аляются  дни  и
ночи - многие вообще потеряли представление о времени суток - валяются  на
истлевших тюфяках, в гниющем тряпье, среди испражнений, в тесных зловонных
углах, в смрадных заброшенных  тупиках,  гниют  заживо  и  умирают.  Трупы
людей, человеческие останки  -  неизбежная,  к  сожалению,  принадлежность
подземелий. Как и разложившиеся трупы животных.
     Иногда внизу можно встретить стайки сбежавших из дома или из  приютов
детей и подростков, которые целыми днями рыщут повсюду в поисках добычи  и
пропитания и спускаются лишь ночевать. У них свой  мир,  свой  язык,  свой
фольклор, свои привычки, воспоминания и мечты. И хотя их  представления  о
жизни искажены и окрашены в  черный  цвет,  большинство  из  них  надеется
выбраться отсюда наверх, туда, где чисто и светло.
     Я говорил с  ними  изредка.  Забытые  всеми,  брошенные  на  произвол
судьбы, они, как ни  странно,  мечтают  о  доме,  уюте,  заботе  и  любви.
Любопытная деталь... Частенько они грезят  о  своем  доме  в  лесу,  чтобы
горела печь и было укромно и тепло, а за окном шел  дождь  или  снег.  Мне
всегда  было  горько  видеть  их  тоскливые  глаза.  Подрастая,  мальчишки
сколачивают жестокие злобные шайки, от которых никому нет пощады,  девочки
пускаются в проституцию, и редко, крайне редко кому-то  из  них  улыбнется
жизнь.
     Бывало, на  пути  попадалась  шпана  постарше,  среди  них  случаются
разборки, драки, поножовщина, но они меня  не  занимали,  без  них  хлопот
хватало.
     Вообще, признаюсь честно, спуск под землю, в особенности  на  большую
глубину - занятие не из приятных. Уже на малых глубинах человека  посещает
чувство оторванности. При первых спусках  мне  казалось,  что  я  отрезан,
замурован, что назад не выбраться и я навсегда останусь в тесном замкнутом
пространстве. Хотя клаустрофобией я отнюдь не страдаю.
     На  первых  порах  я  постоянно  помнил  толщу  земли  над   головой,
невообразимую тяжесть породы. Представишь -  тошно  делается,  мурашки  по
коже. Вся эта тяжесть давит на тебя, сразу понимаешь свою  малость:  ты  -
песчинка!
     Подобные ощущения испытывают новички на подводных лодках. Воображение
живо и услужливо напоминает о глубине, о страшной тяжести воды, давящей на
борт, который в сравнении с неодолимой силой моря мнится тонкой скорлупой.
     Да, богатое воображение и  разгулявшаяся  фантазия  могут  сыграть  с
человеком под землей  злую  шутку:  вывести  из  равновесия,  ввергнуть  в
панику. Это  состояние  сродни  состоянию  пловца  в  море.  Утонуть,  как
известно, можно на глубине в два метра, однако там ты  спокоен,  но  стоит
представить в море, что под тобой километр, и становится не по себе.
     В метро  никто  не  думает  о  толще  земли  над  головой,  но  когда
оказываешься внизу один - в низком тесном забое, штреке или  подкопе,  где
не поднять головы, не разогнуть  спины,  сразу  вспоминаешь,  сколько  над
тобой породы,  вся  эта  тяжесть  на  твоих  плечах,  и  кажется,  вот-вот
расплющит.
     И когда я признаюсь, что спуск под землю - занятие не из приятных,  я
ничуть не лукавлю. Всякий раз мне приходилось себя взнуздывать и понукать,
понуждать. Не будь у меня конкретной цели, просто  так,  из  романтических
побуждений, азарта или из любви к искусству я бы не полез. Но у меня  была
цель: роман!
     Хочу,  чтобы  в  этом  вопросе  была  полная  ясность.  Я  писал   не
путеводитель по подземной Москве, не учебник, не руководство или  пособие.
Некоторые адреса я сознательно шифровал, чтобы не  вызвать  потока  зевак,
часть объектов разместил там, где они понадобились мне по сюжету - перенес
с места на место, хотя в большинстве своем география, подробности,  детали
указаны точно.
