ерьеров. Книги для Сабины я, конечно, оставил дома...
   Больница меня встретила безмолвием. Непогода скосила всех  подчистую,
включая старичка инвалида в гардеробной. Он спал на клеенчатой кушетке в
углу, рядом стояла его палка. Я накинул халат прямо на мокрую  куртку  и
побежал к Сабине, надеясь, что сестры и санитарки все-таки не  вышвырнут
меня вон в первые же пять минут.
   Ничего подобного не случилось. Коридор  был  пуст,  на  посту  сестер
одиноко горела настольная лампа, лишь из дальней ординаторской доносился
приглушенный звук телевизора, который на ночь переносили туда из  холла.
Палата Сабины была темна. Я остановился у двери, раздумывая, как бы  мне
извлечь ее оттуда, не потревожив больных,  как  кто-то  тронул  меня  за
плечо.
   - Спасибо, что пришли, Егор, - прошептала  Сабина  мне  в  ухо.  -  Я
поняла, что вы в пути, когда позвонила.
   - Степан взял трубку? - спросил я, опуская тяжелую сумку на линолеум.
   - Да. Пришлось ему, лентяю, потрясти боками.
   - Овсянка творит чудеса, - заметил я.
   - Что бы я без вас делала, - вздохнула Сабина.
   - Есть хотите? - тут же спросил я.
   Она была голодна, и я предложил ей поужинать прямо на  подоконнике  в
холле, где имелся закуток, именовавшийся здесь "аппендикс". Там мы  были
бы практически невидимы. Сабина рассталась с костылем, так что добрались
мы туда бесшумно, как тренированная группа захвата.
   Я снял куртку и повесил на спинку кресла -  сушиться,  снова  натянул
халат, установил два стула в укрытии и, пригладив волосы, оказался готов
к ужину. Сабина тем временем колдовала над сервировкой: разложила  хлеб,
разорвала курицу, почистила апельсин. Я открыл  вино  перочинным  ножом,
снял обертку с шоколадки и не поленился нарезать сыр. Мы  сели  лицом  к
окну - при этом подоконник, где стояла еда, оказался выше наших голов, -
бутылку мадеры поставили на пол, а торт я  предусмотрительно  спрятал  в
холодильнике. Сабина уже обгладывала крылышко, закусывая бананом.
   - Сначала о делах, - сказал я. Она  кивнула.  -  Вот  вам  деньги  на
мелкие расходы. Еды у вас больше  чем  достаточно;  завтра  я  не  смогу
прийти,  но  завтра  же  к  вам  придут  из  прокуратуры  и  вы,  Сабина
Георгиевна, дадите показания.  О  своем  знакомстве  с  покойной  Еленой
Ивановной и о ее друге. Как его звали-то?
   - Лерочка. Фамилию она при мне не называла.
   - Это тонкая, но ниточка... Документы у  вас  при  себе?  Понадобятся
паспортные данные свидетеля.
   - Я все помню наизусть. Советская школа.
   -  Отлично,  -  проговорил  я,  наклоняясь  к  бутылке.   -   Вы   не
передумаете?
   - Это совершенно необходимо?
   - Сабина! - шепотом воскликнул я. - Мы не знаем, что у него на уме.
   Погибли  четыре  женщины,  последняя  -  вчерашняя  девчонка.   Нужно
хвататься за любой шанс.
   - Дорогой мой, - пробормотала она виновато. - Я сделаю  все,  как  вы
скажете, и ничего не утаю от следствия. Но мне было бы легче, если бы вы
также присутствовали при допросе...
   - Сабина! Меня как минимум выгонят из института. И это не  допрос,  а
дача свидетельских показаний - и только...  Выпьете  вина?  -  сменил  я
тему. - Правда, у нас нет стаканов.
   - Глоток, - сказала Сабина. - Может, буду спать, не думая ни о чем.
   Моих не видели?
   - Нет, - ответил я. - Все тихо. Ну, с Богом. - Я протянул ей бутылку,
носовым платком обтерев горлышко. - За ваше здоровье!
   После того как она отпила свой птичий глоток, а я вслед  за  ней,  мы
молча и сосредоточенно зажевали. Мадера была очень приличного качества и
подействовала  на  меня  умиротворяюще.  Впервые  за  последние  дни   я
расслабился, с нежностью поглядывая на  сухой  горбоносый  профиль  моей
собутыльницы - сидя в неподвижной задумчивости, она повернула  голову  к
окну, слегка приподняв подбородок, будто что-то  пыталась  высмотреть  в
черноте ночи.
