о вздохнула:
   - Я все про нее знаю, Ленечка... Бог тебе судья... Не волнуйся попусту,
я всегда рядом с тобой, защищу, если кто посмеет написать в Москву... Нам
с тобой теперь о будущем надо думать, а его достигают только те семьи, где
жена обладает даром понимающего всепрощения... Мне теперь детьми только и
заниматься, женщина стареет скорей... Не страшись...
   Именно он, Цвигун, разыскал дочь х о з я и н а, когда та сбежала из
Кишинева с циркачом; просил простить девочку и понять ее: "скандал надо
обернуть романтической трагедией, лишь это смогут простить московские
пуритане".
   Именно поэтому он вошел в узкий круг доверенных людей п е р в о г о -
Щелокова, Черненко и Бодюла.
   ...Лишь когда Сталин рекомендовал Брежнева кандидатом в Президиум и
секретарем ЦК на девятнадцатом съезде партии, переставшей быть
"большевистской", превратившейся в партию д е р ж а в ы, Цвигун впервые за
последние два года уснул спокойно и без кошмарных сновидений, ставших за
последние месяцы привычными, рвущими душу, даже в ушах стучало
молоточками, - "Цви, цви, цви...".
   Прощаясь с соратниками, Брежнев (парил как на крыльях, ночью
просыпался, щипал себя за руку - "не во сне ли все это, боже?!") сказал
Цвигуну:
   - Жди вызова, Семен. Будет для тебя и в Москве работа...
   В Москву, однако, перевести его не успел, оттого что вскорости после
окончания съезда великий вождь приказал долго жить; практически сразу же
после похорон Брежнев з а г р е м е л заместителем начальника
политуправления - по военно-морскому флоту; был в Молдавии королем,
переместился в тамплинный секретарский кабинет на Старой площади - и, на
тебе, сокрушительный обвал...
   Но и за те короткие месяцы, что провел в Москве, он успел обзавестись с
в я з я м и, а у нас только тот переживет смутное время, кто
понарасставлял потаенные в е х и; наша общность тем и разительна, что не
только одни муравьишки и свистокрылые чирки живут законами с т а и, но и
человечки тоже. Что о д и н может? А - ничего! Кто на крыло поставит? Кто
путь укажет? Это на Западе - один и есть один, а у нас он не один, он -
нуль без палочки, дерьмо, н и ч т о. У нас общность нужных держит, у них -
надменная личностная гордыня, на ней они лоб-то и расшибут, сгниют в
одночасье, попав в пучину очередного кризиса капитализма...
   Именно поэтому все его к а д р ы не полетели в тартарары, хотя ждали
этого (коль х о з я и н нагнулся, всем его близким греметь), а худо-бедно
сохранили свои позиции. И когда - путем сложной интриги - Брежнев вымолил
себе пост второго секретаря ЦК КП Казахстана, Цвигун вскорости оказался
неподалеку - на посту зампреда таджикского КГБ; республики близкие, то на
охоте свидятся, то на каком слете передовиков; чаще всего собирались в
Ташкенте, ибо Брежнев смог переместить Рашидова с поста декоративного
президента Узбекистана на ключевую партийную позицию.
   Там, в Таджикистане, Цвигун бесстрашно восстал против концепции
республиканских приписок, повалил местную мафию, несмотря на недовольство
некоторых московских руководителей.