     Что   касается   исторических   сведений,   то   здесь   все   зыбко,
неопределенно, новые открытия часто опровергают прежние  воззрения.  Да  и
какая может быть точность,  если  существует  множество  точек  зрения:  я
собирал специалистов, они спорили до хрипоты. Автор большой научной работы
о подземельях Кремля никак  не  может  ее  издать.  Рукопись  неоднократно
подготавливали к набору, но появлялись новые сведения, и прежние  суждения
менялись. И в который раз работу приходится переписывать. Впрочем,  то  же
происходило и со мной: я трижды по  схожей  причине  переделывал  рукопись
перед самым набором. Иначе бы роман вышел много раньше.
     Я не раз наблюдал, как люди, полагающие  себя  знатоками  подземелий,
бросали друг другу упреки и обвинения в неточности. О какой точности может
идти речь? Это не физика, не математика, формул и готовых рецептов нет.
     Первое издание романа  вызвало  небывалый  интерес,  возникли  клубы,
кружки, объединения любителей подземелий. Рядом с некоторыми из  указанных
в романе спусков можно смело ставить кассы, продавать билеты. Радиостанция
"Свобода" сообщила, что популярный в Москве роман  "Преисподняя"  доставил
госбезопасности много проблем по той причине,  что  читатели  пытаются  по
роману изучить подземную Москву.
     К сожалению, как водится на Руси, не обошлось без  самозванцев.  Всем
знакома история о ленинском бревне; судя по количеству тех, кто  подставил
вождю  плечо,  злополучное  бревно  на  том  субботнике  оказалось  весьма
длинным; если верить всем росcказням, нес бревно караван носильщиков.
     Я не раз говорил и  повторяю  вновь:  подземная  Москва  нуждается  в
сознательном и кропотливом обустройстве. В исторических подземельях  можно
устроить музейные экспозиции, выставки, разработать увлекательные маршруты
и водить экскурсии. За рубежом в знаменитых парках наподобие "Диснейлэнда"
специально роют землю, чтобы устроить подземные  аттракционы.  Стоит  лишь
приложить руки, в подземельях Москвы могли бы состояться  яркие  красочные
представления, путешествия в знаменитые сказки, выступления  фокусников  и
чародеев. Внизу можно оборудовать уютные кафе и ресторанчики, всевозможные
гроты и пещеры с  барами  и  винными  погребками,  магазинчики  сувениров,
разнообразные мастерские и кузницы, расположить пекарни, водяные  мельницы
- да мало ли... Было бы желание.
     Что касается секретных укрытий для номенклатуры, тут разговор особый.
Разведывательные спутники берут в инфракрасном диапазоне подземные объекты
с глубины в триста  метров:  все  тоннели  и  бункеры  давно  нанесены  на
планшеты. Так что секреты в основном существуют для  собственного  народа,
для нас с вами, для налогоплательщика, который не должен знать, куда  идут
его деньги.
     В романе "Преисподняя" один из персонажей,  обозревая  номенклатурные
убежища, сокрушается: "Бедные  наши  налогоплательщики!  Какая  казна  это
выдержит?"
     Секретные бункеры и тоннели потеряли всякий смысл,  во-первых,  из-за
перемен в мире, а во-вторых, из-за скоротечности полета  новейших  ядерных
ракет: никто не успеет укрыться. При нашей-то расторопности это в принципе
невозможно, даже  теоретически.  Вспомним  юношу  Руста,  пилота-любителя,
натянувшего нос всей ПВО страны [на  маленьком  спортивном  самолете  Руст
пересек границу и совершил посадку на Красной Площади в Москве].
     Надо думать, на противовоздушную оборону тоже немало денег угрохали.
     Гигантские,    оборудованные    всеми     коммуникациями,     энергои
водоснабжением,  связью,   вентиляцией   и   кондиционерами,   автономными
системами жизнеобеспечения, даже замкнутой регенерацией  воздуха,  бункеры
можно было бы  использовать  под  гаражи,  склады,  торговые  центры,  под
хранилища, банковские сейфы, под вредные производства.
     Все мы знаем, как тесно в метро, как перегружены линии, но  мало  кто
знает, что из конца в конец Москвы и далеко за город в разных направлениях
тянутся секретные тоннели "метро 2". Разгрузить действующее метро, снизить
строительство новых линий, а, следовательно,  финансирование  и  плату  за
проезд не составляло бы труда. Это лишь малая толика возможностей.
