змыслить,   поскольку
заключалась   в   круглосуточных   дежурствах    в    подъезде    нашего
шестнадцатиэтажного дома в качестве не то вахтера, не то охранника.  Уже
около года я совмещал эту должность с учебой в институте, зарплату мне и
моим трем коллегам выплачивал "совет кондоминиума", как  пышно  именовал
себя  теперь  бывший  домовый  комитет,  но  основной  доход   приносила
асфальтированная площадка у подъезда,  где  автовладельцы  оставляли  на
ночь свой транспорт - разумеется, за определенную плату, но с  гарантией
найти свой "опель" или "восьмерку" утром целыми и невредимыми. Поспать в
часы дежурства  практически  не  удавалось,  зато  мой  заработок  вдвое
превосходил  расходы  -   правда,   только   потому,   что   я   человек
неприхотливый.
   Однако долгосрочные прогнозы собственной жизни я все-таки связывал  с
окончанием  института   и   профессией   юриста   -   что-нибудь   вроде
специализации в области интеллектуальной  собственности.  Вместе  с  тем
давало  себя  знать  и  одиночество,  которое  я  нередко  ощущал  очень
болезненно.
   Вот и сегодня, сидя с восьми утра  за  ограждением  своего  поста,  я
слепо ползал взглядом по бумажкам из прокуратуры,  которые  должны  были
стать     основой      для      стопятидесятистраничных      "Материалов
учебно-производственной практики".
   Документы, слава Богу, не имели отношения к делу о головах, мне  дали
их на пару дней по большому блату - передрать.  Но  едва  я  напрягся  и
сосредоточился, как входная дверь подъезда с шумом распахнулась и вместе
с сырым воздухом с улицы впустила в вестибюль двух парней;  я  покосился
на часы: девять ноль три. Что-то рановато для начала.
   Под куртками у незнакомцев были подозрительно несвежие белые  халаты,
а у подъезда, вплотную к ступеням, застыла заляпанная мартовской  грязью
"скорая".
   Водитель, надвинув на глаза кепку, уже спал за рулем.
   - Эй, друг, - сказал медбрат, вплотную подходя к моей загородке, - на
каком у вас тут двадцать четвертая?
   Он был посуше и повыше своего коллеги и, если можно  так  выразиться,
более щеголеват: халат под кожаной курткой имел серо-голубой  оттенок  и
отличался  покроем.  Глаза  второго  медработника  смотрели  равнодушно,
смуглое лицо было  досиня  выскоблено,  а  .рот,  узкий  и  неулыбчивый,
походил на прорезь  в  копилке.  Пахло  от  него  кофе  и  первоклассным
табаком.
   - На шестом, - вежливо ответил я. - Из лифта направо.
   Он развернулся и, как бы не замечая второго парня, прошагал за угол к
лифтам. Через десять минут оба спустились и молча проследовали к выходу,
причем на физиономии врача  застыло  брезгливое  выражение.  Еще  спустя
минуту хлопнула дверца "скорой", и машина, взревев, укатила.
   Все это время я изучал "Протокол очной ставки",  позаимствованный  из
уже закрытого дела. Вел его все тот  же  следователь  Гаврюшенко,  он  и
вынул из папки эту бумагу для меня, взяв страшную клятву не потерять сей
блистательный образец я и намеревался полностью воспроизвести,  -  кроме
прочего, в ходе практики мы якобы учились грамотно  оформлять  служебную
документацию.
   Я уже изготовился было поупражняться в каллиграфии, как к дому  вновь
подкатила "скорая". Время я зафиксировал: десять ноль пять.
   На сей раз это был "реанимобиль", ядовито-лимонный и чистенький,  как
с витрины автосалона. На  стоянку  он  влетел  на  бешеной  скорости,  с
включенной мигалкой, и лихо втиснулся между "Нивой" моего приятеля  Поля
и ржавой "Таврией", забытой у подъезда загульным гостем из  пятнадцатой.
Дверцы мягко  щелкнули,  а  затем  деликатно  отворилась  входная  дверь
подъезда.
   Я с любопытством оглядел вошедших. Это была  настоящая  медицина.  По
высшему  классу.  Женщина-реаниматор  в  холодно   блестящих   очках   и
накрахмаленной шапочке держала в объятиях новенький  бикс,  а  аккуратно
одетый медбрат чинно остановился позади  нее  в  двух  шагах.  Процессию
замыкал дюжий санитар с каким-то аппаратом в чехле.
   Женщина обратила ко мне симпатичное сорокалетнее  лицо  и  озабоченно
спросила:
   - Простите, на каком этаже двадцать четвертая?
