с  бензином,
притом, что многие из оборонявшихся прошли войну в Афганистане.
     К вечеру в здании уже не было той  неразберихи,  какая  царила  здесь
утром и днем. На этажах была выставлена охрана из вооруженной милиции,  по
направлениям возможной атаки  были  выдвинуты  десантники  и  милиционеры,
вооруженные автоматами; омоновцы были в серебристых бронежилетах из  ткани
СВМ, кое-кто из них надел пятнистые защитные маски с прорезями для глаз.
     Позже у здания появилась дорожная и строительная  техника,  из  толпы
через мегафон вызвали крановщиков, на глазах стали  расти  заграждения  из
бетонных плит и опор, тяжелые, груженные плитами грузовики застыли поперек
основных проездов.
     Люди напряженно работали, наращивая баррикады. Поднявшись в последний
раз, Ключников снова увидел  Аню:  вместе  с  долговязым  иностранцем  она
тащила железную трубу. На ходу они оживленно переговаривались по-английски
и никого не замечали, увлеченные  разговором.  Они  прошли  мимо;  стоя  в
стороне, он смотрел вслед - прошли, исчезли - затерялись в толпе,  которая
плескалась вокруг и затапливала площадь.
     Обстановка вокруг здания напоминала огромный пикник:  горели  костры,
звенели гитары,  повсюду  слышались  веселые  голоса  и  смех,  как  будто
предстояло не сражение,  а  общее  гуляние,  и  не  знай  кто-нибудь,  что
происходит, можно было решить, что люди собрались,  чтобы  поразвлечься  и
сообща провести время.
     Поздним вечером стал накрапывать дождь, кое-кто раскрыл  зонтики,  но
многие не обращали внимания, и  дождь  то  стихал,  то  застенчиво  кропил
людей, освещенную ярко гранитную  набережную  и  черную  реку,  в  которой
отражались огни.
     Глядя на массу людей, трудно было поверить, что это  те  самые  люди,
которые изо дня  в  день  теснятся  в  транспорте,  изнывают  в  очередях,
переругиваются в магазинах и конторах, судачат  о  ближних,  недолюбливают
друг друга, завидуют, огорчаются чужим удачам и успехам... Да, это были те
самые грешные люди, задавленные, замордованные режимом, очумевшие от него,
уставшие от нищеты, в которую их ввергли слепые поводыри и лживые пророки.
Сейчас это были другие  люди  -  гордые,  независимые,  веселые  граждане,
отстаивающие свободу. Они были так открыты, так преданны друг  другу,  так
любили всех вокруг, кто пришел сюда, что и  понятно  было,  какие  они  на
самом деле, когда живут свободно.



                                    19

     Около  половины  одиннадцатого  динамики,  развешанные   на   здании,
объявили о танках, которые депутатам удалось привести для обороны. Толпа с
ликованием встретила новость, потом  услышала  гул  моторов,  вскипела  от
счастья и разразилась овацией. Танки поставили  на  главных  направлениях,
где могла прорваться техника.
     Ночью дождь усилился, однако строительные работы продолжались, тысячи
людей через всю площадь передавали из рук в руки тесаный торцовый камень и
укладывали в редут. Под утро Першин поднялся наверх и не  поверил  глазам:
люди стояли локоть к локтю под дождем и живыми цепями закрывали  доступ  к
зданию; он едва не прослезился, трудно было поверить, что шумная и пестрая
московская толпа за одну ночь превратилась в народ.
     Это было зрелище! Ночь меркла; с востока, от Садового кольца неслышно
полз сырой рассвет, оттесняя сумерки за реку, в Дорогомилово и  дальше,  к
Филям и к  Поклонной  горе.  Из  мглы  медленно  проступал  мокрый  город,
открылось широкое пасмурное пространство, разрезанное  излучиной  реки,  в
которой отражалось хмурое небо. Под дождем мокли набережные, мосты, парки,
уходящие вдаль улицы и крыши, крыши, теснящиеся поодаль,  множество  окон,
которые, насколько  хватало  глаз,  выстилали  пространство.  Похоже,  вся
Москва, затаив дыхание, смотрела, как  цепи  людей  под  дождем  закрывают
доступ к зданию. От картины веяло библейским величием, Першин подумал, что
сейчас он свидетель истории. На глазах рухнул страх, в котором жил  народ,
вместе со страхом рушилась эпоха.
