инулся на приступ.  Он  рассчитывал  на
быстрый и легкий успех, получив отпор,  раздосадованно  побрел  в  палату,
чтобы в тишине пережить позор.
     По правде говоря, он напрасно себя ругал. Ее  внешность  кого  угодно
могла ввести в заблуждение, всякий сказал бы: вертихвостка! И был бы прав:
Лиза с детства занималась  художественной  гимнастикой.  Вот  откуда  этот
плавный  летящий  шаг,  гибкая  воздушная  легкость,   эта   пленительная,
вкрадчивая и дерзкая поступь, счастье  движения...  Глядя  на  нее,  любой
человек сам испытывал радость, что может двигаться - способен, не обделен;
в ее исполнении это был высший дар, которым Бог наградил живое существо.
     А талия, осиная талия, смотреть больно и страх берет: не переломилась
бы. Вот что значит изо дня в день,  из  года  в  год  подневольный  режим,
каждый грамм на счету. В ее походке отчетливо сказывался  балетный  класс:
упражнения у станка, спина, осанка... И ничего больше не надо,  только  бы
смотреть, как она двигается: нет зрелища заманчивее, чем птичий полет.
     Вскоре  она  и  сама  пришла  в  палату  с  лечащим  врачом,  который
представил ее раненым: это уже была судьба.
     Она  подробно  расспросила  его   -   собрала   анамнез,   осмотрела,
обследовала. Теперь они встречались каждый день:  обходы,  перевязки...  И
неизбежно  они  заговорили  о  войне.  Першин  дал  волю  языку,  особенно
досталось большим генералам, которым вздумалось  поиграть  в  солдатики  и
которые понятия не имели, во что ввергли людей.
     - Была тихая страна, мирная граница. Нет, решили революцию  устроить.
Неймется им. Привыкли всюду со свиным рылом в калачный ряд. А ислам -  это
что? Улей! Сунули головешку,  вот  и  получили.  Я  бы  этих  генералов  -
рядовыми, на передовую! Чтобы поняли, что затеяли!
     - Мой отец генерал, - бесстрастно сообщила Лиза.
     - Кто? - спросил Першин, и, услышав, осекся: ее  отец  был  одним  из
заправил, большой генерал, высокий начальник.
     - Извините, - криво усмехнулся Першин. - Я не знал.
     - Не имеет значения, - успокоила она его.
     Но имело, имело это значение, во всяком случае, для него. За минувшие
дни она пришлась ему по нраву: мы все - соловьи и слабы на внимание, стоит
кому-то выслушать нашу трель, и готово, берите нас голыми руками.
     И как трудно, как тошно  расставаться  с  иллюзиями,  но  приходится,
приходится, что делать.  "Нарвался",  -  думал  Першин,  испытывая  горечь
утраты.
     Да, знакомство было  приятным,  но,  к  сожалению,  коротким.  Он  не
охотник до генеральских дочерей, не рвется к полезным знакомствам.
     - Я слушаю, продолжайте, - напомнила она как ни в чем не бывало.
     Но было поздно. Трубы уже сыграли  тревогу,  с  цепным  лязгом  взмыл
вверх подъемный мост, наглухо захлопнулись створки ворот,  и  дозорные  на
сторожевых башнях пристально обозревали местность.
     - Хватит на сегодня, - с легкой усмешкой отказался Першин. - Я и  так
наговорил вам много обидного.
     - С чего вы взяли?! - как будто с искренним и похоже, с  неподдельным
недоумением воззрилась она на него.
     - Думаю, вам не очень приятно это слушать...
     - Почему? Вы ведь сказали то, что хотели?
     - Сказал...
     - Тогда в чем дело?
     А и впрямь - в чем? Как объяснить ей, что не тот она собеседник, не о
том они толкуют? Ах, как славно все началось: гусарский шик, кавалерийская
атака, гарнизонный флирт!.. Жаль, жаль. Как  обманчива  внешность:  неужто
такие веселые дерзкие  ножки  уживаются  с  интересом  к  чужим  горестям?
Полноте, барышня, поищите развлечения в другом месте.
     - Что-то я сегодня притомился. - Першин устало вытянулся на кровати.
     - Что стряслось? - спросила она строго, и даже металл почудился ему в
ее голосе.
     Да, надо отдать ей должное,  присутствовало  в  ней  что-то  жесткое,
какая-то несовместимая с внешностью твердость, словно в  характере  у  нее
было добиваться своего.
