дохом:
   - Не-эт!
   - Ладно, - хмуро улыбнулся Костенко, - пойдем дальше... От этого самого
квартиранта Гены я вышел на некоего "Олега" и "Викторию Ивановну" из
Свердловска... Вроде бы она - работник Ювелирторга, сделала Федоровой
гарнитур за пятнадцать тысяч рублей, как раз на ту сумму, что актриса
выручила от продажи своей дачи... Но ведь, судя по осмотру места
происшествия, гарнитур этот похищен не был... Мне и эту линию оборвали -
не приказно, конечно, а, как говорил великий кормчий, "тихой сапой"... Ну
и, наконец, главное, "Олег"... Тот ли это был "Олег", которого называл
квартирант, или нет, выяснить не удалось - не дали.
   Об этом эпизоде я говорю вам первым... Время настало... Не потому, что
гласность, но из-за того, что произошло в Москве за последние дни... Итак,
"Олежек" этот был артистом, гастролировал от Москонцерта, ездил с
цыганскими ансамблями, с грузинскими, армянскими, кажется, еще с
еврейскими и молдавскими... "Олежек" говорил - и я эту информацию получил,
- что его друг Борис Буряца, артист Большого театра, продал одному из
тузов уголовного мира, скупщику краденого, некоему "Федору Михайловичу"
кулон работы Фаберже за двадцать пять тысяч... А некий студент
Ленинградской духовной академии поведал, что у Бориса Буряцы, который
пользуется покровительством какой-то очень важной дамы по имени Галина
Леонидовна, дома хранится на миллион рублей антиквариата и пистолет,
похожий на "Зауэр"... Я эту информацию отправил своему начальству...
   Те перебросили по инстанции; прошло часа три, и меня выдернули:
"отдайте материалы". Я возразил - мол, не по правилам; не понял еще, о ком
шла речь; врезали выговор, информацию отобрали... Но ведь память отобрать
нельзя... Так что - я помню... А на следующий день я еще одно сообщение
получил: тот же "Олежек" говорил друзьям, что о Зое Федоровой, о том, кто
ее окружает, информирован Борис Буряца... Вот так-то... А он, Борис, после
скандального ареста, связанного вроде бы с похищением бриллиантов у Ирины
Бугримовой, укротительницы тигров, и последовавшего затем довольно скорого
освобождения прожил недолго - где-то в поездке, уж не в Краснодарском ли
крае?! - занедужил внезапно, попал на операционный стол и умер в
одночасье, а ведь молодой еще человек, все свои тайны унес, а их было
много, ох как много... И я их знаю...
   Костенко снова полез за сигаретой, извинительно глянув на Строилова;
тот пожал плечами:
   - Владислав Романович, не ставьте меня в неловкое положение, вы здесь
старший...
   Костенко закурил и, сильно потерев затылок, продолжил:
   - Теперь давайте посмотрим, что произошло десять дней назад... Все бы
шло, как шло, не подойди ко мне человек, представившийся Хренковым Эмилем
Валерьевичем...
   Ну подошел, ну пригласил поработать в кооперативе, ну назвал нашего
общего знакомца Мишаню Ястреба... Все бы ерунда, не разгляди я в его
машине Давыдова, которого допрашивал по делу Зои Алексеевны, - говорил я с
ним на свой страх и риск, без протокола, оттого как он вертелся вокруг
Буряцы и его сотоварищей, а также "дамы-покровительницы"... И когда я
пришел сюда - посмотреть, что осталось от дела Федоровой, - выяснилось,
что Давыдов этот теперь стал "Дэйвидом", причем чудодейственно быстро, без
всяких препятствий свалил в Америку - через месяц после убийства... За
него, как я выяснил, п о х л о п о т а л и: сверху было указание, то ли от
Щелокова, то ли от кого еще... Ясно? Вот поэтому я и запросил данные на
Хренкова. Но того, который ко мне подошел, в столице среди Хрен-ковых не
оказалось... Пришлось сделать робот; сначала робот опознал Мишаня Ястреб:
   "садист-следователь, арестовали в пятьдесят седьмом, били смертным боем
в Саблаге, называя Хреном"; потом опознал генерал Трехов, который и Зою
Федорову освобождал, и следователя ее сажал... Я, именно я, попросил
Ястреба найти мне подходы к Хрену, который назвал "свой" кооператив... А
по случайности в этом кооперативе работала подружка Мишани, и, видимо,
Ястреб нашел - скорее всего, через Людку - эти самые подходы, за что и был
убит... И Людка - тоже...