   Я потянулся  к  бутылке  с  вопросом  "Еще?",  и  Сабина,  вздрогнув,
привстала к подоконнику за апельсином.
   - Что-то вы увяли, мой друг, - улыбнулась она. - Не  стоит.  Жизнь  -
совершенно восхитительная штука. Я это всегда чувствовала,  даже  тогда,
когда в сорок седьмом отправилась в Ленинград искать родню матери, нашла
тетушку и после долгих мытарств по инстанциям мы наконец-то  установили,
что моя мама погибла в лагере. Сколько сил было во мне и сколько ярости!
А какая неодолимая тяга жить! И любопытство... Мы с теткой Мусей жили  в
коммуналке, она была  отличная  портниха,  принципиальная  старая  дева,
здоровье ее подорвали война и блокада, а во мне такое бродило... Да  Бог
с ним - чужие воспоминания лишь засоряют мозги, это обломки, из  которых
ничего нельзя сложить, мой дорогой...
   - И все-таки - что было дальше? -  Сабина  мне  ужасно  нравилась,  и
теперь я понял почему  -  она  не  пыталась  делать  легенду  из  своего
прошлого.
   - Дальше, по моей болтливой глупости, нас с Мусой взяли  и  отправили
на пять лет подальше от Питера. Тетка по дороге умерла на моих руках,  а
я от злости на самое себя выжила, в пятьдесят пятом поселилась  здесь  и
даже выучилась на инженера-химика.
   - А как там было?
   - Зачем вам, Ежи? Неужели весь этот мрак может  быть  интересным?  Об
этом столько понаписано - и  правды,  и  вранья.  Давайте  я  вам  лучше
расскажу, как у, меня появилась Женечка. Для женщины  рождение  ребенка,
наверное, важнее пережитых бедствий.
   Я деликатно  согласился,  хотя  история  появления  на  свет  Евгении
Александровны, обменявшей Сабину на Павла Николаевича Романова, в данный
момент меня совершенно не занимала.
   Сабина тут же угадала мои мысли.
   - Природа - штука посильнее всяческих "Фаустов", - проговорила она  и
попросила вина. - Женя не виновата, что получилась такая. Она росла  под
моим могучим прессом и, едва обнаружила брешь, тут же и выскользнула - и
никакие мои доводы не помогли. В своем  Павле  Николаевиче  она  увидела
обещание долгожданной свободы и прилипла к нему, словно устрица к камню.
В чем-то она повторила меня, с той  лишь  разницей,  что  я  свою  жизнь
лепила по собственным меркам, а она, - по общепринятым. Мы с Женей, даже
в мелочах не пересекались. Такой вот банальный сюжет...
   - А кто был ее отец? - осторожно спросил я. - Может быть, все дело  в
его характере?
   - Все дело в моей натуре, - усмехнулась Сабина. - Мне  было  тридцать
четыре, и я представления не имела, что  такое  мужчина.  Они  все  меня
побаивались - и не потому, что я была физически сильна,  просто  во  мне
начисто отсутствовали женские финтифлюшки: косметика,  перманент,  бусы,
брошки... Я много работала, жила сначала в проходной комнате с чокнутыми
соседями  -  такая,  знаете,  разновидность  паранойи,   замешенная   на
любопытстве и злобе. Они никак не могли понять, почему к еще  молодой  и
здоровой женщине никто не ходит, и все шпионили за  мной,  для  них  это
было как кино. А я тогда еще  боялась  доносов  и  прятала  переписку  с
братом,  живущим  в  Америке.  К  тому  же   работала   на   полувоенном
предприятии... такая была конспирация, вспомнить - просто смех!
   Я приложился к бутылке и почувствовал, что  созрел  для  того,  чтобы
закурить. Мы с Сабиной обнаглели настолько,  что,  убрав  остатки  нашей
трапезы в холодильник, открыли окно и уселись на подоконник. Я накрыл ее
плечи своей полусырой курткой, застегнув верхнюю кнопку, а сам  выглянул
в коридор.
   Повсюду стояла кладбищенская тишина. Дождь кончился,  из  окна  пахло
мокрыми деревьями, мы сидели, с удовольствием покуривая мои "Ротманс", и
Сабина шепотом повествовала:
   - Я как-то бежала поздно  вечером  через  городской  парк  со  второй
смены.
   Это был  исход  зимы,  тяжелой,  промозглой,  часы  показывали  около
одиннадцати, но мне было почему-то хорошо: конец  рабочей  недели,  я  -
свободная личность, всеобщее обалдение от хрущевских перемен, в общем  -
лирика. Что-то новое витало в воздухе. И вижу:  сидит  на  скамье  нечто
скрюченное, я даже подумала, что  несчастный  алкаш  замерзает  или  уже
замерз...