     Все  попытки  в  указанном  направлении  наталкиваются  на  полную  и
абсолютную глухоту. Никто не отказывается: просто не вступают в  разговор.
Оглушительное молчание. Непроницаемая стена.
     В данном вопросе со  всей  отчетливостью  и  предельной  наглядностью
проявилось  порочное  естество   номенклатурного   социализма.   Природная
замкнутость его структур. Перемены их пока не  коснулись.  Я  знаю  немало
случаев, когда номенклатура из  разных  ведомств  по  символическим  ценам
приватизировала - а  по  сути,  присвоила,  украла  государственные  дачи.
Производилось это тайно, внутри структур, ведомств, министерств и советов,
как и многое прочее, что происходило в стране.
     Всякая структура, ведомство при социализме замкнуты на самих себя, на
свой интерес, отдельный от интересов страны и народа. Всякая  структура  и
ведомство самодостаточны, их польза находится в отрыве  от  общей  пользы;
структура и ведомство работают на  самих  себя,  не  задаваясь  вопросами,
какой от них прок и нужны ли  они  вообще?  Мало  того,  эти  вопросы  они
стараются подавить всюду, где они возникают.
     Исходя их своего интереса, каждая структура стремится сохранить  свою
закрытость, замкнутость, держит  круговую  оборону,  пытается  отбить  все
попытки контроля над собой, анализа своей деятельности, оценок со  стороны
и полагает подлинным святотатством сам вопрос: зачем она?
     Вы можете как угодно оперировать логикой, выстраивать доказательства,
с цифрами в руках подтверждать ее нелепость, никчемность, ненадобность.  В
ответ - тишина. Молчание. И  вы  никогда  не  узнаете,  как  аукнется  вам
вопрос.
     Самодостаточность структуры состоит в  независимости  от  результатов
деятельности. Структура существует, только для того, чтобы получать  корм,
то бишь финансирование и проедать его - кормить  тех,  кто  принадлежит  к
структуре. Каковы бы ни были цели  ее  возникновения,  смысл  структуры  в
кормлении своих функционеров. Ничего не производя и  не  давая,  она  лишь
поглощает, сжирает то, что производят другие. Только это  она  и  может  -
ничего другого.
     И неважно, что она никому не нужна. Не имеет значения. Она необходима
себе, любимой. Для себя она существует.  И  постарается  существовать  как
можно дольше. Всегда, если удастся. Если получится.
     Именно по  этой  причине  структура  никого  к  себе  не  подпускает.
Секретность для нее - лучший способ защиты, надежный оборонительный рубеж.
Гарантия дальнейшего существования. Так сторож, стерегущий выеденные  яйца
или прошлогодний снег, скрывает от всех, что он стережет. Он надувает щеки
и делает вид, что под охраной у  него  нечто  важное  или,  принято  нынче
говорить, - судьбоносное, без чего никак нельзя. И он будет водить всех за
нос, пускать пыль в глаза, чтобы придать себе вес,  значение  и  смысл.  А
иначе он - безработный, мыльный пузырь, грош ему цена.
     Понятно, что наличие секрета предполагает охрану. Есть секрет,  нужна
охрана. Часовой! Нет секрета, иди, часовой, гуляй.  Поэтому  неважно,  что
нечего охранять. Главное - секретность.  Это  уже  условность,  сертификат
занятости, способ  существования.  Нечто  вроде  пособия  по  безработице.
Отмени секретность, многие бездельники останутся без куска хлеба. А так мы
их кормим, убогих.
     Подземные  объекты  с  их  секретностью,  несмотря  на  полную   свою
бессмыслицу, нужны сегодня лишь  тем,  кто  ими  кормится  -  проектирует,
строит,  обслуживает,  охраняет.  Секретность  для  них   -   единственная
возможность  оставаться  на  плаву,  они  будут  цепляться   за   нее   по
собственному инстинкту самосохранения.
     Почуяв опасность своей ликвидации или снятия секретности, что по сути
одно и то же, номенклатурная структура ощетинивается и начинает борьбу  за
выживание. Тех, кто посягает  на  секретность,  она  зачисляет  во  враги.
Страны. Народа. Государства.
     Структура привлекает услужливых помощников - иногда они на постоянном
подряде, иногда набиваются в помощь сами, из лакейского  усердия  или  для
сведения счетов: в ход идут сплетни, шантаж, угрозы, брань,  провокации...