   Практически одновременно... А затем - убрали слесаря гаража Окунева,
где хранилась машина, с которой снимали номерной знак... Тоже, кстати,
чалился в Саблаге... А затем батюшка нашего руководителя, генерал
Строилов, назвал фамилию робота - подполковник бывшего МГБ Сорокин,
Евгений Васильевич. Поэтому я вновь и вновь задаю себе вопрос: отчего
Федорову не пускали в гости к дочери? Кто именно? Она не хотела
эмигрировать, мечтала повидать дочь и внука - всего лишь.
   Почему раньше ее пускали в Штаты, а потом превратили в озлобленную
отказницу?
   Я задаю себе вопрос: почему спустя восемь лет после убийства актрисы ко
мне - вполне конспиративно, чувствуется профессионал - подошел Хренков, он
же Витман, он же Сорокин, имевший прямое отношение к той трагедии, которая
в конце концов и разметала ее семью? Почему вместе с ним был Дэйвид,
завязанный на Бориса Буряцу?
   И тех, кто его окружал, поддерживал, двигал? Я задаю вопрос себе:
отчего в квартире Федоровой было так много магнитофонных кассет? Я
посмотрел книгу Виктории Федоровой "Дочь адмирала". Почему мать не
рассказала ей о том, что она обратилась с просьбой об освобождении своего
отца к Сталину? Именно к Сталину, а уж после возник Берия... Это мне
подтвердил и народный артист Юрий Медведев во время нашей беседы, это же
он повторил на допросе у инспектора угро 40-го отделения Карасева - пятого
февраля восемьдесят второго года... Многие свидетели утверждали, что Зоя
Федорова жила довольно стесненно, но, как любая мать, мечтала помогать
дочке и внуку - поэтому так много гастролировала, - нужны были деньги...
Покупала - для этого же - золотишко и камушки... Так говорили - фактов
нет... Опрошенный тем же инспектором Карасевым друг Федоровой - они вместе
работали на картине "Иван Никулин, русский матрос" в сорок третьем году
еще - утверждает, что Виктория за свою книгу получила в Штатах двести
двадцать пять тысяч долларов, ни в чем не нуждалась... У одного из
допрошенных писателей проскочило утверждение, что во время поездки к
дочери Зоя Алексеевна намеревалась обратиться в суд с иском к отцу Вики
адмиралу Тэйту - он вроде бы использовал ее откровения, опубликовав их без
ее на то согласия: в случае положительного решения суда она бы получила
сто тысяч долларов неустойки... Эта линия тоже не отрабатывалась...
Впрочем, сие понятно: мы не входим в Интерпол, дикари...
   Снова спрашиваю себя: зачем я, знающий о деле Федоровой больше других,
понадобился Сорокину и Джозефу Дэйвиду? Странный симбиоз садиста из
бывшего МГБ и так называемого импресарио из Нью-Йорка... Причем
понадобился я им вскорости после того как вышел в отставку, на пенсию,
отнюдь не "райскую", а всего лишь полковничью. Ну а все дальнейшее вам
известно... И про то, как за мною поставили слежку, и жучок к телефону, и
как звонят к генералу Строилову, странно звонят, почерк чувствуется
соответствующий, манера сороковых годов, абакумовско-рюминская школа
нагнетания ужаса, расшатывания человеческой психики.
   Сорокин, он же Хренков, он же Витман, - под контролем, Никодимовы -
тоже, никодимовские боевики - выявляются; наблюдатели, что за нами топают,
установлены; версия убийства слесаря гаража Окунева отрабатывается... И -
главное: ждем прилета Дэйвида. Как с ним построить комбинацию? Или - сразу
брать? Так ведь МИД не даст - улик нет, я б на их месте тоже был против...
Что прикажете делать?
   Строилов осторожно кашлянул, прикрыв рот узкой ладонью:
   - Видимо, сначала вы расскажете, как удалось выйти на адрес квартиры
Витмана-Хренкова-Сорокина, Владислав Романович...
   Он смотрел на Костенко, не мигая, лицо было замершим и бледным - до
синевы.
