всегда мешают мужчинам  заниматься  своим  делом?  -
спросил Хартман, тяжело дыша.
     - Стэн, проведем спарринг в другой раз, - предложил Бирс.
     - Обещаете? - Хартман был явно недоволен.
     - Клянусь!
     Донесся дробный стук каблуков, в зале появилась голая, в одних туфлях
Эвелин; держалась она свободно, без всякого смущенья, и похоже, вообще  не
подозревала, что на свете существует стыд.
     - Что-то я  заскучала,  -  пожаловалась  она  компании.  -  Все  меня
бросили...
     Она  с  недоумением  воззрилась  на   мокрых,   распаренных   мужчин,
стягивающих боксерские перчатки.
     - Что происходит? - спросила она удивленно.
     - Стэн и Тони занимались боксом, - бесстрастно объяснила ей Джуди.
     - Бокс? - непонимающе переспросила Эвелин и улыбнулась простодушно. -
Вдвоем? Неужели вам не с кем сразиться?
     Все засмеялись, напряжение растаяло  и  лишь  помнилось  смутно,  как
слабый отголосок мимолетной ссоры.
     - Поздно уже, - сказала Джуди. - Пора ехать.
     - Незачем вам никуда ехать,  -  решительно  заявил  Стэн.  -  У  меня
переночуете.
     Это был прежний Хартман, голос звучал повелительно, как приказ.
     Джуди взглянула на Бирса: все зависело  от  него.  Согласие  означало
ночь с Эвелин, знойное приключение, о котором  любой  мужчина  мог  только
мечтать. Хартман, конечно, для того все и придумал: у каждого свой  выбор,
каждому свое, это так просто, понятно.
     Бирс колебался  и  медлил.  Его  нерешительность  выглядела  странной
причудой. Разуй глаза, приятель, взгляни, какая женщина: мечта,  волшебный
сон, вожделение всей жизни!
     Эвелин ждала, улыбаясь голая,  в  одних  туфлях,  соблазнительная  до
умопомрачения. Но Бирс медлил. В эту минуту лишь одно он знал твердо, одна
мысль засела гвоздем в голове и не отпускала: его согласие  сделает  Джуди
больно, в этом он был уверен.
     Джуди неожиданно повернулась и направилась к выходу. Хлопнула  дверь,
в коридоре простучали шаги, потом в отдалении глухо хлопнула другая дверь,
и все стихло.
     - То-о-ни... - ласково  позвала  его  Эвелин  и  подразнила  кончиком
обольстительного розового языка, отвлекая и маня.
     - Извините, - скованно пробормотал он,  опустив  глаза,  и  потупясь,
вышел из зала; чувствовал он себя при этом полным идиотом.
     В поисках выхода, Бирс заблудился и побродил немного по дому,  прежде
чем нашел наружную дверь. Когда он вышел, Джуди сидела в машине,  лицо  ее
смутно белело в темноте за ветровым стеклом. Вероятно, она решила, что  он
остался и уже собралась уезжать: в тишине зашуршал мотор, свет фар ослепил
Бирса.
     Он открыл дверцу, молча опустился на сиденье, они выехали на дорогу и
помчались  по  гористой,  заросшей  густыми  высокими   деревьями   улице,
прорезающей ночной Беверли-Хиллс, как тоннель.
     - Почему вы не остались? - спросила вдруг  Джуди,  глядя  на  бегущую
навстречу дорогу; по обочинам с двух сторон стеной тянулись деревья.
     - Вы этого не хотели, - без обиняков ответил Бирс.
     - Не хотела, - согласилась Джуди. - Возможно,  вы  совершили  ошибку,
потом будете сожалеть.
     - Конечно, буду, - подтвердил Бирс. - Еще бы! Такая женщина!
     - Тогда почему? -  с  интересом  глянула  на  него  Джуди,  глаза  ее
блеснули в полумраке.
     - Дурак, - кратко объяснил Антон, а она засмеялась, и им снова  стало
весело - весело и легко, как всегда, когда они оставались вдвоем.
     - Одно только угнетает  меня:  как  она  переживет  нашу  разлуку,  -
огорченно посетовал Бирс.
     Джуди засмеялась еще сильней и сбавила скорость:
     - Тони, я все-таки за рулем. Могу аварию совершить. Не смешите меня.
     - А я серьезно. Меня это волнует. Бедная девушка. Кто я после  этого?
Гнусный обманщик!
     - Успокойтесь. Стэн утешит ее.