     С раннего утра к зданию по-прежнему  сходились  люди,  к  полудню  на
площади перед домом и на прилегающих  улицах  яблоку  негде  было  упасть.
Поднявшись на крышу, Першин увидел  море  людей  и  разрешил,  меняя  друг
друга, побывать на крыше всему отряду: они держали позиции под землей и не
знали, что происходит на поверхности; Першин хотел, чтобы каждый в  отряде
почувствовал себя частью этой площади.
     Несколько часов кипел митинг, позже обстановка на площади  напоминала
праздничное  гуляние.  Толпа  кружила  среди   троллейбусов,   перекрывших
соседний мост, текла от баррикады  к  баррикаде,  разглядывая  стоящие  по
углам танки, на  которых  тучами  сидели  дети;  на  каждом  шагу  туристы
фотографировались на фоне баррикад  и  танков,  сноровистые  операторы  из
многих стран наводили камеры на русскую революцию.
     Между тем здесь происходило нечто, о чем в толпе никто не подозревал:
командиры  специальных  штурмовых   групп   госбезопасности   прибыли   на
рекогносцировку. Они  выехали  с  Лубянки  на  микроавтобусе  и  покружили
изрядно по городу, чтобы удостовериться, что за ними нет слежки. Но они не
знали, что охрана на набережной оповещена и их ждут.
     Оставив "рафик" в квартале от здания, офицеры парами  направились  на
заполненную людьми площадь. В многолюдной сутолоке никому,  казалось,  нет
до них дела, и они добросовестно  обошли  здание  и  окрестности,  усердно
осмотрели подступы, чтобы определить уязвимые места и наметить направление
атаки. Все пары исправно работали на местности, не подозревая, что за ними
наблюдают и каждый их шаг находится под контролем.
     Вокруг  здания  поперек  дорог  дыбились   баррикады,   ощетинившиеся
досками, трубами и прутьями, издали каждая баррикада напоминала  дикобраза
с растопыренными иглами.  Конечно,  для  специальных  машин  разграждения,
тяжелой боевой техники  и  профессионалов  из  штурмовых  групп  это  была
символическая преграда, но тысячи, десятки тысяч людей - над  этим  стоило
призадуматься. Мужчины были разбиты на взводы, роты и батальоны, вооружены
арматурой, камнями и бутылками с горючим, отряды самообороны  должны  были
пропустить атакующих за первую линию заграждений, потом  окружить  плотной
массой, сковать и блокировать.
     Внутри здания атакующих поджидали милиция и  десантники,  вооруженные
автоматическим  оружием,  а  штурмовать  снизу,  из-под   земли   командос
опоздали: подходы были заминированы и охранялись, об этом группы  "Альфа",
"Зенит" и "Каскад" узнали загодя.
     Понятно было, что, выполняя задание, многие из них обрекали  себя  на
верную гибель. Зачем? Ради чего? Все понимали, что  они  лишь  растягивают
агонию режима. Разумеется, они имели доступ к кормушке, режим подкармливал
их, но по  здравом  размышлении,  командиры  групп  решили,  что  риск  не
оправдан и затея того не стоит. Не говоря уже о том, что они  должны  были
решиться на большую кровь, на проклятие, на неизбежную гражданскую войну и
на вечный позор.
     Но больше всего их поразила странная особенность: в  людях  полностью
отсутствовал страх. Весело и резво прибывал народ - густой  поток  шел  от
метро со стороны Пресни, из Дорогомилово - по мосту с другого берега реки,
толпы поспешали из Конюшков, торопливо катились по Девятинскому  переулку,
выходящему на Садовое кольцо, а по проспекту, скандируя лозунги, двигались
из центра большие колонны под трехцветными флагами России.
     Все эти дни альбиносы не объявлялись. Можно было  подумать,  что  они
затаились и выжидают, чем кончится переворот. Видно,  объявленный  порядок
их устраивал, и удайся затея, они могли угомониться.
     Отсыпаться  Ключников  поехал  в  общежитие.  Буров   сразу   объявил
переворот еврейским заговором, правда, тех, кто  противостоял  перевороту,
он определил в  сионисты.  И  выходило,  что  податься  некуда:  евреи  не
оставили выбора.
     - Ты пойми, это только им выгодно, только им! - талдычил  Буров,  как
заклинание, руки его беспокойно гнули расческу, наконец, он  сломал  ее  и
принялся нервно грызть ногти. - Только им это на руку!