     Ладно, будет, иди отсюда, беги в  свои  генеральские  дома,  на  свои
генеральские дачи, ешь свои генеральские пайки,  флиртуй  с  генеральскими
сыновьями. И не смотри так, здесь не подают.
     - Может, я для  вас  недостаточно  глупа?  -  спросила  она  с  едкой
презрительной усмешкой. - Вам чего-нибудь попроще?
     О, хороший вопрос! Видно, задело за живое, но голова явно на месте  и
присутствует в ней живая  мысль.  Для  генеральской  дочери  и  при  такой
внешности излишний  груз.  Да,  кажется,  обременили  барышню  извилины  -
большой порок, большой...
     Она явилась на другой день злая-презлая,  явилась  -  не  запылилась,
злость так и светилась в ее глазах. Конечно, обращение задело ее за живое,
но понять можно: кому по нраву, когда тебя отвергают?
     Она вся была, как натянутый шелк, - тронь, посыпятся искры, но вместе
со  злостью  угадывалась  решимость:  что-то  гимнастка  надумала   и   не
собиралась  отступать.  В   злости   она   была   загляденье:   собранная,
сосредоточенная, но и на взводе, словно идет чемпионат  и  ей  вот-вот  на
помост. Впрочем, мастер спорта как-никак. И  мысль  в  глазах,  даром  что
генеральская дочь.
     - Вот что, - сказала она вздорно  и  с  нарочитым  капризом.  -  Ваши
отношения с генералами - это ваше личное дело, меня это не касается. И  не
впутывайте меня, я здесь ни при чем. А практику мне  не  срывайте,  у  нас
зачет на носу.
     И была права, он признал, крыть оказалось нечем. К  тому  же  еще  на
заре эпохи один большой знаток изрек: "Сын за  отца  не  ответчик".  Дочь,
надо думать, тоже.
     При всем своем  кокетстве  и  насмешливости  Лиза  обладала  холодным
трезвым умом. Першин потом не раз убеждался, как  она  умеет  настоять  на
своем: если ей надо было, она не отступала, добивалась настойчиво, пока не
достигала цели. Трудно было  предположить  в  хрупкой  грациозной  девушке
такую волю и такую решимость.
     Они беседовали каждый день, но палата была  на  троих  -  чужие  уши,
любопытные взгляды; они стали посиживать в укромных углах. Она таскала ему
передачи, подкармливала с домашнего  стола,  и  Першин  не  сопротивлялся,
съедал, потому что госпиталь - он госпиталь и есть: для десантника  хватит
лишь не умереть от голода.
     Поначалу его часто навещали мать и отец. Им это было невподым,  ехали
через весь город, отпрашивались с работы. Вскоре они  поняли,  что  сын  в
надежных руках, пропасть ему не дадут, и отступились, доверили ей, а  сами
приезжали по выходным, после рынка.
     Лизе нравилось его кормить, она сидела рядом и смотрела, как он  ест.
Его аппетит завораживал ее, повергал в немое восхищение.  Давно  известно,
что ничто так не влюбляет  женщину,  как  возможность  накормить:  предмет
заботы неизбежно становится любимым.
     Аппетит Першина сразил ее окончательно. Иногда его разбирал  стыд  за
свою беспринципность - жирует на генеральских харчах, но  Лиза  опровергла
его в два счета:
     - Это входит в лечебный процесс, -  заявила  она  решительно  и  даже
прошантажировала слегка. - Если ты не пойдешь на  поправку,  я  не  получу
зачет.
     Она в момент отбила у него охоту голодать  по  политическим  мотивам,
из-за  неприязни  к  генералам,  тем  более,  что  сами  генералы  ели  не
задумываясь.
     Зачет она сдала. Першин вместе с  ней  трясся  в  коридоре  у  дверей
профессорского кабинета, вполголоса бубнил угрозы:  если  ей  не  поставят
зачет, он покажет в  натуре,  что  такое  действия  штурмовой  группы  при
контакте с противником.


     ...тоннель впереди изгибался плавной дугой и исчезал за поворотом. На
плане каждый тоннель напоминал дерево: коридоры уходили в разные  стороны,
как ветки от ствола, и  снова  ветвились,  проследить  их  до  конца  было
трудно. Вместе с проводником Першин прошел один  из  коридоров,  увешанный
кабельными кронштейнами и пучками проводов, время от времени коридор менял
направление, потолок снижался, приходилось нагибаться, но  они  продолжали
движение, пока не уткнулись в решетку.