   - И тут же бросились к нему?
   - Естественно! - Сабина вынула у меня из рук бутылку. - Рефлекс  всех
битых... Мужчина был  скорее  жив,  чем  мертв,  но  в  таком  отчаянном
положении, что я, не раздумывая, позвала его  к  себе.  Кстати,  он  был
абсолютно трезв и  до  обморока  голоден...  Он  проглотил  все,  что  я
поставила на стол, и мгновенно уснул у меня на кушетке. Спал он и тогда,
когда днем я уходила на работу.  Была  суббота  -  это  я  очень  хорошо
запомнила. потому что  в  воскресенье  вечером  он  уже  уезжал,  в  мой
выходной.
   - А соседи?
   - Угорели от  любопытства.  Возвращаюсь  с  работы  часов  в  восемь,
открываю дверь своим ключом, а соседка якобы подметает пол  в  коридоре,
чего за ней не водилось. "У вас в  комнате  какой-то  мужчина  стонет  и
мечется". Я бегом к себе, вспомнив, что заперла своего гостя, распахиваю
дверь, а  он,  бедолага,  несется  по  коридору  прямиком  в  туалет.  И
представьте себе, каков инстинкт - безошибочно нашел... Соседка крутится
тут же, глаза перепуганные, но такие жадные, будто человек выбежал в чем
мать родила... Самое смешное, я помню все эти мелочи, а лица  его  почти
не помню. Ни как был одет, ни цвета волос... Это, впрочем, уже не  имеет
никакого значения...  Он  возвратился,  и  я  захлопнула  дверь,  дважды
повернув ключ изнутри.
   Мы оказались приблизительно одного возраста и даже роста, а звали его
Александр Матвеевич Гвоздев,  он  приехал  в  город  из  Новосибирска  в
командировку, и за день до нашей встречи его обокрали до нитки.  Он  так
пал духом, что в гостинице, где  за  ним  числился  номер,  не  ночевал,
бродил по городу, пока не застрял в парке. Такой характер.  Он  даже  не
мог заставить себя позвонить жене и сообщить, что живой. Ну, я его опять
кормила,   мы   разговаривали   -   кстати,   он   оказался   интересным
собеседником... Очевидно, Егор, - она вздохнула, -  к  этому  времени  я
созрела для любви!
   Мое воображение тут же дорисовало  остальное:  долговязого,  сутулого
Александра, вероятно, в очках и с  залысинами,  наконец-то  переставшего
дрожать от нервного потрясения, с пухлыми губами и неизбывным испугом  в
глазах, и рослую сухопарую Сабину, с  ее  гордой  шляхетской  осанкой  и
нежным славянским сердцем. Ее девически чистую комнату, где за шкафом  в
тайнике под обоями она прятала письма отца и брата, ее высокую кровать с
периной и никелированными. шарами на спинках...
   - О, Ежи, - донесся до меня голос Сабины, -  я"  честно  говоря,  так
перепугалась, когда он меня обнял и зарыдал, что не знала,  куда  девать
руки.
   Александр оказался неожиданно сильным... К утру мы выкурили  все  мои
папиросы, и я сказала ему, что выйду в ларек. Когда я  возвратилась,  он
спал, и мне  ничего  не  оставалось,  как  отправиться  на  общую  кухню
готовить обед. Там к этому времени уже собралась  вся  публика...  Через
два часа я была на  вокзале  -  покупала  ему  билет  в  Новосибирск  на
вечерний поезд. Потом мы  пообедали  и  съездили  в  гостиницу,  где  он
оплатил счет и получил обратно свой паспорт. Позже  он  долго  составлял
объяснительную  в  НИИ,  куда  был  направлен  в  командировку,   я   ее
отредактировала, он переписал и взял с меня слово,  что  я  снесу  ее  в
понедельник директору... Мы немного посидели на  вокзале,  и  он  уехал,
пообещав мне выслать деньги по адресу, который  записал  на  салфетке...
Единственное, чем похожа на него Женечка, - так это привычкой  спать  на
животе и, волнуясь, безостановочно мигать.
   - Он вам не написал?
   - Разумеется, нет. - Сабина неожиданно легко спрыгнула с  подоконника
и поежилась. - А я и не ждала, - беспечно проговорила она.  -  Мне  было
достаточно и того, что жизнь моя так  круто  повернулась...  Брат  давно
звал меня. Уехать мне было почти невозможно, но как только я поняла, что
беременна, сразу уволилась, сняла комнату в  другом  районе,  устроилась
дворником и принялась хлопотать,..
