  лет.  Выглядел  он
довольно бодро, хорошо знал и помнил систему ходов и коммуникаций.  Першин
отметил его среди прочих кандидатов, но не определил,  на  ком  остановить
выбор.
     Они сидели в конторе дистанции, на стене  невнятно  талдычило  радио,
как вдруг Поляков выругался, поморщился брезгливо и лицо его скривилось от
досады.
     - Ты чего, дед? - удивился Першин.
     - Ничего, - мрачно отрезал старик. - Языком трепать все мастера.
     Першин восстановил в памяти последние  слова  из  динамика:  какой-то
функционер компартии настырно толковал о социалистическом выборе.
     - По-моему, речь о социализме идет, - лукаво глянул Першин.
     - Какой, к хрену, социализм?! О кормушке  своей  печется!  Непонятно,
что ли? Мозги пудрит, бездельник. Работать не хочет.
     - Что-то я не  возьму  в  толк...  Объясни,  пожалуйста,  -  попросил
Першин.
     - Да что объяснять?! Ребенку понятно. Социализм - это что, знаешь?
     - Что? - прикинулся непонятливым Першин.
     - Распределение! Одни работают, производят,  а  другие  распределяют.
Кто распределяет, тот все имеет. Потому как  при  кормушке  состоит.  Сами
себя пристроили. Удобно, верно? Ни черта ни делаешь, а все есть. Вот они и
гнут свое. Криком кричат: кормите нас! Понял?
     - Понял. Доходчиво изложил.
     В молодости Поляков воевал и всю свою жизнь гнул спину,  работал  под
землей, но ничего не нажил, только и хватало, чтобы не умереть с голода да
тело  прикрыть.  Но  он  хоть  понимал  суть  происходящего,  другие  были
убеждены, что так и должно быть,  это  и  есть  их  добровольный  выбор  и
судьба.
     Да, старик все точно определил: все разговоры о коммунизме  на  самом
деле были отчаянным воплем нахлебников: кормите нас! Лиши их  кормушки,  и
все, конец. Потому и стояли они насмерть, и не было на свете такой крови и
такого мора, на который они не пошли бы, чтобы отстоять кормушку.


     ...глянув  вниз,  Першин  невольно  отпрянул:  под  ногами  открылась
бездонная пропасть.
     - Ствол, - подсказал за спиной старик Поляков.
     Шахтный ствол  выглядел,  как  широкий  круглый  колодец,  выложенный
чугунными кольцами. Першин посветил  фонарем  вниз,  ему  стало  жутко  от
высоты: свет не достиг дна шахты.
     В  пролет  выступали  площадки  из  прутьев,   соединенные   железной
лестницей, которая сверху вниз тянулась по всему  стволу.  Першин  отрядил
парные патрули вверх и вниз, их ботинки часто застучали по перекладинам.
     - Командир... - Ключников осветил фонарем люк в бетонном полу.
     Они попытались поднять крышку, но она не поддалась, и Першин подумал,
что  многие  ходы  и  помещения  проверить  не  удастся.  Патрули   вскоре
вернулись: верхний коллектор имел выход в вентиляционный киоск, стоящий  в
тихом зеленом дворе на полпути между станциями метро, из коллектора  можно
было попасть и  в  старые,  оставшиеся  от  строителей  горные  выработки,
которые, в свою очередь,  вели  неизвестно  куда;  из  нижнего  коллектора
патруль спустился в перекачку, но дальше не пошел, чтобы не заблудиться  в
разветвленных водоотводах.
     Капитан приказал вернуться в тоннель, разведка  продолжала  движение.
Все понимали, что это всего лишь  беглый  осмотр,  с  которого  начинается
долгая и тяжкая работа.
     Москва  спала,  забывшись.  Город  выглядел  вымершим  -  ни   одного
светящегося окна. Изредка на большой скорости проносились машины, но можно
было из конца в конец  проехать  весь  город  и  ни  встретить  ни  одного
прохожего. Москва, похоже, страшилась пробуждения. Каждое  утро  жители  с
опаской ждали ночных вестей и, узнав, погружались в тревогу.