     Фонарь осветил бетонную камеру, увешанную кабелями, которые  исчезали
в новом коридоре; можно было жизнь потратить, чтобы  пройти  все  ходы  из
конца в конец.
     Под землей Москва была причудлива и разнообразна, как на поверхности.
Першин понял это, разведав многие тайные спуски, подземные ходы монастырей
и церквей, склады, амбары, винные  погреба,  катакомбы  на  месте  древних
каменоломен, откуда первые жители брали камень на строительство города; он
по  крохам  собрал  сведения   о   новострое   -   секретных   сооружениях
госбезопасности, армии и прочих ведомств,  каждое  из  которых  имело  под
землей центры управления и связи, бункеры для начальства,  комфортабельные
убежища, не говоря уже о целой системе транспортных тоннелей,  ведущих  из
центра Москвы на окраины и дальше, за город.
     Получив задание, Першин стал искать  людей,  способных  пролить  хоть
какой-то свет. Толком никто ничего не знал,  но  со  временем  из  слухов,
сплетен, разговоров и архивов стала складываться общая картина.
     Геологи, маркшейдеры, связисты угадывали некое соседство  -  обширные
пустоты,  металл,  вибрацию,  излучения,  источники  которых  таились  под
землей. Что-то существовало там, на большой глубине, какой-то скрытый мир,
не  просто  существовал,  а  жил  -  дышал,  нуждался  в  воздухе,   воде,
электричестве,  непонятное  движение  происходило  там,  и  какие-то  люди
исчезали и появлялись тайком от чужих глаз.
     Похоже, под  землей  существовала  сеть  тоннелей,  не  уступающих  в
размерах городскому метро. "Второе метро" - называли эту сеть собеседники,
название то и дело мелькало в разговорах, и выходило,  что  под  известной
системой метрополитена находится другая, секретная. Поверить было  трудно,
но старики, с которыми беседовал Першин, стояли на своем.
     - В сорок первом на ноябрьские праздники собрание проходило в  метро!
Там был Сталин! - запальчиво повысил голос  старик,  раздосадованный,  что
ему не верят.
     - Знаю. Это все знают, - подтвердил Першин. - Станция "Маяковская".
     - А прибыл он с охраной из тоннеля. До этого был в ставке.
     - Да, на Мясницкой. Желтый особняк, шесть  колонн,  наверху  мезонин,
фронтон. Перед зданием сквер, решетка...
     - А в подвале ход в тоннель и  на  станцию!  -  торжествующе  объявил
старик. - Есть еще ветка. Кремль - Внуково! И в Шереметьево!
     Першин слышал  об  этом  от  разных  людей,  многие  утверждали,  что
высокопоставленные лица неожиданно и загадочно возникают в аэропорту перед
отлетом самолета,  никто  не  видел  прибывших  машин,  кортежа,  свиты...
Однажды к Першину привели старика, который  рассказал,  что  в  молодости,
когда он был маркшейдером, строил тоннель из Кремля на  дачу  Сталина;  по
рассказу выходило, что тоннель  рассчитан  на  двустороннее  автомобильное
движение.
     Рыская по дворам, пустырям и задворкам в центре Москвы,  Першин  день
за днем открывал для себя замаскированные копры с подъемными  механизмами,
скрытую вентиляцию, складированное шахтное оборудование, упрятанные в дома
трансформаторы, от которых вниз уходили кабели.
     Подозрение вызывал Кривоколенный переулок, где рядом  с  домом  поэта
Веневитинова, у которого здесь бывал Пушкин, за железными  воротами  стоял
шахтный копер. Ход под землю существовал  и  в  Лучниковом  переулке,  где
высокий глухой забор с проволочной сеткой и сигнализацией ограждал  старые
таинственные дворы, дома и задворки.
     Тоннели  соединяли  глубокие  подземелья  на  Старой   площади,   где
располагались многочисленные бункеры коммунистической партии, с подземными
сооружениями Лубянки и Кремля.
     Першин проник в широкий, светлый, окрашенный  белой  эмалью  тоннель,
который проходил рядом с перегоном Кузнецкий мост - Китай-город: иногда по
ночам в тоннеле  метро  раздвигалась  ложная  стена,  из  залитого  светом
тайного тоннеля подходил мотовоз, принимал из метро загадочные  ящики  без
маркировки и уходил, медленно удалялся, исчезал в сверкающей белизне,  как
парусник в освещенном солнцем море. Стена въезжала на место, вновь  тускло
горели фонари, и нельзя было заподозрить, что рядом существует праздничный
чертог - подозревать было невозможно.