   - На шестом.
   - Спасибо, - кивнула докторша и коротко бросила санитару:
   - Витя, подождите пока в машине.
   Группа разделилась, а я призадумался. Кого это в  двадцать  четвертой
могло так прихватить? С месяц назад туда въехало новое семейство: муж  с
женой, их отпрыск, пожилая дама и пес. Скорее всего очередная мартовская
магнитная буря припечатала старушку, решил я, но  сейчас  же  усомнился,
потому  что  буквально  накануне  видел  ее  в  добром  здравии,   бодро
прогуливающейся со своим скотч-терьером. Однако чего не бывает  в  такую
хлябь.
   Честно говоря, лишь пес привлек мое внимание к новым жильцам.  Скотчи
- единственная глубокоуважаемая мной порода, а черно-пестрый Стивен был,
без сомнения, лидером всех виденных мной шотландских терьеров. С широкой
грудью,  прямой  спиной  и  тяжелой  мордой,  невозмутим   и   абсолютно
независим, он был в самом соку,  мужчина  что  надо;  овчарка  полоумной
супружеской пары Чуйко из шестьдесят первой, пол которой я так и не смог
установить в течение  года,  пока  продолжались  мои  дежурства  в  этом
подъезде, сразу это почувствовала и поджала  хвост.  Скотч,  однако,  ни
разу не повернул в ее сторону горбоносую морду, двигаясь точно по  линии
выбранного им самим маршрута. Только с пожилой дамой Стивен прогуливался
без поводка, остальные же  члены  семейства  выводили  его  взнузданным.
Похоже, с ними он вел себя несколько иначе, чем с хозяйкой...
   Я вышел покурить к "скорой". Она стояла замерев,  похожая  на  яичный
желток в  тарелке  с  остывшей  овсянкой.  Санитар  щелкнул  дверцей  и,
разминая сигарету без фильтра, подошел ко мне.
   - Много вызовов? - спросил я, чиркая зажигалкой  перед  его  носатым,
слегка опухшим лицом.
   - Второй, - отвечал он коротко.
   - А первый? - поинтересовался я.
   - Довезли, - доложил санитар. - Обширный инфаркт. Дважды уже в машине
запускали сердце. Между прочим, у нашей бригады сегодня первый выезд.  -
Санитар швырнул окурок в голые кусты. - Мы в городе -  третья  по  счету
реанимационная машина. Две другие работают уже с месяц.  А  всего  будет
шесть - по одной на округ.
   - С почином, значит?
   - Вчера уже отметили, - сообщил  он  и,  передернув  плечами,  нырнул
обратно в микроавтобус.
   Я вернулся к своим протоколам. Прошло не меньше получаса,  а  пожилую
даму все не несли. А с чего,  собственно,  я  взял,  что  именно  ее?  И
вообще, какое мне дело? Я об этой квартире даже думать не хотел; то, что
там произошло в конце прошлого года, все еще  болезненно  отзывалось  во
мне. Цифра "двадцать четыре" теперь  была  прочно  связана  для  меня  с
девушкой по имени Зоя Оглоблина, в которой мне нравились молочный запах,
деревенское упрямство и беззащитная глупость.  У  нее  было  прелестное,
всегда удивленное лицо, упругая попка и абрикосовый шелковистый живот.
   Мне навсегда запомнилось, как  я  прижимал  ее  к  себе,  дрожащую  и
полуголую, когда тащил вниз с  антресолей  старого  шкафа,  стоявшего  в
одной из комнат квартиры - той самой, куда уже дважды сегодня наведалась
"скорая". Как она упиралась и взвизгивала, и тем не  менее  мне  удалось
переправить девушку в свою берлогу кружным путем:  по  темному  коридору
двадцать четвертой в соседнюю двадцать третью, а затем  на  балкон  -  и
вниз, через люк пожарной лестницы. Пока мы  разбирались  с  ее  соседом,
Зоя, вцепившись в табурет, просидела у меня  на  кухне,  и  лишь  нашему
участковому старшему лейтенанту Домушнику удалось  заставить  ее  надеть
мою рубашку и шлепанцы  и  вернуться  к  месту  жительства.  Вел  он  ее
бережно, как молодую вдову за гробом. Вот  тогда-то,  у  двери  двадцать
четвертой, я и обнял мою пастушку в последний раз.
   Странная, отдающая какой-то замогильной жутью история, случившаяся  в
тот поздний осенний вечер, не только заставила Зою навсегда исчезнуть из
моей жизни. Мне впервые довелось столкнуться с темной, разрушительной  и
злобной изнанкой человеческого сознания.