     - Тем более обидно. Моя девушка и вдруг с чужим  мужчиной!  Куда  это
годится? Никогда ее не прощу! Вот уеду к себе в Россию, будет знать. Пусть
кукует здесь одна.
     От смеха Джуди вынуждена была снова сбавить  скорость;  они  медленно
ехали по пустынной улице; словно катались в свое удовольствие.
     - Джуди, а вам безразлично, что они остались вдвоем? - вдруг серьезно
спросил Бирс с замиранием,  потому  что  не  привык  вторгаться  на  чужую
территорию.
     Однако Джуди отнеслась к вопросу спокойно, Антон даже удивился.
     - Знаете, с некоторых пор я стала замечать, что Стэн всегда  прав,  -
ответила Джуди. - Наверное, это очень утомительно - быть всегда правым.
     Бирс не ожидал такого поворота и уклончиво пожал плечами.
     - Вот видите: вы сомневаетесь. Человеку  свойственно  сомневаться.  А
Стэн никогда не сомневается.
     - Может быть... он просто не показывает... - предположил Бирс. - А  в
глубине души...
     - Вряд ли. И потом эта страсть: быть во всем первым.
     - Женщинам нравятся победители.
     - Разные мужчины, разные женщины... Стэн всегда был самоуверенным,  а
теперь особенно. Все время старается утвердиться, - она вдруг  засмеялась,
как будто вспомнила что-то. - Вы бы видели его лицо, когда он наткнулся на
ваш кулак.
     - Он просто не ожидал.
     - Разумеется. Но у него был вид обиженного  ребенка.  Как  же...  Все
знают, что он самый сильный, и вдруг кто-то не знает. Возмутительно!
     Насмеявшись, Джуди прибавила скорость и живо доставила его домой,  на
улицу Оукхэст, дождалась, пока он откроет ключом наружную дверь,  помахала
из машины рукой и  умчалась  в  сторону  голливудских  холмов,  студийного
городка и бульвара Санта-Моника, где снимала квартиру.


     ...перед приходом машин раненый очнулся и открыл глаза. Не  двигаясь,
он молча взирал  вокруг,  и,  похоже,  то,  что  он  видел,  не  достигало
сознания. Постепенно взгляд его стал осмысленным,  беглец,  видно,  понял,
что с ним стряслось, он рванулся внезапно с воплем,  но  фельдшер  и  Бирс
стерегли его и успели схватить.
     Как он боролся с  ними!  Рвался  неистово  из  последних  сил,  какие
остались в слабом теле, бился в судорогах, как бы в надежде изойти  кровью
или вконец обессилеть и испустить дух. Конечно, он не  мог  одолеть  своих
противников, но сражался до конца, пока не изнемог.
     Шум борьбы снова привлек внимание жителей,  в  окнах  появились  лица
зевак. Ключников поднял голову и увидел Анну.
     В одной сорочке она стояла у окна, тонкие бретельки лежали на смуглых
плечах, красивые руки  были  опущены,  легкое  недоумение  и  недовольство
проглядывали в сонном лице - разбудили,  мол;  был  в  лице  и  вопрос  на
который она не могла получить ответ: кто такие, откуда?
     Она споткнулась  взглядом  о  Ключникова,  глаза  ее  расширились  от
удивления. Молча и оцепенело разглядывала она его:  лицо,  как  у  всех  в
отряде, было покрыто камуфляжной краской, он был грязен, увешан оружием, и
Аня, вероятно, задавалась вопросом, он ли это, и если он, как сюда попал?
     В этом заключалась некая загадка. Разумеется, встреча не  могла  быть
случайностью или  совпадением,  они  неотрывно  смотрели  друг  на  друга,
понимая явную предопределенность встречи.
     Аня легла на подоконник, расставила локти, подперев голову  кулаками,
и смотрела, не отрываясь, как бы в желании что-то уразуметь. Его подмывало
подняться к ней, но пришли машины, и отряд стал  грузиться:  на  глазах  у
всего дома они положили в машину тела  убитых,  раненого  в  сопровождении
фельдшера отправили в госпиталь. К вечеру его можно было допросить, но  он
молчал - звука не проронил.
     Анализы показали, что у незнакомцев отсутствует в тканях меланин, все
они оказались альбиносами, как и тот, что покончил с собой неделю назад.
     В это трудно было поверить - альбиносы встречаются весьма  редко,  но
незнакомцы были сплошь альбиносами, весь отряд в поисках причины терялся в
догадках.