     Сокрушительное   впечатление   оставляли    многоэтажные    подземные
сооружения Лубянки, способные выдержать прямые попадания многотонных  бомб
и даже ядерный удар. Вся земля в центре была изрезана на  разных  уровнях,
весь огромный Сретенский холм, в междуречьи Неглинки и Яузы - один из семи
московских  холмов  был  пронизан  служебными  тоннелями   и   переходами,
связывающими огромные залы, бункеры, центры управления,  склады  и  прочие
помещения.
     В это  трудно  было  поверить,  но  Першин  добыл  подтверждение:  по
соседству с пыльными сумрачными тоннелями  городского  метро  существовали
невероятные и неправдоподобные ухоженные подземелья.
     "Впрочем, почему невероятные и неправдоподобные? - думал Першин. -  А
тайные магазины? А санатории, больницы, дачи? А детский сад с бассейном  в
Малых Каменщиках?"
     Он подумал о пешеходах, что торопятся мимо Политехнического  музея  и
памятника героям Плевны  у  Ильинских  ворот,  о  стариках  и  влюбленных,
посиживающих на живописном бульваре Старой площади,  -  никто  из  них  не
подозревал и не догадывался даже, что находится под ногами.
     То был подземный город со своими родниками, артезианскими скважинами,
электростанциями,  улицами,  площадями  и  переулками,  настоящий   город,
который при  желании  мог  отвергнуть  наземную  Москву,  закрыть  наглухо
герметичные двери и ворота, включить  гидравлические  запоры  и  отрезать,
отстранить себя от поверхности, прервать все связи и жить самим  по  себе,
отдельно, на глубине, а запасов пищи  на  складах  там  могло  хватить  на
долгие годы.
     Со временем о подземном городе забыли бы даже те немногие, кто  знал,
куцые сведения затерялись бы в секретных архивах, он исчез  бы  для  всех,
как древние города в толще земли, и память о нем поросла бы быльем. С  той
лишь разницей, что древние города давно умерли, а этот продолжал бы  жить,
не выдавая себя ничем.
     "Несчастные наши налогоплательщики, -  думал  Першин,  -  вот  почему
метро себя не окупает. Какая казна это выдержит?"
     Фонари освещали круглое нутро  тоннеля,  цепь  их  уходила  вперед  и
исчезала за  плавным  поворотом.  Разведка  продолжала  движение,  спереди
доносился тугой хриплый рокот, лица обдувал устойчивый  ветерок;  по  мере
движения ветер и  шум  усиливались,  отряд  приближался  к  вентиляционной
шахте.
     Летом воздух брали с поверхности через входные двери  станций,  гнали
вниз, в тоннели, и удаляли через шахты на перегонах; зимой и осенью воздух
поступал в тоннельные шахты, по пути нагревался  и  на  станцию  подавался
теплым, чтобы уйти наверх, как пассажир - через дверь.
     Иногда режим вентиляции менялся в  течение  суток  в  зависимости  от
погоды, но обычно по ночам воздух с  поверхности  брали  через  тоннельную
шахту. В рабочее время, кроме вентиляторов, воздух  гнали  сами  поезда  -
поршневой эффект, как говорили инженеры.
     Першин приказал усилить наблюдение, разведчики в любой момент  готовы
были принять бой. Правда, никто из них в тоннелях не воевал, до сих пор  в
метро еще не случалось боя, не  было  ни  пальбы,  ни  нападений  -  тишь,
покой... Вот  только  страх  окутывал  Москву,  как  густое  радиоактивное
облако, ядовитый страх, который пропитал каждый камень,  проник  в  каждую
щель и травил людей.
     Казалось,  они  готовы  к  любой  неожиданности.  И  все  же   первая
неожиданность застала разведку  врасплох:  внезапно  что-то  переменилось,
разведчики не сразу поняли, что стряслось.
     В тоннеле стало вдруг тихо, неестественно тихо, тишина ударила в уши,
и стало легко, каждый почувствовал облегчение, словно  с  головы  сдернули
тугую повязку.
     Спустя несколько секунд увял дующий в лица ветер,  и  до  всех  разом
дошло: кто-то отключил вентиляцию. Все невольно остановились  и  мгновенно
изготовили оружие, Першин даже команду не успел подать.