   Старый дурак, сказал себе Костенко устало, когда же ты отучишься
влюбляться в людей с первого взгляда? Мало себе лоб бил? Ну, отвечай;
закладывай Артиста, предавай его, он же тебе верит, как Богу, а Богу все
прощают, даже измену...
 
 
   12
 
 
   Брежнев, Андропов и Щелоков жили на Кутузовском проспекте, в одном доме
и одном подъезде - на третьем, пятом и седьмом этажах.
   Эти три человека, являясь членами ЦК одной партии, членами "парламента"
одной страны, были притом индивидуальностями совершенно разными, друг
друга взаимоисключающими.
   К заговору против Хрущева секретарь ЦК Андропов, отвечавший за связи с
компартиями социалистических стран, примкнул на самой последней его
стадии, после того уже, как Никита Сергеевич, р а з ы г р ы в а е м ы й
Сусловым, провел новые постановления против крестьянства, когда секретарям
сельских партячеек и руководителями райкомов (сельскохозяйственных) было
приказано развернуть кампанию за сдачу коров колхозам: "объясните народу,
что более выгодно получать бесплатное молоко на ферме, чем мучиться с
кормами, пасти, вручную доить". Так по самой идее крестьянского хозяйства
был нанесен еще один хрясткий удар. С тех пор и пошли н е в о д и т ь
Москву "плюшевые десанты" - крестьяне, которых отучили работать так, как
они привыкли спокон веку. При Сталине они жили и помирали в деревнях
беспаспортными крепостными, в город - ни-ни, за это каторга светит, только
какие сорвиголовы, окаянные смельчаки рисковали прорываться в столицу,
чтобы купить колбасу да сыр - узнает кто из соседей, в тот же миг напишут
куда следует, ну и "воронок" тут как тут - восемь лет по Особому Совещанию
за "экономическую контрреволюцию". Но когда Хрущев разрешил несчастному
классу-кормильцу получить паспорт, гарантировавший свободу передвижения по
стране, но при этом вновь начал отнимать у бесправных х о з я е в коров и
свиней, когда землепашец получил взамен за это возможность в з я т ь в
городе масло, сметану, колбасу, не вкладывая в т о в а р ту любовь,
сладостную усталость, силу, поэтическое рассветно-закатное время, что
вкладывали его дед и бабка, ситуация в стране изменилась кардинально; еще
более х р у с т к о затрещала казарменно-плановая экономика, начались
закупки зерна за границей.
   Подталкиваемый аппаратом к сталинско-сусловской догматике, Хрущев
повторял на каждой "встрече с тружениками села", что лишь избыточные
бюджетные вложения государства изменят облик деревни, только трактора,
грузовики, гигантские агрогорода, элеваторы, фермы, оборудованные по
последнему слову техники, определят перелом в сельском хозяйстве.
   Он запрещал себе п о н и м а т ь (да и Лысенко рядышком, захотел бы -
не позволил, обладал распутинской магией, действовал на Хрущева как удав
на кролика: когда дочь пыталась говорить, что Лысенко - хуже шамана,
Никита Сергеевич багровел, разве что ногами не топал, хоть детей своих
нежно любил), что лишь одно может спасти крестьянина: гарантированное
право собственности на землю, скот и корма. Ленин, введя нэп, не вложил в
сельское хозяйство ни единого червонца - просто на смену
продразверсточному грабительству пришел разумный налог. И признательный
крестьянин уже на второй год продналога ответил стране тем единственно,
чем мог ответить, - изобилием продуктов, ибо труд только тогда в радость,
когда видны результаты его, коими ты, хозяин, вправе распоряжаться по
собственному усмотрению, а не по приказу чиновного р ы л а.