     - Заткнись, я спать хочу! - окоротил его Ключников.
     - Спать, спать... - с тоской упрекнул его Буров. - Россию проспали!


     ...едва наступила ясность, и  Москва,  ликуя,  стала  избавляться  от
коммунизма, альбиносы возобновили  боевые  действия.  Першин  спустил  под
землю весь отряд.
     Поиски шли день и ночь. Машины с приборами объезжали дворы,  улицы  и
переулки. Чаще всего они  использовали  сейсмическую  станцию  "Талгар"  и
ультразвуковые излучатели, в сложных  условиях  пользовались  акустической
установкой  "Гроза"  и  мощным  немецким  определителем   электромагнитной
эмиссии, однако данные нужно было расшифровывать на специальных приборах в
лаборатории, и результаты запаздывали.
     Отряд  круглые   сутки   прочесывал   подвалы,   старинные   галереи,
бомбоубежища, старые торговые склады, каких немало  отыскалось  в  центре,
заброшенные горные выработки, оставшиеся от строительства метро. Почти все
подземелья  были  связаны  воедино,  образуя  запутанную  сеть,  или,  как
говорили специалисты - систему. Узкие лазы, подкопы и лестницы  альбиносов
соединяли подземелья между собой, выходили в метро,  в  служебные  бункеры
разных  ведомств,  в  технические  коллекторы  и  в   секретные   тоннели,
проложенные под городом и ведущие за его пределы.
     Свои  ходы  альбиносы  умело  врезали  в  чужие  сооружения,  искусно
маскируя входные отверстия, так что обнаружить их можно было с трудом.
     Постепенно круг поисков сужался. Двигаясь от окраины к центру,  отряд
устраивал  под  землей  засады,  перехватывал  альбиносов  по  одиночке  и
группами, находил тайные ходы сообщений, однако  их  укрытия  отыскать  не
удавалось: те из альбиносов, кто не  смог  оторваться,  отстреливались  до
последнего и кончали с собой.


     ...весь день отряд рыскал под землей в том месте, где над Солянкой  и
Яузой высилась гора. Старые осыпавшиеся  ходы  соединяли  древние  соляные
погреба, в  которых  теперь  размещались  подземные  гаражи  и  склады,  с
подвалами Ивановского монастыря.  Отсюда  ползком  или  согнувшись  в  три
погибели можно было пробраться в подвалы ночлежек на Хитровке, те, в  свою
очередь, были связаны с идущими из Старых  Серебреников  ходами;  там,  на
задворках неказистых приземистых домов, можно было  найти  земляные  норы,
подкопы и выложенные  кирпичом  галереи,  ведущие  вглубь  горы.  Выше  по
склону, в парке стояли  корпуса  физико-химического  института,  подземные
лаборатории которого были упрятаны глубоко под землю  и  имели  свою  сеть
бетонированных ходов и коридоров.
     На другом берегу, в  Заяузье,  у  Котельников  начинался  раскидистый
Таганский холм. Обращенная  к  Яузе  сторона  именовалась  Швивой  горкой,
которую московское просторечие переиначило во Вшивую  горку,  склон  круто
поднимался в Гончары, где на большой глубине располагались огромные тайные
бункеры, соединенные  с  метро  и  с  поверхностью  в  ближних  и  дальних
окрестностях.
     Уходя от преследования, альбиносы разбивались на  мелкие  группы  или
рассыпались поодиночке в бесчисленных лазах и ходах;  выйдя  из  боя,  они
пробирались в места сбора, известные им одним; до сих пор непонятно  было,
где находятся их базы.
     Отряд  прочесывал  подземелья  на  берегах  Яузы.  Бирс  и  Ключников
работали в паре: обнаружив  противника,  они  преследовали  его,  пока  не
загоняли в тупик, откуда не было выхода. Но взять пленного не удалось пока
никому: в безвыходном положении альбиносы убивали  себя.  Першин  приказал
сделать засаду.
     Бирс и Ключников отыскали прокоп,  соединяющий  кирпичную  галерею  в
Старых Серебряниках с тоннелем метро, идущим под Яузой из Китай-города  на
Таганку, и залегли у развилки, где ход раздваивался.
