действуй! Да, видно,
не в нашем это характере, в крови страх и рабство. Вот потому-то нам
Сталин и нужен, вот потому только диктатура может заставить работать наше
сборище пьяных лентяев, которые слова не понимают, только пистолет и
дубину...
   Западу теперь вопли против Сталина тоже поперек горла стали, они
гарантий хотят, без гарантий кто ж деньги в дело вкладывает?! Я ж не за
сталинскую диктатуру, он, дурак, жидов стал обижать, Запад против себя
восстановил, они памятливые, Гитлера не забыли; я за то, чтоб Пиночет
пришел, неужто у нас в армии ни одного сильного генерала не найдется?!
Такую идею "штатники" примут! Вот что им надо вбивать! Вот на чем я себе
имя сделаю! А Колчак - намек: даже ваш человек был ушлепан русскими. "Ты
нам диктатуру подавай в полном объеме, что б мы притаилися, ты нам
полумеры не суй, свалим, либо - либо!"
   Сорокин вдруг услышал шум, подобный морскому прибою, он был
шуршаще-галечным, глубинным, а после ему почудилось в этом мощном морском
шуме свое имя, скандируемое невидимыми тысячами, "фаши", отряды
штурмовиков, охранные батальоны партии фюрера, заградительные отряды
Сталина, карабинеры Пиночета - вот она, единственная опора гарантий у нас,
а вот я, кто смог сопрячь в себе прошлое с будущим, святую веру в вождя с
умением охранять дело, вот я иду, я вернусь к вам, ждите, я вернусь
оттуда, вы хотите меня, я дал вам желанный покой тихого равенства, я, я,
я, я, я, я...
   ...Он поднялся с тахты, набрал номер своего помощника, имени и фамилии
которого не знал никто, к его услугам прибегал редко, в самых крайних
случаях, и сказал, чуть покашливая (обговоренный заранее сигнал срочности):
   - Михалыч, помнишь, я тебе фото Славы показывал? Именно... Так вот
Манюню его надо бы положить на обследование... Он ведь с ней тридцать лет
прожил, душа в душу... Спаси бог, что с ней случится - с ума свернет, а
кому псих нужен? Или сопьется, какая для всех нас утрата, а? Никто его не
заменит, бедненького...
   - Когда? - спросил Михалыч.
   - Сегодня. Чего медлить-то? В таких делах промедление смерти подобно...
Сегодня и клади...
 
 
   21
 
 
   Пшенкин приник к глазку: молодой мужчина в поношенном синем костюме
стоял возле двери и медленными кругами массировал левую часть груди.
   - Вы кто? - спросил Пшенкин.
   - Из Литфонда, по поводу расширения жилплощади...
   - А я не писал заявления...
   - Я всех московских писателей обхожу, товарищ Пшенкин... В общем-то,
как знаете, конечно...
   Пшенкин отворил дверь, впустил человека и, подтолкнув ногой разношенные
тапочки, пробурчал:
   - Осматривайте.
   - Спасибо... Только вам бы стоило поинтересоваться моим удостоверением.
В городе, знаете ли, неспокойно, грабители шастают...
   Пшенкин шарахнулся от него:
   - Вы что такое говорите?!
   - Правду, - ответил человек и, протянув Пшенкину муровское
удостоверение, представился: - Полковник Костенко из розыска.
   - А в чем дело? - Пшенкин обмер. Не ответив ему, полковник достал
"воки-токи" и глухо пророкотал:
   - "Второй", я у "Травкина", занимайте все точки, "мальчики" уже
подъехали...
   Пшенкин кинулся в комнату и сорвал трубку телефона.
   - На Петровку звонить не надо, - полковник положил ладонь на рычаг
телефона, - я только что оттуда. Сядьте, я же вам показал удостоверение...
Я пришел, чтобы спасти вас...
   - От к-к-к-кого?
   - Вы догадываетесь, Борис Михайлович...
   - Эмиль?
   - Да.
   - Я чу-в-в-ствовал...
   - Вы же не заикались раньше...
   - Со страху...
   - Не бойтесь... Те, кого он прислал, чтобы вас убрать, под нашим
контролем...
   Пожалуйста, соберите все черновики, заготовки, странички, которые у вас
остались от работы над его рукописью...
   - Да ведь у меня почти ничего нет, он все забрал, сейчас, одну
минуточку... Я давно его п-понял, товарищ... Как вас, кстати? Память
отшибло...