   Анализируя работу Рашидова и его окружения, Цвигун прекрасно знал
(рапорты читал ежедневно, ходу не давал, но и не уничтожал), что,
действительно, Шараф Рашидович по-царски принимает гостей, а все расходы
списывает на министерства, крупные заводы, институты. Конечно, непорядок,
но ведь нет в нашей дикой тьмутаракани цивилизованной (как во всем мире)
статьи под названием "представительские расходы"! Не себе же Рашидов эти
деньги берет! Зачем они ему?! И самолет свой, и машины, дачи, квартиры,
дома, повара, охрана, массажисты, врачи, портные, обувщики, шоферы,
стенографисты - за все ж это платит государство! Избранник народа должен
всего себя отдавать работе, благу трудящихся, общему делу... Дефицитные
строительные материалы (люди Цвигуна провели негласную ревизию) шли не на
черный рынок, а на возведение новых научных центров, промышленных
комплексов спортивных сооружений... Да, этот дефицит Рашидов получал
взамен на сердечность гостеприимства, отправку в Москву посылок со свежими
овощами и фруктами, передачу нужным людям сувениров - в конце концов, надо
делать скидку на национальный характер: и каракулевое пальто здесь принято
называть "сувениром", у них так испокон веку было... Самое страшное для
партийца что? Личная корысть. А где она? Только возвращаясь в ужас
тридцать седьмого года, можно было позволить разгоряченному мозгу
фанатичного правоохранителя назвать радение о благе республики "взяткой"
или "подкупом". И Брежнев всегда повторяет: "Дайте людям пожить спокойно,
народ устал от нервотрепок". Но когда однажды Цвигун пробросил, что
неплохо бы ввести статью представительских расходов, Леонид Ильич
заколыхался в смехе: "Семен, ты, может, и законсервированные лагеря
прикажешь уничтожить? Власть вправе разрешать или не разрешать, но ее и н
с т р у м е н т ы должны быть неприкосновенны. Без страха мы жить еще не
научились, да и вряд ли когда научимся, а уж если научимся - державе
придет конец, помяни мое слово"...
   ...Когда однажды, в Баку уже, кто-то - воспользовавшись его мягкостью и
доброжелательством, - сказал, что отец посаженного за валютные операции м
а л ь ч и к а готов дать миллион тому, кто поможет несчастному, Цвигун
рассмеялся:
   - Что ж, приводите... Только с миллионом чтоб пришел... Расстреливать
за взяточничество без вещдоков - против закона, мы по закону живем, не
как-нибудь...
   (Значительно позже, когда в Баку Леониду Ильичу подарили бриллиантовый
перстень о десяти - а то и больше - каратах, стоимость которого
исчислялась упаковками з е л е н ы х, не рублями, он даже не смог р а з р
е ш и т ь себе и подумать, допустим ли такой п о д а р о к, да и подарок
ли это вообще? Разум отторгал возможность самого рождения такого вопроса,
хотя он рождался, иначе б не мелькало в голове и не просыпался бы порою
среди ночи от жуткого крика. Но - поздно уже: кричи - не кричи, никто
теперь не поможет, "ставки сделаны, ставки сделаны, ставки сделаны,
господа!")
   Когда Брежнев, восстав из пепла, переместился в Москву, накануне
октябрьского заговора против к у к у р у з н и к а, посмевшего замахнуться
на память Вождя, Цвигун был загодя направлен председателем КГБ
Азербайджана: пора искать верных людей и там; пролетарский
интернационализм рождается не на пустом месте, а из фамилий верных
инородцев, приведенных штабом Первого Лица на ключевые посты.
   В Баку л е п и л своего заместителя Гейдара Алиева; ему же отдал
кресло, когда Брежнев порекомендовал Андропова в КГБ.
   Назначение было несколько неожиданным:
   - Я этого здания боюсь, - усмехнулся Андропов, чуть побледнев. Брежнев
кивнул:
   - Именно поэтому мы вас туда и назначаем. Ничего, кадрами поможем,
дадим орлов в помощь...
   Первым о р л о м оказался Цвигун, вторым - Цинев, палладины Брежнева;
западня; крышка захлопнулась..
   ...Столичная жизнь была Цвигуну внове. Поначалу он чувствовал себя
неуютно, но постепенно приобщился к миру культуры - сызмальства испытывал
почтение к артистам; покойного Алейникова иначе как "Ваня Курский" не
называл, идентифицируя художника и роль, им сыгранную. Познакомился с
писателями, режиссерами, сценаристами, завороженно слушал их рассказы.
Говорить поначалу совестился, боялся сморозить не то, умел, однако,
поддерживать разговор доброжелательной заинтересованностью и ни к чему не
обязывающими междометиями.