     Это было мучительное задание. Погасив фонари,  они  лежали  на  сырой
земле - без движений, тая дыхание, и только фосфоресцирующие  стрелки  час
за часом отмеряли время в кромешной  темноте.  Да  еще  отдаленный  гул  и
тряска от проходящих вдали поездов докатывались глухо из нутра горы  через
равные промежутки времени.
     Они лежали, изнывая от скуки  -  ни  поесть,  ни  зажечь  фонарь  или
спичку; даже перекинуться словом было нельзя: окажись поблизости альбинос,
их обнаружили бы в тот же миг.
     И все же им повезло. Спустя несколько  часов  они  услышали  шорох  -
где-то, неизвестно где, из тишины прорезался посторонний звук.  Неуловимый
вначале, он стал яснеть и определился вскоре: то был звук  шагов.  Бирс  и
Ключников напряглись, обратившись в слух. Неизвестный двигался от  тоннеля
метро и был настороже: делал  несколько  шагов,  замирал,  выжидая,  потом
снова шагал и останавливался.
     Иногда он зажигал фонарь, чтобы осмотреться,  дальний  размытый  свет
падал из-за поворота; каждый из разведчиков видел  тогда,  как  блестят  в
сумраке глаза напарника. Они не знали, что их ждет и не  думали  об  этом:
все мысли были направлены на то, чтобы не прозевать момент.
     Незнакомец крался так чутко и так осторожно, что четче и  осторожней,
казалось, нельзя: шаг, еще шаг, еще один, остановка  -  полное  беззвучие,
немота.
     Он приближался. Они лежали,  напрягая  внимание,  стараясь  ничем  не
выдать себя. Незнакомец не дошел до поворота  несколько  шагов  и  застыл,
прислушиваясь. Стоять в полный рост здесь не удавалось, надо было  изрядно
пригнуться, и пока незнакомец выжидал, они слышали слабые,  едва  заметные
звуки;  шорохи,  шуршание  одежды,  дыхание  выдавали  в   темноте   чужое
присутствие.
     Прежде чем повернуть, он посветил  перед  собой,  но  едва  он  завел
горящий фонарь за угол, Ключников стремительно метнулся  вперед,  в  ноги,
подсек и опрокинул человека, вцепившись в него мертвой хваткой.
     Свои действия разведчики подолгу отрабатывали в зале, даже строили из
матов  норы  и  лазы,  чтобы  научиться  действовать  в  тесноте:  каждому
следовало точно знать свой маневр. И они тренировались до  седьмого  пота,
пока не научились все делать без ошибок.
     Включив фонарь, Бирс стремительно преодолел живой завал из двух тел и
отрезал незнакомцу путь к отступлению. Антон захватил  его  руки,  пытаясь
надеть наручники, но противник попался  им  очень  сильный,  скрутить  его
стоило большого труда: уже в наручниках, он продолжал бороться  и  пытался
встать.
     Они бросили его на спину и прижали, наведя в упор фонари.  Незнакомец
слепо щурился на ярком свету.  Бирс  глянул  и  обомлел:  на  земле  лежал
Хартман. И Ключников, приглядевшись, понял, что знает этого  человека:  то
был долговязый американец, с которым Аня строила баррикаду.
     - Стэн?! - очумело воскликнул Бирс. - Вы с ума сошли!  Как  вы  здесь
оказались?!
     - Может, вы снимите с меня наручники? - хмуро предложил Хартман.
     Ключников отомкнул замки, Хартман лежа  на  спине  пальцами  растирал
запястья.
     - Мы вполне могли вас угробить, - с досадой признался Бирс.
     - Это было бы большой ошибкой  с  вашей  стороны,  -  Хартман  тяжело
поднялся на ноги.
     - Скажи, что ему повезло, - произнес Ключников, а Бирс перевел.
     - Большое спасибо, господа, - сердечно поблагодарил их Хартман.
     Он сделал как раз то, против чего его предостерегал Першин:  пустился
на поиски в одиночку. Со слов Бирса он знал, где Джуди исчезла,  на  такси
подъехал к дому Бирса и спустился в подвал.
     Перед этим ему пришлось затратить немало усилий, чтобы избавиться  от
слежки. За ним присматривали, но в первые после  путча  дни,  когда  толпа
осадила  штаб-квартиру  госбезопасности  на  Лубянке,   секретные   службы
затаились и работали вяло; Хартману удалось уйти от наблюдения.