   - Полковник Костенко... Начальник отдела по борьбе с особо опасными
преступлениями... Давайте, Борис Михайлович, скоренько, я помогу вам... К
двери, если позвонят, не подходите, я сам открою.
   Конечно, конечно, товарищ Костенко... Я понимаю, спасибо вам... Как
г-г-говорится, желтые лица, револьвер... Ах, это наоборот, красные лица,
револьвер желт, моя, так сказать, милиция...
   - Время, Борис Михайлович. - Начальник отдела по борьбе с особо
опасными преступлениями положил руку на плечо Пшенкина. - Время дорого,
давайте собирать документы...
   - Сейчас... Одну минуточку, вы меня здорово н-н-на-пугали... Сигаретки
нет?
   - Я не курю. И вам не советую.
   Пшенкин открыл створки книжного шкафа, достал две папки:
   Здесь варианты... Разрозненные эпизоды... Нашел д-дурака... Думал, я не
пойму, что это про нашу любимую родину... Тоже мне, маскировщик, считает,
будто вокруг одни дураки живут...
   - А что в других папках?
   - Там мое, товарищ Костенко.
   - Можно посмотреть?
   - Пожалуйста.
   Пролистав странички, полковник отложил папку:
   - Каких-то отдельных листочков не осталось?
   - Сейчас посмотрим. - Пшенкин торопливо копался в пачке исписанных
страниц. - Нет, точно, не осталось... Все, что было, здесь... Я ж
чувствовал недоброе, сердцем ощущал... Ведь что он норовил сделать-то?! Он
норовил под гестапо наши славные органы подсунуть! Я, конечно, не сразу
это постиг, в процессе творчества, но все же - постиг его коваристый
замысел!
   - Борис Михайлович, время... Черканите, пожалуйста, следующее: "Мною
передан текст рукописи полковнику Костенко Владиславу Романовичу"...
Дата... Подпись...
   А я вам оставлю расписку...
   - А зачем писать-то? Я ж вам все передал? Передал. Не надо лишнюю
писанину разводить, не надо...
   - Иначе я не смогу приобщить материал к делу... Поймите меня
правильно... Кроме благодарности мы ничего к вам не испытываем, Борис
Михайлович... Вы поступили как настоящий патриот...
   - Я не хочу быть свидетелем... Я вообще ни к чему не хочу касаться...
Пойдут разговоры, всякие там вызовы, я систему не хуже вас знаю...
   - Давайте я напишу свой текст, Борис Михайлович... Если вас что-то не
устроит, скажите, я переделаю... Смотрите: "Я, полковник Костенко
Владислав Романович, приношу благодарность члену Союза советских писателей
товарищу Пшенкину Борису Михайловичу за то, что он сохранил уликовые
материалы. Настоящим подтверждаю, что товарищ Пшенкин Борис Михайлович не
может считаться свидетелем по этому делу, ибо он занимался прямой
литературной деятельностью..." Устраивает?
   - Ну если в таком, как говорится, смысле, тогда устраивает...
   - Пишите свой текст...
   - Значит, я думаю, так можно будет сформулировать, - Пшенкин достал
ручку. - "Передаю полковнику Костенко Владиславу Романовичу тексты,
полученные мной из литературной консультации для оказания помощи ветерану
войны, их автору..."
   Устроит?
   - Вполне... Только дату поставьте...
   - Как раз дату я ставить-то и не хочу.
   - Почему?
   - А так... Спокойнее... Вы уж не взыщите... Небось знаете, как запуганы
люди...
   Страх в крови...
   - Пугать себя не разрешайте - вот и не будет страха... Давайте без
даты...
   Пшенкин поставил ветвистую роспись, подвинул лист полковнику; тот
кивнул:
   - Спасибо... Позвольте мне еще раз посмотреть ваши заготовки, нас
интересует любая страничка из манускрипта...
   - Пожалуйста... Жаль, что сигаретки у вас нет, перенервничал...
   Полковник опустился на колени, открыл створки шкафа, вытащил все папки,
пролистал их стремительно, но в то же время высокопрофессионально,
убедился, что Пшенкин был прав, архив невелик, снова глянул на часы и
пошел к двери, словно бы почувствовав, что именно сейчас постучат.
   Так и случилось.
   Он прильнул к глазку; боевики работали точно секунда в секунду,
молодцы; Пшенкин сейчас исчезнет один из самых последних свидетелей, в
общем-то, ключевой - прикасался к работе Большого Босса; записочка на имя
товарища Костенко останется на столе, красивая комбинация, ай да молодец
Большой Босс...