   Андропов изучил все работы Ленина, написанные после введения нэпа;
особенно тщательно конспектировал его кооперативный план, но постоянно
соотносил это с ситуацией в Венгрии (эпизоды будапештского восстания
отложились в нем навечно; синдром этой памяти жил отдельно от него; он
никогда не мог забыть, как побелело лицо сына, когда тот увидел на фонаре,
перед воротами резиденции, тело "Пишты", их служителя по дому дяди
Иштвана, повешенного за ноги; мальчик постоянно играл с ним в шахматы. Он
всегда помнил последнюю встречу со сталинским гауляйтером Венгрии Матиасом
Ракоши; тот задумчиво говорил: "Вы сами еще не понимаете, что натворили на
двадцатом съезде..." Тем не менее, когда дети подросли, Андропов убежденно
повторял: "Однообразие - противоестественно; в равной мере это приложимо и
к социалистическим моделям"). С одной стороны, поработав в европейской
Венгрии, он видел воочию, сколь результативны кооперативные и единоличные
хозяйства, но, с другой, будучи я в л е н и е м, сформировавшимся в
сталинское время, он не мог отказаться от той схемы, которую вдолбили всем
и вся в стране: "лишь через совхозы и колхозы, а никак не через Личность
пахаря, общество может прийти к благосостоянию".
   Он еще не был готов к тому, чтобы предложить свою доктрину (все мы по
каплям выдавливаем из себя рабов, да никак выдавить не можем - сколько лет
уже, чуть не весь двадцатый век!), но и не мог соглашаться с тем, куда
повернул Хрущев:
   началось новое отчуждение крестьянина от последних остатков
собственности, хоть и бескровное, отличное от ужаса коллективизации, но,
тем не менее, безнравственное по своей сути, форма цивилизованного
сталинизма (если, впрочем, таковой возможен). И если кровавый вихрь
коллективизации (точнее - уничтожение крестьянства как основополагающего
фермента общества) можно было свалить на инокровный элемент, злокозненных
и вездесущих жидомасонов, п р о б р а в ш и х с я в ЦК в Октябре
семнадцатого или того ранее (вокруг Ленина много ю р к и х роилось), то на
кого сваливать эксперименты шестидесятых годов, когда страной правили
русские и - в какой-то мере - украинцы?
   Примкнул к антихрущевскому заговору Андропов и потому еще, что Никита
Сергеевич, героически провозгласивший (наперекор могущественным адептам
жесткого курса)
   борьбу со сталинским культом, сам начал сползать в реанимацию этого же
культа:
   три геройские Звезды; фильмы, посвященные его семидесятилетию;
симпозиумы ученых о его теоретическом вкладе в сокровищницу
марксистско-ленинской мысли, премии мира - все это было чуждо Андропову и
как политику, и как личности.
   Зная незлобивость Брежнева, лояльность по отношению к коллегам,
сентиментальную чувствительность (это, кстати, несколько пугало, лидер
должен быть логиком, открытым всем точкам зрения и поэтому чуждым
сантиментам, которые таят в себе примат личных привязанностей), Андропов
все же решил поддержать его, тем более что тот обещал полную свободу рук
Косыгину с его экономической реформой, призванной передать предприятиям
права на действия, а не на слепое выполнительство пробирочно
спланированных приказов, спущенных из центра...
   Первую зарубежную поездку Брежнева и Косыгина в социалистические страны
организовал именно он Андропов.
   В передачах Центрального телевидения было видно невооруженным взглядом,
как д а в и л Косыгин, - своей неторопливой убежденностью, точностью
формулировок и совершеннейшим спокойствием, в то время как Брежнев
страшился камеры, фразы вязал с трудом тушевался, хотя внешне явно
выигрывал, - широкая улыбка, ямочки на щеках, заинтересованная
доброжелательность; Косыгин был сух, с годами его сходство с Керенским
сделалось совершенно разительным, одно лицо, разве только не было
постоянного п о р ы в а, столь свойственного первому русскому
социалистическому премьеру.
   В следующую поездку Брежнев отправился уже один: Косыгин явно мешал ему.
   Андропов не просто почувствовал это, он это узнал от своих коллег в
социалистических странах; тогда именно он и написал свои грустные стихи:
"Бывают всякие напасти, да, люди часто рвутся к власти, но и такая есть
напасть, что люди сами портят власть"
   Аналитик, он понял стратегию Брежнева, когда тот п о д т я н у л
Щербицкого, битого Хрущевым; Рашидова - подружились в Средней Азии;
Кунаева, который работал с ним бок о бок во время "ссылки" в Казахстан
после смерти Сталина; передвинул из ВЦСПС на Москву Гришина, одним из
первых начавшего славословие нового в о ж д я; ввел в ЦК Романова,
поставил на важнейший отдел в аппарате Черненко - стародавнего помощника,
работавшего п о д ним в Кишиневе; оттуда же перетащил Щелокова, поставив
его на ключевой пост министра охраны порядка, обладавшего правом отдавать
приказы внутренним войскам и дивизии имени Дзержинского, расквартированной
в Москве.