     Спустившись в подвал,  он  стал  пробираться  в  сторону  центра.  Из
подвала Хартман проник в  тепловой  коллектор  под  Большими  Каменщиками,
потом используя вентиляционные колодцы  и  заброшенные  тюремные  галереи,
приблизился к Таганской площади. По пути  ему  попадались  полуразрушенные
непонятные  ходы,  своды  которых  в  любой  момент  могли  обрушиться   и
похоронить смельчака.
     Посвечивая фонарем, Бирс следил за  его  рассказом  по  карте,  делая
отметки карандашом.
     Таганская  площадь  под  землей  напоминала  слоеный  пирог:   помимо
станций, переходов и тоннелей метро под площадью и в ее окрестностях вниз,
горизонт за горизонтом, уходили бункеры связи и управления.  Холмы  удобны
для подземного строительства, по этой причине почти все  московские  холмы
широко  использовались  под  тайные  сооружения;  Таганский  холм  не  был
исключением.
     Не выходя на поверхность, Хартман обогнул бункер глубокого  заложения
в Гончарах и оказался в Котельниках. Швивая гора  позади  небоскреба  тоже
изрядно была застроена изнутри,  Хартман  нашел  выход  в  тоннель  метро,
прошел под Яузой и свернул в сторону Старых Серебряников, где углубился  в
лабиринт лазов и ходов. Так он попал в Подкопаево,  где  еще  в  древности
люди брали в карьере глину, и здесь Хартман нарвался на засаду.
     В это поистине нельзя было поверить. Бирс долго не мог отделаться  от
ощущения  странной  игры,  в  которую  он  ненароком  угодил.  В  то,  что
произошло, верилось с трудом. И как причудлива судьба, если сводит тебя  с
человеком, которого ты встречал когда-то  -  далеко  и  давно,  в  прошлой
жизни, на другом конце земли. И не просто сводит, но - где?!
     "Спятить   можно!"   -   подумал   Бирс,   оглушенный   несуразностью
происходящего.
     Разумеется, Хартман поступил безрассудно. Бирс и  Ключников  обсудили
события и решили, что это настоящее безрассудство. И все же они отдали ему
должное: решиться на такое мог только очень смелый человек.
     Спускаться сюда, в преисподнюю - в  чужой  стране,  без  оружия,  без
специального снаряжения, даже без бронежилета, зная  наверняка  -  случись
что, никто не  поможет,  для  этого  и  впрямь  следовало  быть  отчаянным
храбрецом, но и сумасшедшим вполне. Бирс не удержался и сказал американцу,
что они с напарником думают по этому поводу.
     - У меня не было другого выхода. Я  обещал  родителям  Джуди  сделать
все, что смогу, - объяснил Хартман, а Бирсу его слова показались обидными.
     - Мы делаем все, что можем, - вернул он подачу Хартману.
     Понятно было, что Хартман - один из тех богатых американцев,  которые
мотаются по всему свету в поисках острых ощущений и готовы платить большие
деньги, чтобы подвергаться опасности и переживать риск;  именно  этого  не
хватало им для полноты существования, все прочее они имели.  Вероятно,  по
этой причине Хартман сделался глубоководным ныряльщиком и  устраивал  себе
сафари в Африке.
     И все же его затея выглядела чистым безумием.
     - Он, видно, не понимает, чем это грозит, - предположил Ключников.
     - Все он понимает, - возразил Бирс, немало удивив напарника.
     Антон  знал,   что   для   Хартмана   существует   кое-что   поважнее
благоразумия: тщеславие! Оно жгло  его  и  не  давало  покоя.  Неукротимое
честолюбие гнало этих людей вперед  в  поисках  удачи.  Хартман  мог  быть
только победителем, ему всегда надо было стать  первым,  добиться  своего,
доказать, опередить других и утвердиться. И  тут  уж  ничего  нельзя  было
поделать, ничего не имело значения: ни смертельный риск,  никакая  цена  и
плата. Это была та сила, которая спокон веку вела  этих  людей  в  дальние
края, создала их страну и сделала ее великой.
     Взяв Хартмана, Бирс и Ключников не знали, как быть. Он был  обузой  -
безоружный, не знающий маневра человек, которого на каждом шагу надо  было
опекать, да еще к тому же все объяснять по-английски.
     - Ну и подарок! - сокрушался Ключников, представив отчетливо, что  их
ждет.
     Вероятно, понимал это и сам Хартман, потому что держался на  редкость
смиренно и кротко.
     Для разведки это была обуза - обуза, обуза! - кам