   Я почувствовал неладное почти сразу  после  памятного  бессмысленного
убийства   жены   Македонова,   хозяина   двадцать   третьей   квартиры,
находившейся в одном тамбуре с Зоиной двадцать четвертой. Женщине особым
ударом сломали позвоночник в закутке  на  лестничной  площадке,  где  за
хриплой дверью располагался мусоропровод. С чего я взял, что  существует
связь между  этим  убийством  и  смертью  отца  Зои,  после  которой  ей
досталась двадцать четвертая, - одному Богу известно. Но связь  была,  и
некоторые странности в поведении Македонова  заставили  меня  пристально
наблюдать за соседом моей девушки, а в один  из  вечеров  даже  покинуть
пост, подняться на шестой этаж, имея  в  качестве  оружия  рассверленную
болванку, которая  когда-то  была  офицерским  "вальтером",  и  довольно
необычным способом проникнуть в  квартиру  Македонова,  который  к  тому
времени, вскрыв дверь,  уже  находился  в  двадцать  четвертой.  Обрывки
разговора, который мне удалось там  услышать,  довершили  картину...  Но
только Зоя-то, бедная моя пастушка, была тут совершенно ни при чем, хотя
от страха окончательно потеряла голову. А сам я  и  подавно  оказался  в
этом криминальном уравнении за скобками.
   К вечеру следующего дня Зоя уехала к матери в Краснопольск,  а  через
неделю оттуда заявился  ее  отчим  и  сообщил,  что  двадцать  четвертая
продается.
   Пятнадцатого января моя любовь вышла замуж за какого-то там  местного
фермера, а вскоре в нашем доме возникли новые жильцы...
   Наконец-то загудел  лифт  и  появились  реаниматоры.  Никого  они  не
эвакуировали, однако у докторши было несколько огорченное лицо. Судя  по
нему, больной не оправдал ее ожиданий. Женщина-врач вежливо попрощалась,
а медбрат стрельнул  сигаретку,  с  укоризной  заметив:  "Экая  упрямая,
однако, старуха!"
   "Скорая" отбыла восвояси, а я решил, что  все-таки  причиной  вызовов
была именно пожилая дама со скотч-терьером.
   Положительно, эта квартира на шестом не  даст  мне  сегодня  заняться
делом; как ни крути, я не могу выбросить ее из головы.
   Двадцать четвертая недолго простояла пустой. Зато двадцать  третья  и
по сей день опечатана, ее хозяин до  сих  пор  под  следствием;  мне  же
пришлось фигурировать в деле  в  качестве  основного  свидетеля.  Должен
заметить, это было еще то удовольствие. Казимир Борисович Македонов  был
привлечен по обвинению в убийстве  жены  и  в  покушении  на  жизнь  Зои
Анатольевны Оглоблиной. Вел дело сам начальник следственного  управления
прокуратуры, и я честно выложил все, что знал. Вплоть  до  того,  почему
оказался в полночь в двадцать четвертой. Я позволил себе даже  высказать
собственные  предположения  относительно  того,  почему  преступник  был
прикован наручниками к батарее парового отопления на кухне и кто, помимо
него, нанес в этот вечер визит в злополучную квартиру.
   Старший советник юстиции выслушал все с большим  любопытством,  после
чего меня  больше  не  вызывали.  Участковый  Домушник  посоветовал  мне
поменьше фантазировать, сославшись на то, что правосудие само разберется
в этой запутанной истории, а нам, рядовым гражданам, лучше  бы  заняться
частной жизнью. Которая все-таки лучше никакой.
   Частной жизни, помимо работы и посещения лекций и семинаров, у меня в
этот период не было, но я заткнулся, здраво рассудив, что раз нет  трупа
- нет и факта преступления. Зои также больше нет, и чего  уж  тут  слезу
точить. Поль по этому поводу глубокомысленно заметил: "Женщин  много,  а
ты, Джордж, у себя один.
   Предательство закаляет дух мужчины".
   Но Поль  не  был  белым  европейцем  двадцати  пяти  лет  с  довольно
романтическим взглядом на жизнь. Совсем наоборот... К  дьяволу!  Что  за
день воспоминаний... Я вновь свирепо уставился в свои бумажки...
   Около часу дня, когда я покуривал у  подъезда,  на  пороге  показался
скотч-терьер Стивен, удерживаемый плетеным кожаным  поводком,  за  конец
которого судорожно цеплялся пацан лет тринадцати в  распахнутой  куртке.