     ...полная луна отражалась в плоской чаше бассейна, отрытого на  месте
взорванного храма. Яркое отражение было как  горящий  зрачок  в  глазнице:
гигантское немигающее око, взирающее посреди города вверх.
     В этот час тяжелая туча наползала на Москву с Воробьевых гор. По мере
ее движения мерк лунный свет, точно кто-то затягивал над  городом  плотную
штору - Москву наполнял  мрак:  ни  один  фонарь  не  горел  на  улицах  и
площадях.
     Непроглядная темень разлилась  по  набережным  и  бульварам,  окутала
Боровицкий и ближние холмы - Тверской, Сретенский, Таганский, повисла  над
Остожьем, Китай-городом и Зарядьем, накрыла Замоскворечье, Старые  Сады  и
Воронцово  поле;  мрак  навалился  на  Белый  город  и  Разгуляй,  заволок
Ивановскую и Швивую горки, Гончары  и  вдоль  Яузы  потянулся  в  Немецкую
слободу. Необъятная туча затягивала луну, и  мгла,  разрастаясь,  обложила
весь  Скородом  или  Земляной  город,  текла  к  заставам  и  дальше,   за
Камер-Коллежский вал.
     Вместе с мраком невероятная тишина упала на Москву в  тот  же  час  и
улеглась повсеместно, как тяжелый гнет.
     Вся Москва утопала в тиши и  во  тьме,  лишь  над  Волхонкой  в  туче
образовалась брешь, сквозь которую  сияла,  отражаясь  в  бассейне,  луна.
Окажись там кто-то - случайный прохожий, к примеру, ему  стало  бы  не  по
себе. Среди разлитого повсюду непроницаемого мрака желто-зеленое  свечение
воды в бассейне могло любого встревожить: место  было  отмечено  грехом  и
подвержено влиянию темных сил и луны.



                                    3

     Церковь Успения Богоматери на Городке была заметна  еще  от  станции.
Издали открывались заливные  луга,  речные  отмели,  крыши  и  палисадники
Посада и холмы на излете взгляда, поросшие высокими корабельными  соснами,
над которыми высился светлый шлем  Успенского  собора,  и  горел  в  ясной
солнечной высоте золотой крест.
     Каждую неделю Ключников приезжал домой на побывку. Темный  деревянный
родительский дом стоял над глубоким оврагом, внизу с кротким плеском бежал
застенчивый безымянный ручей. В  изрезах  увалов  ручей  умолкал  и  стоял
неслышно в мелких  прозрачных  заводях,  где  стеблистая  подводная  трава
плавно колыхалась в невидимом течении воды.
     За домами лежала маленькая горная страна, по склонам холмов и оврагов
живо петляли вверх-вниз бойкие тропинки, длинные  тягучие  изволоки  сонно
тащились в глубину леса.
     Сергей любил шастать по округе, время  от  времени  ему  взбредало  в
голову сбегать без дела в затерянное среди лесной  глуши  Дютьково  или  в
раскинувшуюся привольно в долине Саввинскую Слободу. Чтобы  попасть  туда,
нужно было покружить по холмам и оврагам, перейти узкие бревенчатые мостки
над ледяной незамерзающей речкой  Сторожкой,  которую  старожилы  называли
Разводней.  Поговаривали,  что  в  ее  верховьях  водятся  бобры;   зайцев
Ключников встречал не раз.
     Он любил бродить по валам древних княжеских укреплений, где на склоне
стоял колодец со студеной водой, от которой в знойный день  ныли  зубы.  С
высоты Городка распахивалась неоглядная даль,  над  деревьями  поднимались
монастырские купола, и река  плавно  кружила  среди  лесов  и  лугов,  как
широкое светлое полотно, брошенное в траву.
     Странное дело:  уж  казалось  бы,  давно  все  исхожено,  с  рождения
знакомо, но всякий раз  мнилась  здесь  некая  загадка  и  тянуло,  тянуло
неудержимо, а уедешь, так и вовсе невмоготу.
     Особенно остро Звенигород вспоминался в Афганистане, когда  Ключников
сидел в засаде. Группу посылали в горы на перехват каравана, день-два-три,
а то и неделю они таились в укрытии над горной тропой  и  ни  куревом,  ни
звуком, ни лишним движением нельзя было выдать своего присутствия.
     Караван обычно сопровождали самые искусные  стрелки,  в  темноте  они
стреляли