   Именно тогда Андропов впервые задумался о державной концепции "стаи".
Сталин захватил руководство вместе с теми, кто был с ним на критических
рубежах истории. Молотов в семнадцатом еще занимал, как и он,
антиленинскую позицию в вопросе войны, мира и сотрудничества с Временным
правительством. Тащил Ворошилова, Буденного и Мехлиса, работавших с ним в
Царицыне, откуда их всех вместе с треском отозвал Ленин; двигал вверх
Маленкова и Ежова, прошедших обучение в его секретариате.
   Так и Брежнев начал собирать с в о и х, именно тех, кто был верен ему
лично; воистину инстинкт стаи. Хрущев на такое не шел; после того как
убрал Молотова, Кагановича, Маленкова, Булганина, Шепилова, Первухина,
Ворошилова и Сабурова, всю сталинскую рать, работал с теми, кого в ы н е с
л о наверх, не очень-то конструировал с в о е большинство, полагался на
то, что пришедшие вновь - с ним, и не потому, что он их назначил, но
оттого только, что верны предложенному им курсу... Лишь с Жуковым и
Фурцевой он поступил по-византийски, потеряв, кстати, в их лице своих
наиболее надежных сторонников... (Не тогда ли Суслов начал плести силки
дворцового переворота?!)
   Анализируя неторопливую, аппаратно-кадровую политику Брежнева, его
кошачьи, осторожные подвижки, Андропов понял, что тот работает методами
Сталина, - поры двадцатых годов, когда все перемещения верных людей в
конструировавшейся партийно-государственной Системе осуществляли Каганович
и Куйбышев, ведавшие л и ч н ы м и листками, хранившимися в
оргинструкторском отделе ЦК на Воздвиженке.
   Поняв это, Андропов предпринял первую попытку спрогнозировать будущее:
Брежнев, видимо, плавно спустит на тормозах решения XX и XXII съездов;
чувство благодарности было присуще ему; Сталин был его кумиром времен
войны, Сталин переместил его из Кишинева в Кремль, сделав секретарем ЦК,
он не станет завершать начатое Хрущевым дело, он, наоборот, отдаст должное
памяти великого кормчего, народу это угодно, дрожжи традиционного
самодержавия и оскорбленного в своей вере чувства народа ("мужик, что бык,
втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не вышибешь") дадут ему,
продолжателю великого дела, политический барыш - "прилежен памяти"; за это
одно многое простится и спишется, особенно когда экономика затрещит по
всем швам.
   Андропов не ошибся в прогнозе - дело пошло именно так, как он и
предположил...
   Оставаясь секретарем ЦК по связям с социалистическими странами,
Андропов продолжал отстаивать линию XX съезда; это был вызов - молчаливый,
корректный, но совершенно очевидный.
   Убирать Андропова - всего через два года после октябрьского заговора -
было не так-то просто: новый вождь обещал аппарату спокойствие и
стабильность, он должен держать слово; спасла матерь Византия: либерала
переместили на площадь Дзержинского.
   Андропов ответил по-своему: "Ни одна политическая акция - будь то
процесс типа Синявского и Даниэля, размещение ракет на Кубе или операция в
регионе Среднего Востока - не может быть осуществлена без соответствующего
решения Политбюро; за деятельность Комитета отвечает партия, она же
обладает правом и обязанностью постоянного контроля, как, впрочем, и
Прокуратура Союза".
   Этот его мягкий ультиматум, аккуратно упакованный ссылками на труды
Ленина, было трудно не принять.
   Приняли, полагая, что Цвигун и Цинев смогут предложить новому
председателю свои условия игры, профессионалы, на них лежит вся текущая
работа, поди уследи, что делается во всех кабинетах Д о м а.
   (Он, тем не менее, у с л е ж и в а л; стань любой другой на место
Андропова, в стране бы полилась кровь, как в тридцатых; в России порою
куда важнее не дать свершиться массовому террору, чем сделать решительный
шаг вперед к прогрессу; рискованно; чревато откатом в прошлое; ужас стал
привычным, благо - зыбко-загадочным, страшно в него верить.)
   Став председателем КГБ п р и Совете Министров,