Едва переступив порог подъезда, пацан завопил: "Стой, бешеный!.."
   Скотч, однако, и не думал никуда бежать. Торжественно  переваливаясь,
он спустился по ступеням и, подняв короткую крепкую заднюю лапу,  оросил
переднее колесо "Таврии". Заметив меня, пацан отвернул свое веснушчатое,
как  бы  примятое  подушкой  лицо  и  принялся  обшаривать   окрестности
рыжеватыми наглыми глазами.
   Стивен, не обращая ни на кого внимания, покрутился на месте и потянул
пацана от машины, принюхиваясь к собачьим следам и  брезгливо  стряхивая
лапы.
   Так бы мирно они оба и удалились в глубь двора к пустеющему  детскому
саду, если бы не Риччи. Доберман из  девятой,  грудью  шарахнув  входную
дверь, стремительно вырвался на волю.  Вслед  за  ним  вышел  хозяин  и,
застыв на нижней ступеньке, метнул в рот сигарету. Риччи был добродушный
красавец, но, как я заметил раньше, отчасти глуповат  и  истеричен.  Все
еще не видя скотч-терьера, он по-балетному изящно вскинул стройную  лапу
над колесом злополучной "Таврии", морда его нежно потянулась к  хозяину,
и на ней появилось выражение чистого блаженства.
   В ту же секунду Стивен рывком поменял направление движения. Риччи его
еще не заметил, а скотч, натянув поводок, как буксирный трос, уже  глухо
рычал, меряя из-под жестких  бровей  сухим  янтарным  взглядом  стройную
голую шею красавчика.
   Доберман застыл, забыв опустить лапу.
   - Риччи, - проворковал, все еще  благодушествуя,  хозяин,  -  смотри,
какая у нас тут забавная собачка! Лохматая, дворняга небось...
   - Стоять, бешеный! - заорал пацан, накручивая на руку поводок  и  изо
всех сил пытаясь удержать уже бьющегося в ярости Стивена. - Вы бы убрали
свою собаку! - крикнул он в сторону хозяина Риччи.
   - А что, псинка с характером? - улыбнулся тот, но  на  всякий  случай
придвинулся поближе к доберману.
   Риччи застыл, мелко дрожа хребтом, и я увидел  в  его  глупых  глазах
начало понимания того, что перед ним кобель, а  потому  -  враг.  Низкий
рокот начал подниматься в добермане откуда-то снизу - от желудка.
   - Вы все-таки возьмите его на поводок, - посоветовал я хозяину Риччи.
- Скотч-терьеры страха не знают, и бойцы они отчаянные.
   - Слушай, мальчик! - крикнул хозяин, когда Риччи залаял редким ржавым
лаем. - Ты бы увел своего песика подальше, раз он такой крутой...
   Мальчик захихикал.
   - Сомневаюсь, чтобы у меня  вышло.  Вы  лучше  сами  уходите.  Стивен
слушает только бабушку... Заведите вашего в  дом,  пока  я  его  оттащу.
Молчать, дурак чертов! Гулять! - Он рванул поводок обеими руками, волоча
сипло ревущего Стивена прочь от подъезда, за  дверью  которого  скрылись
оба побежденных - расстроенный хозяин и исходящий бессильным лаем Риччи.
   В наступившей тишине я прикурил новую сигарету,  наблюдая,  как  враз
угомонившийся скотч-терьер  невозмутимо  пересекает  покрытую  выбоинами
подъездную дорогу и направляется к скверику. Минут  через  двадцать  эта
парочка возвратилась. Скотч был грязен, как столетний козел, но, видимо,
доволен  прогулкой.  Он  поднял  на  меня  семитский  взгляд,   повернув
бородатую горбоносую морду с высоко стоящими ушами,  и  мне  показалось,
что он насмехается над нами - такими суетливыми и озабоченными.
   За столом, отогревшись, вместо следственных  бумажек  я  придвинул  к
себе журнал учета жильцов дома и нашел квартиру номер  двадцать  четыре.
Пацан звался Николай Романов и стоял в списке последним.  Первой  же,  а
следовательно владелицей квартиры, значилась  Сабина  Георгиевна  Новак.
Возраст  не  указывался,  но,  по  всей  вероятности,  ей   было   около
семидесяти. До сих пор я как-то  не  обращал  на  нее  внимания,  больше
приглядываясь к скотчу, но память все-таки зафиксировала  образ  рослой,
крепкой и худощавой старухи с  сухой  веснушчатой  кожей,  с  небольшими
блекло-голубыми глазами, в брюках, коротком темно-синем плаще на меховой
подкладке и в берете, из-под которого торчала рыжеватая прядь.