     Разведка приближалась к станции "Чистые пруды", когда идущий  впереди
Антон Бирс заметил бегущую вдоль пути крысу. Она  была  обычных  размеров,
отнюдь  не  свирепый  мутант,  и  заметив  людей,  крыса  стала  испуганно
метаться, пока не юркнула в круглую дыру под платформой.
     Метровых крыс-мутантов, нападающих  на  людей,  несколько  лет  назад
придумал  находчивый  журналист,  публикация  взбудоражила   всю   Москву:
легковерные читатели приняли  выдумку  за  чистую  монету  и  ударились  в
панику; служащие метро и городские власти долго потом доказывали, что  все
это вымысел.
     Нет, крыса  была  обычных  размеров,  но  ее  появление  наводило  на
размышления: где-то поблизости находятся запасы пищи - то ли склад, то  ли
кухня, то ли столовая или буфет.
     На станции было безлюдно, горел слабый свет, разведчики поднялись  на
платформу и осмотрели все служебные помещения. В  конце  зала,  за  бюстом
коммунистического вождя, убитого соратниками, железная лестница вела вниз,
под платформу. На решетке висела табличка "Машинный зал. Посторонним  вход
запрещен", на дверном косяке Першин заметил электрический звонок с красной
кнопкой. На звонок никто не вышел, один из разведчиков повозился и  открыл
замок. Добротная деревянная дверь годилась скорее  важному  кабинету,  чем
машинному залу станции метро, за дверью они обнаружили казенное помещение,
похожее на кладовую или подсобку, следующая дверь вела неизвестно куда.
     Когда разведчики ее распахнули, дремавший за ней дежурный с  погонами
лейтенанта, обомлел от неожиданности, глаза у него стали круглыми,  как  у
филина.
     - Что?! Кто?! Что?!  -  быстро  забормотал  он  в  растерянности,  но
опомнился и,  вскочив,  попытался  нажать  кнопку  звонка,  чтобы  поднять
тревогу.
     Сюда годами никто не заглядывал, кроме офицеров охраны и  доверенного
персонала. Изредка в помещениях  случались  протечки,  чаще  в  коридорах,
видно, поблизости в иле, песке или суглинке существовал  плывун,  и  тогда
охрана обращалась в технадзор метро, но дальше коридора никого не пускали.
Рабочие под присмотром  офицеров  вскрывали  стену,  дренировали  грунт  и
ставили панель на место.
     Помещение никогда не видело столько людей сразу, это был тихий пост -
сними, никто не заметит.
     Потому  и  всполошился  сонный  лейтенант,   когда   отсек   внезапно
наполнился рослыми разведчиками - помещение сразу стало тесным  и  шумным.
Поднять тревогу лейтенант не успел, в  мгновение  ока  его  отодвинули  от
звонка и отняли пистолет - подальше от греха, чтобы не вздумал поиграть  в
войну.
     Лейтенант как будто смирился, поник и вдруг быстро, как кошка  лапой,
цапнул телефонную трубку, но больше  ничего  не  успел,  трубку  отняли  и
положили на рычаг. Он  еще  пытался  заслонить  собой  дверь,  за  которой
тянулся длинный белый коридор. Першин отнюдь не хотел поднимать  панику  в
дежурных службах и потому лишь прошел коридор,  чтобы  убедиться,  что  он
ведет в приемную министерства на Мясницкой и в соседний штаб.
     - Кто такие?! Я доложу! Я доложу! - выкрикивал  лейтенант,  хотя  его
никто не слушал.
     Его можно было понять: из глубокого тыла он  неожиданно  оказался  на
передовой; мятый,  сонный,  растерянный,  он  не  знал,  что  делать,  все
инструкции разом вылетели из головы.
     - Вы из комитета? - с надеждой спросил лейтенант, и понятно было, что
он имеет в виду госбезопасность.
     - Мы сами по себе, - разочаровал его Першин.