   Как меня выпустили, до сих пор ума не приложу, хотя тут сыграло  роль
не только то, что по инстанциям я ходила с выпиравшим животом, но и  то,
что мой химкомбинат,  оказывается,  все-таки  не  относился  к  режимным
объектам... Женя родилась  уже  в  Америке,  но  это  совершенно  другая
история.
   - А родственники у вас там остались?
   - Да. Петр жив. Но он давно уже настоящий янки, женат на  американке,
у него большой дом, дети, внуки.  Конюшня,  питомник,  машины  и  всякая
прочая требуха...
   - Почему вы вернулись, Сабина?
   - А Бог его знает. Мне все равно, где жить. Я  самодостаточна...  Там
мало говорили по-русски, только в доме немного по-польски, книг  русских
не было вообще. Я усердно трудилась, путешествовала и воспитывала  Женю;
она же так быстро  врастала  в  тамошнюю  жизнь,  что  у  меня  возникло
сомнение - тот ли это ребенок, которого я родила? Все дело в том,  Егор,
что прошлое меня все-таки не отпускало, и я вознамерилась продлить его в
своей дочери. Это, конечно, глупость. Очередной мой бзик и  чистой  воды
эгоизм. Через восемь лет  мы  оттуда  сорвались,  и  толстая,  неуклюжая
Женечка так и не прижилась на советской  почве...  Года  три  сверстники
насмехались  над  ее  произношением,  над  ее  внешностью   и   над   ее
инфантильностью. А я терзала девочку любовью к родине...
   Теперь-то я понимаю, что сломала Женю и давно уже для нее чужая.
   Сабина вздохнула и бросила куртку мне на руки.
   - Ну что же, - сказала она. - Умерла так  умерла.  Проводите  меня  в
опочивальню, Егор. Что-то я впала в меланхолию. Спать, видно, пора.
   Я отдал ей пакет с вещами, сунул халат и бутылку в опустевшую  сумку,
отнес стулья на место и довел Сабину до дверей палаты. Мы простились,  и
я побрел вниз.
   Входная дверь оказалась  закрыта.  Мне  пришлось  растолкать  сонного
инвалида и долго втолковывать ему, что я задержался у  постели  тяжелого
больного. Только после того, как я сунул ему в крючковатую лапу какую-то
мелочь, он, кряхтя, заковылял к двери.
   - Сидел был уже до утра, - сказал старик. - Все одно доктора спят...
   Я вышел в ночь. Она была беззвучна и беззвездна, но шлепать пешком до
самого дома мне совсем не улыбалось,  и  я  побрел  по  переулку,  чтобы
выбраться к площади, где еще можно было поймать такси.
   Жутко хотелось поговорить хоть с кем-нибудь,  но  мне  не  повезло  -
водитель, который довез меня до дому, оказался молчуном; БГ, сидевший на
вахте, был с головой поглощен бесчинствами котов, завывавших в кустах  у
подъезда; Анна Петровна поднялась вздремнуть.
   Да и Люська, похоже, меня бросила.
   Ничего не оставалось, как подняться домой и лечь спать.
   Открывая тамбур, я услышал глухое ворчание  из-за  двери  собственной
квартиры и несказанно обрадовался. Вот она, живая душа, которая  поможет
мне избавиться от внезапно вцепившегося в  меня  чувства  одиночества  и
беспомощности.
   Сразу после того, как за Сабиной закрылась дверь палаты.
   Когда я включил свет в прихожей, скотч сидел в углу,  глядя  на  меня
так, что мне сразу стало не по себе. Он меня видел  насквозь,  со  всеми
потрохами.
   Я  сбросил  куртку  и  наклонился  снять   ботинки.   Степан,   важно
раскачиваясь, подошел ко  мне,  обнюхал  мои  колени  и  издал  странный
горловой звук, похожий на всхлип.
   - Что? -  спросил  я.  -  Сообразил?  Вместо  ответа  он  боднул  мою
щиколотку, а я схватил его за ухо и смущенно проговорил:
   - Имей совесть, парень. Ты что, не видишь - человек прямо с поминок.

Глава 3

   У дверей здания прокуратуры я оказался как раз вовремя - прямо передо
мной,  привычно  справившись  с  коварным  пневматическим   устройством,
предназначенным валить с ног  посетителей,  через  них  проследовал  мой
руководитель  практики  -  старший  следователь,  юрист  первого  класса
Алексей Валерьянович Гаврюшенко.
   Я еще издали заметил, как  неохотно  он  выбирается  из  своих  серых
"Жигулей" на стоянке перед зданием, направляясь на службу.