Как правило, подключается бывшая партийная пресса. Все это  мы  проходили.
Впрочем, это так старо и так знакомо, что даже скучно.
     Номенклатура,  ее   закрытые   структуры,   как   раковые   метастазы
пронизавшие   страну,   мне   представляются   той   самой    преисподней,
бесчеловечным нижним миром, куда я пытался заглянуть.




                                    1

     ...страх взбухал, студил  грудь,  помрачал  мысли  и  опадал,  но  не
исчезал, гнездился внутри, точно опухоль, готовая прорасти.
     ...к вечеру  город  обезлюдел.  Долгие  белесые  сумерки  висели  над
Москвой, как туман, томились, кисли, настаивались и  медленно  густели;  к
полуночи стемнело.
     С восходом луны мрак растаял, ночное пространство открылось из края в
край. Сияние полной луны хлынуло на пустынные улицы и отразилось в  черных
стеклах. Темные, отражающие лунный свет окна  были  похожи  на  немигающие
глаза - множество неподвижных глаз, молча взирающих  в  сумеречную  летнюю
мглу.
     Воздух над  крышами  был  наполнен  лунным  светом,  который,  словно
ливень, обрушился на Москву и залил,  затопил  весь  неоглядный  городской
окоем. Как случалось уже, полнолуние принесло беду.


     ...некоторое время доносились приглушенные звуки -  бегущий  стороной
автомобильный   накат,   глухие   непонятные   удары,   свист,   протяжный
металлический  звон,  плеск  воды,  стук  мотора,  похожий  на   невнятное
бормотание;  по  мере  движения  звуки   удалялись,   сливаясь   в   сырой
неразборчивый шум, который вяло сочился вниз, тянулся  за  идущими,  точно
нить, связывающая их с поверхностью.
     Чем ниже они спускались, нить  истончалась,  звук  слабел  и  угасал,
угасал, пока не утвердилась вокруг  тугая  отчетливая  тишина.  Она  тесно
заполнила окрестное пространство, плотно  заложила  уши,  и  казалось,  ее
можно тронуть на ощупь, коснуться рукой.
     Рождающиеся при ходьбе звуки - стук  шагов,  скрип  ремней,  звяканье
оружия, шуршание комбинезонов - не нарушали тишины и  не  распространялись
никуда, оставались на месте - там, где возникли.
     За минуту до спуска отряду сообщили по  рации,  что  в  метро  прошел
последний поезд.
     Скованными  старческими  движениями  проводник  снял  замок,  отворил
тяжелую скрипучую дверь и нашарил  при  входе  пластмассовый  выключатель;
линия, к счастью, оказалась под напряжением, в подземелье вспыхнул  мутный
электрический свет.
     Молочные плафоны в  проволочной  оплетке  висели  на  серой  шершавой
стене. Соединенные проводкой фонари  тянулись  вдоль  бетонного  коридора,
освещая узкий проход, своды и стальные, крашенные в серый цвет герметичные
двери с рукоятками и винтовыми запорами, словно на подводной  лодке  между
отсеками.
     За дверьми и впрямь могли оказаться  отсеки,  двери  вели  неизвестно
куда: то ли в соседние помещения, то  ли  в  новые  коридоры,  не  имеющие
конца. Вероятно, здесь была целая сеть подземных сооружений  -  загадочный
лабиринт, в котором повсюду могла таиться опасность.
     То,  что  опасность  существует,  они  поняли   сразу,   едва   стали
спускаться. Каждый из них ощутил потаенное чужое присутствие,  пристальное
внимание - не сказать, правда, откуда оно исходит.
     Предчувствовать опасность умел в отряде каждый. Это умение они обрели
на недавней войне, странной по своей сути: в отличие от всех войн, на  ней
не было фронта, опасность исходила сразу отовсюду.
     Предчувствие возникало без явного повода, необъяснимо и как  бы  само
по себе,  без  намека,  приметы  или  знамения.  Никакая  учеба,  маневры,
инструкции и наставления не могли  этому  научить:  чутье  опасности  было
присуще только  тем,  кто  прошел  войну.  Внутри  у  человека  как  будто
существовало особое устройство, которое не включалось без  надобности,  но
стоило  возникнуть  опасности,  оно  будило  тревогу;  обостренное   чутье
помогало на войне выжить и уцелеть.