     - Как?! - опешил лейтенант и недоверчиво вертел головой,  разглядывая
разведчиков:   каждый   ростом   под   потолок,   пятнистые   комбинезоны,
бронежилеты, укороченные десантные автоматы  АКМ,  гранаты,  баллончики  с
газом, ножи на ремнях...
     - Доложи, если хочешь, - предложил ему Першин.
     - Кому? - не понял лейтенант.
     - Министру.
     - Что доложить? - упавшим голосом спросил лейтенант.
     - Что хочешь.
     - А ты вообще на поверхности бываешь? Поднимаешься  иногда?  Или  все
время здесь торчишь? - ворчливо поинтересовался проводник. - Что в  Москве
происходит, знаешь?
     Они оставили  лейтенанта  в  глубокой  задумчивости.  Першин  не  был
уверен, что тот доложит о происшествии по начальству: караульная служба на
этом посту была предпочтительнее, чем Новая Земля или Чукотка.
     Поднявшись на платформу, разведчики разместились на мотовозе, который
их поджидал. Обратная дорога по встречному тоннелю заняла всего  несколько
минут, мотовоз высадил их и укатил в сторону Черкизово. Разведке следовало
поторапливаться, вскоре должны были дать напряжение в третий рельс.
     Поляков отомкнул замок и стоял, дожидаясь, у открытой  решетки,  пока
все пройдут в коридор. Разведчики один за другим поднимались по  железному
трапу, Першин  шагнул  последним  и  остановился  за  порогом  в  ожидании
проводника. Сквозь стук шагов ему почудился странный звук, которому он  не
придал значения: то был звук лопнувшей струны.
     Першин стоял  в  коридоре  и  ждал.  Никто  не  появлялся,  проводник
замешкался в тоннеле, Першин услышал стон  и  быстро  выглянул:  проводник
лежал ничком, подогнув ноги.
     - Ко мне! - крикнул Першин в глубину коридора и прыгнул в тоннель.
     Разведчики окружили его, изготовив автоматы, но стрелять не пришлось,
не было цели. Все  было  тихо,  спокойно,  горела  цепь  фонарей,  тоннель
оставался пустым и безлюдным. Першин нагнулся  к  проводнику:  в  спине  у
старика торчала массивная металлическая стрела.



                                    5

     Салатовый "фольксваген" въехал в захламленную  арку,  покачиваясь  на
ухабах, покатил мимо обветшалых, назначенных под снос домов, мимо  помоек,
загаженных детских площадок,  мусорных  баков,  сараев,  чахлых  деревьев,
гаражей, объехал громадный, разбросанный, нелепый  проходной  двор,  каких
полным-полно в центре Москвы, и поерзал  вперед-назад,  чтобы  приткнуться
возле неприметного облезлого строения.
     Антон Бирс был единственным, кто пришел в отряд сам.


     ...пронзительный  женский  крик  вспорол  ночь  и  оборвался  тотчас.
Дремлющий в забытьи дом пробудился и  настороженно  замер,  вслушиваясь  в
обморочную тишину: то ли на самом деле кричали, то ли всему дому приснился
один кошмарный сон.
     Молчаливый крик висел над домом, над улицей и над городом,  истошный,
оглушительный вопль, который никто не слышал, но от которого все оглохли.
     Мучительное ожидание томило город -  дома,  улицы,  дворы,  переулки,
изнуренная страхом и ожиданием Москва погружалась в тяжелую  дрему,  чтобы
очнуться вскоре  и  замороченно  обмереть,  прислушиваясь  к  разрозненным
городским звукам.


     ...форштевень   проламывал   надвигающуюся   водяную   гору.   Волна,
разбившись, взмывала над баком и тяжело рушилась вниз, окатывая  палубу  и
борта, осыпала брызгами рубку, мачты, антенны. На  морозе  корабль  быстро
обледенел: фальшборт, поручни, трапы, ванты, леера и  палубные  надстройки
покрылись толстой коркой льда. Отяжелевшие, покрытые прозрачным  панцирем,
десантные суда сбавили ход; из-за шторма и  обледенения  они  немилосердно
опаздывали к месту высадки.