   И полковник открыл дверь, но в ту же секунду из противоположной
квартиры вывалило четверо парней, сшибли боевиков, бросились на него и,
повалив, заломали руки под наручники, повторяя негромко:
   - Тихо, Никодимов, только тихо, кричать не надо, никто не поможет...
   ...Когда Никодимова и боевиков затащили на кухню к обмершему Пшенкину -
вся операция продолжалась менее минуты, - в квартиру вошел Костенко.
   - Здравствуйте, - сказал он литератору. - Костенко - это я... Человека,
который должен был вас убить, зовут иначе, он никакой не полковник,
бандюга по фамилии Никодимов... Разговор его с вами мы слышали, он записан
на пленку, какая-никакая, все же техника у нас есть... Сейчас сюда придут
эксперты, рукопись и записочку изымут, вам действительно ничего не грозит,
это Никодимов правду говорил, он Уголовный кодекс знает, готовился загодя.
Я уезжаю, поэтому хочу поинтересоваться лишь одним...
   - Я п-п-при нем отвечать не стану, - Пшенкин кивнул на Никодимова,
лежавшего на полу лицом вниз, руки за спиной в наручниках, неподвижен.
   - Почему? Он теперь на пятнадцать лет - в лучшем для него случае -
загремит, так что не бойтесь, он более не опасен...
   Пшенкин покачал головой:
   - Не буду...
   - В комнату можно вас пригласить?
   - Удостоверение предъявите...
   Костенко достал свою пенсионную книжку; Пшенкин Долго елозил
вытаращенными глазами по строчкам, потом покачал головой:
   - Так вы ж отставник...
   Костенко обернулся к одному из строиловских сыщиков:
   - Покажи-ка ему свое удостоверение, сынок...
   Только после этого Пшенкин вышел из кухни; Костенко присел на
подоконник и, закурив искрошившуюся сигарету, жадно затянулся:
   - Послушайте, ваш знакомец Эмиль Валерьевич наладился в бега... И это
для вас опасно... Он узнает, что Никодимов взят и поэтому вы остались
живы... Если хотите, чтобы мы помогли вам не погибнуть - а это вполне
реально, - постарайтесь вспомнить: как, при каких обстоятельствах и через
кого вы познакомились с "ветераном войны и героем-разведчиком"?
   - А при чем здесь "ушел в бега" и как я с ним познакомился?
   - При том, что нам его надо найти... Только вы знаете, что было в его
подлинных записях и что он просил вас из них сделать. Вы можете, таким
образом, претендовать на соавторство, а он заключил контракт на сто тысяч
долларов...
   Ясно? Поэтому вы ему опасны... А нам, чтобы его взять - за другие дела,
кстати, - нужно знать его знакомых, те места, где он бывал, машины, на
которых ездил, любимые выражения, манеру есть и пить...
   - Кто-то из наших литераторов нас познакомил... Кто - убейте, не
припоминаю...
   - Где?
   - На Герцена, в кафе, что напротив ТАССа...
   - Когда?
   - Два года назад... Что-то около этого...
   - Вы там с ним часто виделись?
   - Раза три... Он больше любил дома встречаться...
   - Здесь? Или у него?
   - Здесь.
   - У него бывали?
   - Один раз.
   - Когда?
   - В день знакомства...
   - Адрес?
   - Где-то в переулочке... Дом старинный, красивый...
   - Адрес? - повторил Костенко.
   - Не помню... В центре...
   - Он вас к себе привез, оттого что пьяным напились?
   - Несколько...
   - Когда отправил домой? Утром?
   - Нет, той же ночью... Он мне всего пару часов дал отдохнуть... Потом
договор заключили, он меня сразу в машину и посадил... А те, кто был в
машине, меня куда-то в Мытищи отвезли, до утра поили, я и рухнул...
   - Что за договор подписали?
   - О сотрудничестве... Я уж и не помню...
   - Если повозить вас по Москве, вспомните дом, где были?
   - Не знаю...
   - Какая у него квартира?
   - Большая... Комнаты три, не меньше...
   Или врет, подумал Костенко, или Сорокин возил его на явку... У него
один большой зал, никаких там трех комнат нет...
   - Из окон-то что было видно?
   Пшенкин задумчиво переспросил:
   - Из окон? Что-то было видно... Погодите, вроде бы Белорусский вокзал...