     В отряде  войну  прошли  все,  это  было  решающим  условием  отбора.
Необстрелянным  отказали  сразу,  хотя  среди  них  попадались  подходящие
кандидаты: хорошие стрелки, владеющие холодным оружием и подготовленные  к
рукопашному бою. Но им отказали:  они  не  нюхали  пороха,  а  затея  была
слишком опасной, чтобы проверять их в деле.
     Все, кого отобрали, прошли войну -  странную,  причудливую  войну,  в
которой не было  победителей,  одни  проигравшие,  а  страна,  которая  их
послала, покрыла себя позором.
     И сейчас в них вновь  пробудилось  прежнее,  уснувшее  было  чувство:
ощущение близкой опасности, чужого пристального  внимания,  словно  кто-то
тайком наблюдал за ними сразу со всех сторон.
     ...детей не пускали в  школы,  отравленные  страхом  люди  испытывали
гнетущее чувство от постоянного изнурительного ожидания. Городские  власти
пытались успокоить население,  но  сами  были  растеряны,  лишь  бессильно
разводили руками и бормотали что-то невнятное.


     ...для первого спуска Першин отобрал  в  отряде  десять  человек.  Он
поговорил с каждым порознь в надежде понять, с кем предстоит идти -  внизу
разбираться будет поздно.
     Он расспрашивал их о войне, и тех, кому она нравилась или кто сожалел
о вынужденном и бесславном уходе из Афганистана, Першин отверг: бравым  он
не доверял, а глупцы не годились.
     В каждом из десяти отобранных в разведку он угадал горечь  и  досаду,
они ненавидели тупиц, пославших  их  на  войну,  бездарных  политиков,  их
партию, выживших из ума старцев, упитанных безмозглых  генералов,  которым
эта война была нужна; Першин разделял эту ненависть.
     Разведка медленно двигалась узким коридором,  который  покато  уходил
вниз и обрывался то и  дело  крутым  железным  трапом;  тесное  сдавленное
пространство наполнялось тогда дробным стуком башмаков на ступеньках.
     Они шли в затылок друг другу, как футбольная  команда,  выходящая  на
игру, одиннадцать  игроков,  впереди  капитан,  последним  шел  проводник,
который был похож на старика-тренера, бредущего на скамеечку запасных.
     Иногда  Першин  поднимал  руку,  все  останавливались  и   напряженно
прислушивались, стараясь поймать чужой мимолетный шорох; стоя гуськом  они
и впрямь напоминали команду, которая перед выходом прислушивается  к  гулу
трибун.
     Покатый бетонный коридор привел их  к  решетке,  запиравшей  выход  в
широкий тоннель. Из темноты повеяло  сыростью  и  прохладой,  за  решеткой
угадывалась емкая глубина.
     - Метро,  -  кратко  известил  проводник,  тусклый  старческий  голос
прозвучал глухо, как в шкафу.
     Первый спуск  был  разведкой:  предстояло  обойти  под  землей  центр
города, отыскать неучтенные выходы на поверхность. Их следовало нанести на
карту, чтобы впоследствии забутовать [заложить бутом, строительным камнем]
или, по крайней мере, взять под охрану. Если повезет вернуться...
     То, что тайные выходы существуют, Першин не  сомневался.  И  хотя  на
схемах тоннельной службы они не значились, стоило,  однако,  порыскать  по
центру Москвы, как на  каждом  шагу,  даже  вдали  от  трассы  метро  глаз
натыкался на загадочную шахту, вентиляционный колодец или решетку, которую
в мороз густым облаком укутывал пар.
     Разведка проникла в метро по  одному  из  таких  спусков,  о  котором
прежде никто из них ничего не знал; тайный ход шел под площадью у  Красных
Ворот, а начинался неприметной наземной решеткой в  сквере  за  памятником
поэту.
     Накануне  спуска  Першин   обошел   окрестности   вокруг   небоскреба
Министерства транспортного строительства. Неожиданно для себя он обнаружил
по соседству вереницы разбегающихся в  разные  стороны  проходных  дворов,
каменные тупики, высокие кирпичные брандмауэры, глубокие  подвалы,  откуда
вниз уходили люки с железными  скобами.  Задворки  были  окружены  старыми
приземистыми домами в один или два этажа - не скажешь, что центр Москвы.