     В ходовой рубке было темно, луч локатора мерно кружил по  экрану,  на
спардеке, низко надвинув капюшон, скучал на морозе  вахтенный  сигнальщик,
внизу, в десантном кубрике томилась перед высадкой морская пехота; тусклое
дежурное освещение, вибрация, гул двигателей и качка клонили десантников в
сон.
     По возрасту Бирс был старшим в роте, в батальоне, а то и  в  бригаде:
его призвали в том возрасте, когда армейская служба  для  его  сверстников
становится далеким прошлым.
     Честно говоря, Бирс не собирался служить и в морскую пехоту попал  по
недоразумению. После факультета журналистики он успел  придумать  передачу
на телевидении, он сам ее вел, и по этой причине  многие  узнавали  его  в
лицо, а те, кто не узнавал,  озабоченно  морщили  лоб,  силясь  вспомнить,
откуда они его знают.
     Воинские повестки не вызывали в  семье  интереса,  это  была  как  бы
почта,   не   требующая   ответа,   вроде   официальных   поздравлений   с
государственным праздником, которые пачками получал отец.
     Повестку обычно  равнодушно  клали  на  столик  в  прихожей,  на  ней
записывали номера телефонов, от нее отрывали клочки, со временем  повестка
исчезла неизвестно куда.
     В семье все страшно удивились, когда за Антоном  приехали  на  машине
два милиционера и отвезли в военкомат. Еще тогда, вероятно, можно было все
поправить, поведи он себя осмотрительно.
     - Да вы что, братцы?! - искренне всплеснул  руками  Бирс,  когда  ему
объявили призыв. - У меня передача  на  носу!  Студия  горит,  кучу  денег
вложили! Вы в своем уме?! Группа в экспедицию уезжает! Билеты на руках!
     Поглазеть на необычного  призывника  собрались  офицеры  из  соседних
комнат. Бирс толковал им, толковал в надежде, что сейчас объяснит получше,
и они поймут.
     - А кто служить будет? - мрачно поинтересовался рыхлый подполковник с
ромбом Военно-политической академии.
     - Вы, видимо, замполит? - спросил Бирс. - Я не ошибся?
     - Политработник, - подтвердил офицер, морщась от того,  что  вынужден
объясняться с долговязым балбесом, лицо которого казалось знакомым.
     - Я думаю, если завтра вы не явитесь на  службу,  никто  не  заметит.
Послезавтра вас уже забудут. А если я завтра не  приду,  все  остановится,
передача не выйдет.
     - Я смотрю, ты больно грамотный, - лицо подполковника пошло  красными
пятнами.
     Как  все  политработники,  он   знал,   что   строевые   офицеры   их
недолюбливают и считают бездельниками, но так открыто  перед  сослуживцами
его еще никто не срамил.
     - Грамотный, - согласился Бирс. - А вам по душе неграмотные?  С  ними
проще? Кстати, мы что, перешли на "ты"?
     Из военкомата его уже  не  выпустили,  даже  парикмахера  пригласили,
чтобы остриг под машинку.
     В военкомате поломали головы и за  строптивость  и  наглое  поведение
упекли Бирса в морскую пехоту на Дальний Восток.
     К ночи шторм стих, десантные войска подошли к месту высадки:  впереди
по курсу на фоне блеклого горизонта со следами догорающей зари  над  морем
чернел остров, который десанту предстояло взять штурмом.
     Корабли на малых оборотах подошли  к  берегу,  опустили  пандусы,  но
отмели не достали: из-за шторма и  обледенения  суда  опоздали  до  начала
прилива, высадку пришлось делать в воду.
     Двумя цепочками десантники друг за другом выбегали из трюма на пандус
и прыгали в море. Подняв оружие, Бирс вместе со всеми по грудь  в  ледяной
воде спешил к берегу, преодолел под встречным огне