     Раненого  спеленали  простыней   и   привязали   к   кровати,   чтобы
предупредить  попытку  самоубийства.  Он  лежал  под  капельницей.  Першин
несколько раз пытался с ним поговорить, но тот  молчал  и  упорно  смотрел
мимо, не обращая внимания на  уговоры.  Его  бесцветные  с  розовыми,  как
водится у альбиносов [у альбиносов сквозь зрачки просвечивают  кровеносные
сосуды глазного дна], зрачками глаза выражали  непреклонную  враждебность,
понятно было, что он скорее умрет,  чем  расскажет  что-то;  даже  опытные
психологи не могли его разговорить, он молчал, лишь прикрывал глаза, когда
уставал.
     Казалось, альбинос получил однажды строгий приказ не разговаривать ни
с кем из посторонних и готов  был  скорее  погибнуть,  чем  его  нарушить.
Похоже,  он  даже  не  размышлял  над  этим,  способность  к   размышлению
отсутствовала в этом человеке, как пигмент в его тканях.
     Першину случалось встречать  таких,  кому  нельзя  ничего  объяснить.
Вскормленные одной простенькой идеей, вынянченные ею, они не знали  ничего
другого и не хотели  знать.  Внушенная  им  однажды  идея  овладевала  ими
безраздельно, подчиняла  себе,  они  служили  ей  слепо,  без  сомнений  и
колебаний, а все, что не укладывалось в эту идею, они  наотрез  отвергали.
Как правило, чужое мнение они ставили ни в грош и готовы были на все -  на
кровь и на резню, чтобы утвердиться.
     - Ты пойми, парень, люди гибнут, - пытался втолковать ему Першин,  но
тот молчал, глядя мимо, и понятно было, что уговоры и увещевания напрасны.
     - Ненавижу! - пробормотал однажды незнакомец сквозь  зубы  и  опустил
веки, как бы не в силах вынести чужого присутствия.
     Его  молчание  и  то,  что  другие  незнакомцы   предпочли   умереть,
наталкивало на серьезные размышления. Это  была  какая-то  особая  порода,
выведенная  селекционерами-злоумышленниками.  Вскормленные  фанатизмом   и
ненавистью, эти люди не знали ничего, кроме своей куцей идеи, ради нее они
готовы были всех уничтожить - единственное, на что были способны.
     Поводыри их на весь мир трубили о всеобщем счастье, ради счастья  они
готовы были всех погубить - всех, кого намеревались осчастливить: с  теми,
кто не хотел быть счастливым, они боролись не на жизнь, а на смерть,  пока
не стирали в пыль.



                                    14

     Следующую  неделю  отряд  рыскал  по  всей  Москве.   Они   проверяли
технические коллекторы, по которым из  одного  района  города  можно  было
скрытно попасть в другой. От станции Переделкино труба широкого профиля  в
полкилометра длиной привела отряд к тоннелю, и они бежали по  нему  еще  с
километр, пока не вышли к Боровскому шоссе. Осмотрев тоннель и подступы  к
нему, отряд помчался в Тушино, где в новом районе,  застроенном  гаражами,
обнаружили ведущие под землю люки.  Спустившись,  разведчики  оказались  в
тоннеле, который тянулся на несколько километров, пройдя его, они вышли  в
Митино.
     К этому  времени  отряд  уже  разведал  границы  глубоких  подземелий
Сретенского холма,  состоящих  из  партийных  бункеров  Старой  площади  и
Лубянки, связанных между собой, с Кремлем, с окраинами и предместьями.
     Огромный тайный город существовал на Юго-Западе.  Сверху  можно  было
увидеть обширный пустырь, лежащий через дорогу против Университета.  Одной
стороной пустырь выходил на проспект  Вернадского,  другая  сторона  круто
обрывалась над зеленой бугристой долиной, раскинувшейся внизу.
     Загадочный пустырь покрывали  кустарники  и  высокая  трава.  Повсюду
виднелись песчаные бугры и овраги, заросшие лощины и  рощицы,  бесконечный
забор окружал пустырь, на котором мог разместиться целый город,  но  никто
не строил здесь ничего, и это  выглядело  странно:  Москва  задыхалась  от
нехватки земли, однако пустырь оставался неприкосновенным.
     Жители окрестных домов, чьи окна располагались выше забора, приметили
посреди пустыря некое строеньице, похожее на будку,  дворовый  туалет  или
пивной ларек.  Каждое  утро  сюда  подкатывали  набитые  людьми  автобусы,
пассажиры один за другим исчезали внутри, и это было  похоже  на  цирковой
фокус: маленькое строение вмещало всех пассажиров.