   Костенко сразу же вспомнил Нинель Дмитриевну, двоюродную сестру
Сорокина, спрыгнул с подоконника, рассеянно похлопал себя по карманам:
   - Слушайте-ка, у вас сигаретки случаем нет? Тьфу, забыл, - он
усмехнулся, - тот К о с т е н к о вам курить не рекомендовал... Едем со
мной, будем искать дом возле Белорусского, это вам нужно больше, чем мне,
едем!
   ...Точно, Сорокин будет уходить по железной дороге, понял Костенко; он
нас запутал своим авиабилетом; ну, гадина, неужели свалил, а?!
   Попросил ребят связаться с Комитетом, пусть подключают пограничные
станции; бросился к машине; Пшенкин семенил за ним, неестественно часто
крутя шеей, словно бы ему жал воротник рубашки...
   ...Костенко сидел закаменев, не спуская глаз с Пшенкина; тот обалдело
таращился на дома вокруг Белорусского вокзала, то и дело отвлекаясь -
прислушивался к телефонным разговорам, что полковник вел из машины; он
чувствовал, как ему передается нервозность этого седого человека, хотя
внешне тот был совершенно спокоен; вспомнить ничего не мог, все здания
казались ему одинаковыми.
   Костенко помог ему:
   - Вы как туда добирались?
   - На машине...
   - Очень были пьяны?
   - Сейчас это не наказывается...
   - Чем он вас угощал?
   - Коньяком.
   - Сам пил?
   - Очень мало... "Мадеру"...
   - Закусывали?
   - Да... Он мне шашлык взял, а сам икру ел... Сначала стюдень спросил, а
как ответили, что нет, так порций пять икры заказал...
   - Вам-то икорки предложил?
   - Я ее не ем...
   - Почему?
   - Из-за сострадания к народу...
   - А шашлык - можно? Без сострадания?
   - Погодите, - Пшенкин прилип к окну, - а вот не этот ли?
   - Остановиться?
   - Да... Ей-богу, этот! И подъезд вроде бы тот, четвертый этаж, я
ступени считал, лифта нет...
   Костенко сразу же посмотрел на дом, что стоял напротив; отселили под
ремонт, много пустых квартир, окна открыты; осведомился по рации, где ЖЭК,
и попросил шофера гнать туда - с сиреной.
   Начальника ЖЭКа на месте, конечно же, не было; главный инженер, как
объяснила секретарша, отъехал на совещание, заместитель на участках.
   - Кто может подъехать со мною к Белорусскому? - спросил секретаршу.
   - А вы кто такой?
   - Из МУРа.
   - Обратитесь завтра, скоро работа кончается...
   - Завтра? А если вас сегодня бандюга ограбит?
   - У меня брать нечего.
   Несчастная страна, в который уже раз подумал Костенко; никого ничего не
волнует, ждут манны небесной... А что они могут в этом затхлом ЖЭКе,
возразил себе Костенко. Если бы им позволили д е й с т в о в а т ь,
подвалы осваивать, чердаки и первые этажи... Так нет же! Они ничего не
могут без приказа сверху, разрешения десяти инстанций... На Западе то, что
у нас называют ЖЭКом, - богатейшее учреждение, с компьютерами, своим
баром, прекрасной мебелью, люди отвечают за жилье, что может быть
престижнее! А у нас? Все просрем, если даже сейчас, когда хоть что-то
можно, все равно никому ничего нельзя...
   - Послушайте, барышня, - настроившись на лениво-равнодушный темпоритм
секретарши, продолжал Костенко, - вы...
   - Я вам не "барышня"! В общественном месте небось находитесь!
   - Как прикажете к вам обращаться?
   - Как все нормальные! "Женщина"! С Луны свалились, что ль?! Все
нормальные люди обращаются - "женщина", вы что - исключение?!
   Костенко тяжело обсматривал ее, чувствуя, как изнутри поднимается
отчаянная ярость, но потом заметил ее разношенные туфли, заштопанную юбку,
подпоясанную драным пуховым платком, спортивную кофту, уродовавшую и без
того ужасную фигуру, и сердце его защемило тоскливой, пронизывающей
болью...
   Похлопав себя по карманам, он нашел грязную таблетку валидола, бросил
ее под язык и тихо вышел из затхлого полуподвала...
   ...В отделении милиции взял двух сотрудников; и оперативник угрозыска и
обэхаэсовец были, слава богу, в штатском; по дороге объяснил суть дела;
вороток нашелся у шофера, бинокль лежал в чемоданчике Строилова, у него
там и фотоаппарат был, и блокнот, и маленький диктофончик; несчастный
парень, как он там?