   Когда  она  проходила  мимо  со  своим  псом,  то  всегда  приветливо
улыбалась и кивала. Зубы у нее  были  искусственные,  рот  не  накрашен,
спина на удивление прямая. И каждый раз я ощущал, какая  мощная  энергия
исходит от этой пары. Как от высоковольтной установки. Без собаки Сабина
Георгиевна из дому никогда не показывалась...
   Следующим в списке  значился  Романов  Павел  Николаевич.  Внешне  он
несколько напоминал скандально знаменитого адвоката Якубовского, но  это
был  как  бы  слегка  засаленный  и  бездарно  скопированный  славянский
вариант. Семейство вселялось в дом во время  моего  дежурства,  уже  под
вечер, однако даже занятый паркующимися на ночь машинами, я отметил, что
Павел Николаевич не слишком контактен и совершенно  не  склонен  таскать
тяжести. Он сдержанно руководил грузчиками, в  промежутках  наблюдая  за
тещей, которая, отпустив Стивена, тут же с упоением полезшего  под  ноги
работягам, складывала в отдельный  угол  вестибюля  личные  вещи.  Пацан
деловито сновал взад-вперед, а его мать оставалась наверху, в  квартире.
То, что именно она приходится Сабине Георгиевне дочерью, я понял,  когда
Романов, отпустив  грузчиков,  обратился  к  пожилой  женщине:  "Вы  тут
ночевать собираетесь? Или, может, мне ваши узлы тащить?" На  что  Сабина
ответила:
   "Позовите Женю и все заберите, а я пока выгуляю как следует Стивена".
   Я сидел в своем углу, было уже темно, время близилось  к  десяти,  но
Павел Николаевич подчинился без звука: вызвал жену, забрал тещин  скарб,
а она возвратилась минут через сорок,  румяная,  слегка  замерзшая,  без
перчаток, и  бодро  проследовала  к  лифту.  Скотч  шел  рядом  с  видом
лорда-хранителя британской короны и даже не покосился в мою сторону.
   Дочь Сабины звали Евгения Александровна Романова  -  это  также  было
зафиксировано в  списке  жильцов.  Больше  там  ничего  не  было,  кроме
телефона, который я и без того хорошо помнил, и я убрал  журнал  в  ящик
стола...
   После обеда Лиза Плетнева вывезла на  прогулку  своего  трехмесячного
сына. Красота Лизы ничуть не  поблекла  от  того,  что  ее  бросил  муж,
скрывшийся в неизвестном направлении после той жуткой  ночи  в  двадцать
четвертой. Вернее, Рафаэль так и не возвратился из  своей  командировки,
отчего старшие Плетневы были на седьмом небе от счастья. И что  странно:
Лиза всю эту весьма драматическую  историю  как  бы  вовсе  не  заметила
только в последние недели перед родами  она  изредка  спускалась  в  мои
дежурства вниз, выходила,  переваливаясь,  во  двор  и  стояла,  выпятив
громадный живот под широкой шубой из искусственного меха,  среди  темных
силуэтов машин, глядя то на падающий снег, то в далекое и холодное небо.
Меня она выбрала, думаю, в качестве товарища по несчастью. Но об этом мы
с ней не говорили. Я спрашивал, как поживает отец  -  художник  Плетнев,
она кратко отвечала; ее же, казалось, интересовали  только  мелочи  моей
жизни - институт, дежурства, не холодно ли ночами в подъезде.
   Когда я вернулся с Севера от родителей,  Лиза  уже  родила  здорового
крепкого мальчика, которого назвали Ванька.  С  тех  пор  я  видел  лишь
озабоченно-счастливые фиалковые глаза Лизы, замотанную Фаину Антоновну -
ее мать, а чаще всего нагруженного пакетами самого Андрея  Павловича.  У
него все-таки выпадала минутка, чтобы выкурить со мной сигарету;  именно
от художника я узнал, что Рафаэль арестован  в  Ростове  и  окончательно
влип, что Фаина Антоновна души  во  внуке  не  чает,  а  Лиза  оказалась
образцовой молодой мамой... Пару недель назад я посетил Плетневых  -  их
двадцать восьмая пахла сырыми  пеленками,  в  окно  косо  било  утреннее
солнце, а семейство квохтало над смугло-розовым  энергичным  и  щекастым
Иваном  Рафаэлевичем  Плетневым.  Я  принес  ему  игрушку   и   упаковку
памперсов, на что Лиза, смеясь, заметила, что эти  -  для  девочек,  чем