     Высадив пассажиров, автобусы уезжали, чтобы вернуться за ними в конце
дня. С высоты соседних домов забавно было наблюдать, как под вечер  ездоки
нескончаемой чередой тянутся из будки, вмещающей на  глаз  лишь  несколько
человек. Иногда  автобусы  запаздывали,  и  большая  толпа  дожидалась  их
посреди пустыря.
     Окрестные жители называли приезжих шахтерами,  и  с  тех  пор  так  и
велось.
     - Шахтеры приехали, - кивали на автобусы старухи, сидящие на лавках у
подъездов домов.
     По ночам вереницы самосвалов  вывозили  с  пустыря  известняк,  кузов
каждой машины был доверху забит белой породой,  хотя  никто  не  видел  на
пустыре землеройных машин.
     Со временем за забором появились легкие  павильоны,  навесы,  ангары,
цветники и дорожки, посреди пустыря возник обширный и  глубокий  котлован,
на краю, выходящем к проспекту, выросли три высоких дома, видные издалека.
Поговаривали,  что  под  пустырем  находится  секретный   город,   который
специалисты и знатоки именовали НИБО "Наука" и за который многие  чины  из
госбезопасности удостоились орденов.
     Отряд изнемогал от усталости, Першин понял, что  еще  день-два,  люди
свалятся. Он решил устроить им передышку,  объявил  увольнение  на  сутки,
каждый был волен делать что вздумается.
     Ключников решил, что поедет в Звенигород.  Две  недели  он  не  видел
домашних и Галю, надо  было  подать  заявление  и  готовиться  к  свадьбе.
Занятый погонями и боями, он не думал об этом, но вот  передышка  и  разом
вспомнился Звенигород: лес, овраги, ручьи, дом над обрывом и сенной сарай,
где уединялись они с Галей. Его остро потянуло туда, и  если  б  не  форма
оружие и камуфляжная краска на лице и руках, он  помчался  бы  на  вокзал,
чтобы поспеть на ближайшую электричку.
     В штабе он умылся и переоделся,  но  вместо  того,  чтобы  бежать  на
вокзал, медленно брел по улице, как будто имел в запасе уйму времени и  не
знал, куда себя деть.
     Это было странное состояние. Пребывая в здравом уме и полной  памяти,
он отчетливо понимал, что следует спешить - торопись, торопись,  служивый,
времени в обрез, каждая минута на  счету,  не  теряй  попусту.  Однако  по
непонятной причине он неприкаянно таскался по улицам,  пока  не  обнаружил
себя на Волхонке: ноги сами привели  его  сюда.  Дворами  и  террасами  он
прошел к церкви Антипия,  что  на  Колымажском  дворе  за  Музеем  изящных
искусств. Он прогуливался здесь недавно с Аней, отсюда рукой  было  подать
до ее дома.
     Так же медленно, но не колеблясь нисколько, точно кто-то вел  его  за
руку, он добрел до Знаменского переулка, зашел в знакомый  двор,  поднялся
на третий этаж и позвонил.
     Аня открыла сразу и не удивилась, словно он бывал здесь не раз.
     - Вот и ты, - кивнула она,  точно  они  сговорились  заранее,  но  он
задержался в пути. - Наконец-то.
     - Ты ждала меня?! - поразился Ключников.
     - Я знала, что ты придешь, - ответила она спокойно,  как  будто  речь
шла о чем-то привычном.
     - Откуда? - недоуменно воззрился на нее Ключников.
     - А я сама тебя позвала, - она закрыла за ним дверь.
     - Как?! - опешил он и застыл у порога.
     - Проснулась и подумала: пусть он придет. Как видишь... -  улыбнулась
она, призывая его в свидетели, что задуманное сбылось.
     - Я сам пришел! - запротестовал Ключников.
     - Не-е-ет! - насмешливо передразнила она его. - Это я  захотела.  Сам
ты бы поехал в Звенигород.
     Он остолбенел и глазел ошеломленно, не зная, что думать. Она за  руку
привела его в свою комнату, квартира поразила его простором и пустотой,  -
ни мебели, ни  людей,  голые  стены,  емкая  глубина,  чемоданы,  постели,
разостланные на полу.
     - Уезжаете? - спросил Ключников, обозревая чемоданы и дорожные сумки.
     Она кивнула с грустным смирением - что делать, мол, и объяснила, хотя
он и не спрашивал:
     - Мои все на таможне. Багаж сдают.