   - Борис Михайлович, а кто в той квартире еще был? - спросил Пшенкина.
   - Не помню... Вроде бы никого... Духами пахло...
   - Мужскими?
   - А разве такие есть?
   - Есть... Картины, фотографии были на стенах?
   - Были... Много...
   - Какие-нибудь запомнились?
   - Вроде бы... Погодите... Картины были старинные, не русские, с
купидончиками...
   А фото... Там много танцоров... И танцовщиц... Длинноногие все, срамно
одеты, не по-нашему...
   Костенко обернулся к оперативнику угрозыска:
   - Какие тут балерины живут?
   - Сейчас запросим, - ответил тот, - если дадите трубочку... Вроде бы
тут несколько артистов жили, мы присматривали, были сигналы, что на них
наводки клеили, но потом вроде как отрезало, мы еще дивились - в чем дело?
   - Не живет ли здесь некая Ирина Васильевна, в девичестве Лазуркина?
Была солисткой балета в ансамбле метрополитена?
   Опер усмехнулся:
   - Иностранка? Когда не на даче - живет, я ее знаю...
   ...Они высадили Пшенкина возле метро, вскрыли черное парадное,
оперативник остался на стреме - наверняка какой энтузиаст прибежит или,
того хуже, постовой, начнут скандал, б у м а г у потребуют, у нас миром
говорить не умеют, как что - в истерику, гражданская война, а не разговор;
поднялись на пыльный чердак; Костенко вжался в окуляры бинокля,
рассматривая квартиры, начиная с цоколя, - литератор от страха прибабашен,
четвертый этаж ему мог померещиться.
   Окна цоколя были закрыты шторами; на втором с обшарпанного потолка
свисала засиженная мухами лампочка; было что-то безнадежное в этих
старинных проводах, витых, как косы, - такие девушки плели, пока новый
фасон не о к о р о т и л мир; теперь только певцы с косами ходят; борьба
полов - что там классовая! Мебель в комнатах была старая, разностильная,
стол без скатерти, пожжен утюгом, не портниха ли живет? Нищета, трущобы! В
соседней квартире комнаты были заставлены мягкими креслами, маленькая
женщина в длинном халате, отороченном мехом, сидела против огромного
экрана диковинного телевизора; на одной лестничной клетке две судьбы; р а
з б и т о е общество! На третьем этаже в правой от пролета квартире шел
ремонт; трое маляров устроились на перевернутых ведрах, дымили цигарками и
выпивали по маленькой; на полу, застеленном газетами, стояла бутылка,
лежал батон хлеба, три огурца и несколько плавленых сырков; женщина в робе
смывала старые обои; мы стали обществом, где работают только женщины,
подумал Костенко, пока еще работают; скоро, видно, и они отучатся;
"Красный молот, красный серп - это наш любимый герб, хочешь жни, а хочешь
куй, все одно получишь х..."; сколь за этот стишок давали Сорокины?
Кажется, восемь лет каторги; что ж, за правду надо платить...
   На четвертом этаже только в двух окнах горел свет; была видна б о г а т
а я люстра, краешек рояля и стол. Во второй комнате просматривался угол
тахты; на ней - ноги мужчины; на туфлях золотая пряжечка; такие же
замшевые туфли были на Хренкове в тот день, когда он подошел к Костенко у
библиотеки.
   На паркете стояла бутылка боржоми и гофрированная тарелочка со студнем
из кулинарии; ай да Либачев-младший, что за память, а?! Мой пациент обожал
студень, ай да лапочка...
   - Смотрите за ним, - Костенко передал бинокль обэхаэсовцу и достал из
кармана фотографию Сорокина. - На тахте лежит этот человек. Я сейчас
вернусь...
   Он не сразу поднялся; достав сигарету, сунул ее в рот, но не стал
прикуривать; огонек зажигалки вечером подобен далекому выстрелу: слышать -
не слышно, но опытный глаз сразу же с н и м е т слежку.
   Я потребую от него свидетелей, которые бы доказали, что он был с ними в
день убийства Мишани и Людки, думал Костенко, чувствуя, как все чаще
молотит сердце; наверняка у него уже есть такие свидетели, ответы заранее
срепетированы, мастер писать с ц е н а р и и, школа... И я отвалю, потому
что не будет улик... А палец Варенова на Людкином пояске? Отмажется: "Я с
ней спал, раздевал ее, поясок снимал, в ночь убийства гулял с ней в
ресторане, отвез домой, больше не видел, не клейте мокруху, я не по этому
де