   Попросил соответствующую службу послушать, что о нем говорили новые
знакомцы; оказывается, отзывались хорошо и много, горделиво делясь с
приятелями (особенно в редакциях и на киностудиях) своим дружеством с
"первым человеком в ЧК". Того, кто слишком амикошонствовал, полегоньку от
себя отводил; тех, кто знал меру, внимательно обсматривал, прикидывая,
какой прок может из этого выйти, не понимая еще толком потаенный смысл
своей задумки - что-то зыбкое чудилось ему, неоформившееся покуда в четкий
план мероприятия. Как-то рискнул рассказать фронтовой эпизод - воевал
честно, прошел фронт с первого дня и до последнего; п о д л и п а л ы
застонали восторженно: "Ваше истинное призвание - литература!"
   Не он, но они, без всякого понуждения, от сердечного холодеющего перед
золотопогонством рабства, предложили записать его застольные истории
прозой; ему, однако, мечталось - сценарием, чтоб фильм был, чтоб все, как
по правде; слепили сценарий. И - пошло-поехало! Читал написанное с о а в т
о р а м и, как свое, постепенно все более и более отталкивая от себя
правду: "Неужели это я, господи!" Началось постепенное раздвоение
личности; засиживался до утра, исчеркивая написанное профессионалами,
потому что хотел приблизиться к идеалу - его, Семена Цвигуна,
литературному идеалу. Словно немой, он слышал в себе мелодию, но не мог ее
выразить; он только. ощущал, что - можно и хорошо, а что - нельзя, то есть
плохо.
   ...Став первым заместителем Андропова, он не мог курировать д е в я т к
у, ибо традиционно она замыкалась на председателя, однако исподволь,
неспешно Цвигун добился того, что начал влиять на кадровую политику и в
этом подразделении, загодя обмолвившись об этом с б л а г о д е т е л е м.
   В ту пору Леонид Ильич набрал силу, удивляясь тому, как легко Косыгин и
Подгорный отдали ему безбрежное главенство, добровольно, без особого, а
тем более явственного нажима переместившись в его тень; впрочем, помогал
Суслов, постоянно повторяя, что русскому народу нужен державный с и м в о
л, ничего не попишешь, такова традиция, а в традиции заложена мудрость
седой старины, не нам ее менять, грех; "культ личности был отмечен
перегибами, спровоцированными окружением, в то время как у нас сейчас нет
никаких оснований к подобного рода страхам - Леонид Ильич русский человек,
и окружают его верные друзья, так что издевательства над нацией,
спровоцированные инородцами, исключены сами по себе".
   Тогда именно Брежнев и заметил Цвигуну:
   - Надо знать все обо всех... И еще: чтоб не трепали имя детей! Такого
не прощу.
   Они широкосердные, как и я, этим легко воспользоваться, народец наш
кнут чтит, добротой - брезгует...
   Когда "грязные сплетни" о д е т я х первого лица неудержимым шквалом
покатили по Москве, Цвигун позвонил супруге благодетеля: "Как быть?"
   Конкретных рекомендаций не получил, поэтому с д е л а л так, что дети -
сначала сын, потом дочь - сами пригласили его на ужин; говорил с каждым по
отдельности, по-отцовски, но в то же время подставляясь для удара и шутки:
был бы родней - одно дело, а так - надобно держать дистанцию, не забывая
ни на секунду, кто ты, а кто они. Дети смеялись:
   - Не в полицейском государстве живем! Что ж нам, списки приносить на
утверждение - с кем можно встречаться, а с кем нельзя?!
   Именно тогда он ощутил себя между молотом и наковальней: д е т и не
хотели менять принятый ими образ жизни - вольготный и богемистый, а к
благодетелю с этим не пойдешь, не п о й м е т...
   Именно тогда он до конца растворился в т в о р ч е с т в е-
единственное успокоение...
   Правил с в о и рукописи, записанные профессионалами, как можно чаще
выходил на люди, словно бы норовя этим о т м ы т ь манеру поведения детей
Первого Лица; тогда же и подбросил Леониду Ильичу идею о написании им
своих воспоминаний. С молчаливого благоволения в о ж д я подобрал
кандидатуры "коллективных брежневых"; в том, что будут молчать, - не
сомневался, правила игры в державе известны всем, напоминать не надо,
ученые.
   Когда однажды кто-то из охраны все же рискнул доложить, что один из
контактов д е т е й "связан с уголовным миром", раздраженно ответил:
   - Так развяжите...