   Предъявив в вестибюле свой временный  пропуск,  я,  однако,  не  стал
догонять шефа. Спина  Алексея  Валерьяновича,  мелькнувшая  на  площадке
этажом выше, красноречиво свидетельствовала о  том,  что  ее  обладатель
сегодня с утра не расположен к общению с кем бы то ни было.
   Медленно, как трактор на первой передаче, я вполз на  третий,  считая
истертые  мраморные  ступени,  где  еще  сохранились  латунные   кольца.
Когда-то в них вставлялись стержни, удерживавшие ковровую дорожку, но ни
того ни другого теперь не было, а в коридорах следственного  управления,
занимавшего весь третий этаж, линолеум был протерт до дыр и кисло воняло
столетним табачным перегаром.
   Прежде чем заглянуть к своей переменчивой однокурснице и  справиться,
как идут дела в нашей с ней епархии, я добрел до самого конца коридора и
постоял у сводчатого  окна  с  низким  исцарапанным  подоконником.  Окно
выходило во двор.
   Внизу располагался  бокс  для  машин  ведомства,  какие-то  складские
помещения, бочки,  рядом  с  боксом  торчал  оголенный  остов  "уазика",
изъеденный ржавчиной. Даже здесь было слышно, как  матерятся  слесаря  и
шипит горелка автогена.
   "Всюду жизнь", картина художника-передвижника, восемь букв", - мрачно
ухмыльнулся я. Проблема Сабины, в которой я  увяз  по  уши,  разумеется,
имела какое-то разумное решение.  Но  похоже,  поиски  этого  решения  я
начинал не с того конца.  Наоборот  -  сейчас  я  самым  недвусмысленным
образом пытался затащить Сабину под колеса  следственной  машины.  Такая
жестокость  должна  быть  оправданна,  и,  кажется,   у   меня   имелось
оправдание.
   Девочка Аня, а точнее, отсканированное цветное фото того, что от  нее
осталось, увеличенное на хорошем двадцатидюймовом  мониторе  в  кабинете
руководителя особой следственной группы, стояло у меня перед глазами.  К
тому же я не очень верил, что положение Сабины может заметно ухудшиться.
Раз уж двадцать восьмого марта  сего  года  она  скончалась  и  была  на
следующий день предана огню,  остальное  рядом  с  этим  казалось  сущей
мелочью. Впрочем, о ее  домашних  обстоятельствах  в  прокуратуре  я  не
собирался распространяться.
   На этом я покончил с рефлексией и вернулся к кабинету  шефа,  который
он занимал на пару с сотрудником по фамилии Димант. Димант  был  человек
настолько неуловимый, что я знал о его существовании только по табличке,
украшавшей дверь, сам же он постоянно отсутствовал.
   Шеф сидел в полном одиночестве, раздраженно вороша какие-то бумаги.
   Рядом с ним уже стояла открытая  и  начатая  бутылка  минеральной,  в
пепельнице тлел расплющенный окурок "Явы".
   Я поздоровался и сел  в  расшатанное  офисное  креслице  с  вертлявой
спинкой. Гаврюшенко,  не  отрываясь,  протянул  руку,  нащупал  телефон,
набрал номер и только тогда поднял на меня глаза.
   Вид у него был, словно предшествующую ночь он провел в  пресс-хате  с
уголовниками.
   - Башкирцев, - проговорил он, пока шли длинные гудки, - до каких  это
пор  ты  намерен  появляться  в  государственном  учреждении   в   виде,
оскорбляющем человеческое достоинство и общественную нравственность?
   Я  ухмыльнулся.  Последняя  фраза  была  из  стандартного   протокола
медвытрезвителя. Нас на мякине не проведешь.
   - Чем же это я их оскорбляю? - невинно осведомился я.
   - Всем! - отрезал шеф. - Я сколько раз  говорил  тебе  -  убери  этот
свинячий хвост. И серьгу. Зачем  тебе  серьга?  Ты  же  без  пяти  минут
прокурор!
   - Адвокат, с вашего позволения, Алексей Валерьянович.
   - А вот я тебе, адвокат, не подпишу отчет о практике. А?
   - Шантаж, гражданин начальник.  Нехорошо  получается.  Буду  вынужден
обжаловать ваши действия. Насчет хвоста в кодексе ни слова. Может, вам и
ботинки мои не нравятся?
   - О ботинках я вообще молчу, - буркнул  шеф  и  внезапно  закричал  в
трубку:
   - Кобзарь? Сукин сын, где заключение  цитологической  экспертизы?  На
столе? Нет ни хрена на твоем столе... И не пудри  мне  мозги.  К