     - Трудно? - поинтересовался он, потому что слышал об этом не раз.
     - Что у нас легко? - усмехнулась она. - Там такое творится...  Второй
день торчат, отлучиться нельзя.
     Посреди комнаты сиротливо стоял колченогий табурет,  Ключников  хотел
сесть, но Аня подняла его.
     - Прими душ, - предложила она просто, как будто была уверена, что  он
не ослушается.
     Ключников покорно отправился в ванную и, раздевшись, стал под  струю.
Все, что происходило выглядело странно, как причудливый сон,  но  и  наяву
было  странно,  Ключников  был  смущен  и  скован,  точно  делал   что-то,
несвойственное ему. Однако он не строптивелся, понимая, что деться некуда:
он обречен и от судьбы не уйти.
     Когда он  вышел  из  ванны,  Аня  раздевшись,  сидела  на  колченогом
табурете и расчесывала волосы. Она поднялась навстречу, не стыдясь наготы,
и обняла его. Как тогда, в машине, губы у нее были мягкие и  влажные,  она
помогала себе языком, Ключников почувствовал легкую слабость, голова пошла
кругом.
     Его опыт был ограничен одной женщиной, первой и последней, которую он
узнал еще юношей, школьником, почти подростком, за все  годы  он  не  знал
никого, кроме  Гали,  и  не  подозревал,  что  бывает  иначе.  Сейчас  его
ошеломила новизна.
     Аня  была   изобретательна,   ее   непредсказуемость   и   своенравие
проявлялись в постели в  полной  мере.  Она  была  раскована  и  свободна,
Ключников иногда замирал от неожиданности, когда она без  раздумий  делала
то, что взбредало ей в голову. Стыдясь, он  цепенел,  тогда  как  она  без
остатка отдавалась страсти, необузданных всплесков которой  он  страшился.
Ему становилось неловко за  свою  сдержанность  и  смущение,  а  она  была
неистощима на выдумку, буйная фантазия била через край.
     В тот день, разумеется, он так и не поехал в Звенигород.
     И теперь Ключников жил под знаком страсти: Аня  занимала  все  мысли,
его тянуло к ней ежечасно. Улучив час-другой, он звонил ей и летел, как на
крыльях. Вспоминая Звенигород, он испытывал угрызения совести, но  призови
его кто-нибудь к благоразумию, у него не достало бы сил совладать с собой.
Правда, никто не призывал, никого пока не нашлось.
     Он был горд, что такая умная, яркая женщина принадлежит  ему,  однако
ему мнились незнакомые люди,  которых  знала  она,  чужие  дома,  какие-то
встречи, он угадывал у нее другое существование -  помимо  него;  сомнения
точили его что ни день.
     Ане нравилось разглядывать его, когда он был раздет:  никогда  прежде
не встречала она такой физической мощи.  С  ним  она  чувствовала  себя  в
безопасности. Ни один из ее высоколобовых знакомых, кто набрался  пропасть
всякой всячины и мог ответить на любой вопрос, не  способен  был  дать  ей
такого чувства уверенности и покоя, какое она испытывала с ним. Он не знал
малой доли того, что знали другие ее знакомые, но с  ним  она  чувствовала
себя, как за каменной стеной.
     Встречаться у Ани удавалось редко, дом был полон  людей.  Обычно  она
везла его к подруге, у которой была свободна квартира, но чаще они мчались
за город и устраивались в машине или на открытом  воздухе  -  в  поле,  на
лугу, на опушке леса; повалив его  на  спину  и  оседлав,  Аня  изображала
счастливую наездницу, которая на глазах у всего света самозабвенно  скачет
вдаль.
     Его постоянно жгло нетерпение, распаляло ожидание  встречи,  и  если,
позвонив, он не заставал Аню дома, то не знал, куда  себя  деть,  томился,
ждал, нетерпеливо названивал, слонялся, мрачнел и как будто заболевал. Его
одолевали сомнения, травили едко, когда он думал о том, что  для  нее  это
всего лишь приключение, в которое она окунулась без оглядки, перед тем как
уехать: укатит, и воспоминания растают вскоре, как свет на исходе дня.
     Он имел основания для сомнений, слишком разным было у них все до  сих
пор - среда, возможности, условия существования, вся жизнь,  наконец.  Она
знала языки и читала книги, о которых он  понятия  не  имел,  и  она  была
сведуща во многом, о чем он знал лишь понаслышке или вовс