   Пусть думают. В конечном счете вопрос охраны Первого Лица замкнут на
Андропова, пора научиться скалиться, из добрых веревки вьют.
   Наконец о скандалах детей спросил и Председатель.
   - Юрий Владимирович, - ответил Цвигун, - я не смею вторгаться не в свою
прерогативу... Если поручите мне курировать охрану Леонида Ильича и семьи
- приказ выполню. Иначе - не хочу быть неверно понятым. - И нажал: - Есть
ведь люди, которые не прочь поспекулировать нашими отношениями с
генеральным, более четверти века вместе...
   Андропов тогда ничего не ответил, но вскоре после этого р а с п и с а л
ему информацию, поступившую на д о ч ь и Щелокова; присвоенные
драгоценности из Гохрана страны, уникальные картины, гоночные машины,
подарки в о ж д ю ко дню рождения: на аффинажной фабрике был заказан план
Москвы с трассой следования благодетеля из Кремля на дачу - светофоры
сделаны из топазов, изумрудов и сапфиров, подсвечивались маленькими
лампочками, чудо что за игрушка!
   Цвигун ощутил тогда безысходность, тревогу и рвущую тяжесть в груди:
сказать об этом можно только Брежневу, но поймет ли?! Не был бы Леонид
Ильич так добр, возьми он хоть в малости манеру сталинской суровости, но
ведь нет! Нет у него этого, норовит править людьми Хозяина добром. Нельзя!
Они только сталинский страх понимают, слово для них не закон, им кнут
надобен... Чего медлит?! Почему не отдает х о з я й с т в о?! Кто, как не
я, предан ему?! Да, верно, Андропов подконтролен, но все равно последнее
слово за ним, а вдруг не уследишь?! Тогда что?
   Вспомнил информацию о разговоре Юли Хрущевой с друзьями: "Если бы
Никита Сергеевич пожертвовал Серовым - в угоду тем, кто вроде бы болел о
престиже лидера, о том, чтобы его не корили потворством сотруднику
Лаврентия Павловича, - никогда бы Брежнев с Сусловым не захватили власть,
Серов был предан семье до последней капли крови..."
   Ах, если бы и эту расшифрованную запись п о д с л у х а можно было
доложить благодетелю! Но ведь теперь иные правила: "да" и "нет" не
говорить, "черного" и "белого" не называть!
   Он вспомнил слова одного из своих знакомых писателей, цитировавшего
Библию: "Во многия знания многие печали".
   ...Он понял, что Андропов поставил его под н е о т м ы в а е м ы й
удар, передав ему, Цвигуну, решение в е р х а лично задержать академика
Сахарова и увезти его в ссылку.
   По роду своей службы он знал, о б я з а н был знать, что Брежнев вызвал
к себе Щелокова и безулыбчиво заметил:
   - Ты кончай у себя посиделки с музыкантами устраивать! Очкарик твой,
что на большой скрипке пилит, - Рамтрапович, что ль?! - в эмиграцию
подает... И пусть себе! А за тобой из-за этого Андропов следит! И вообще
будь разборчив с теми, кого приближаешь...
   Цвигун знал, что с тех пор благодетель не принимал Щелокова; при этом
он отдавал себе отчет в том, что именно Щелоков истинный друг ему,
как-никак вместе начинали в Молдавии. Такой работник, да тем более сидящий
на ключевом охранительном посту, сладок, но разве может ему быть союзником
тот, кто теперь еженедельно звонил Голикову, помощнику Вождя, и плачуще
молил, чтоб тот устроил ему встречу с Леонидом Ильичом, а С т р а т е г
был непреклонен.
   Он мучительно искал выхода, - об этом ни с кем делиться нельзя, - искал
и не мог найти его, потому что надо было принимать самостоятельные
решения, а годы, проведенные в аппарате, отучают человека от того, чтобы
быть самим собою, и снова тяжкий сплин безнадежной депрессии давил на него
гранитом жуткого надгробия, когда вроде бы дышишь, ходишь, смеешься, жмешь
чьи-то руки, а на поверку - мертв, отпевают...
   Вызвал Суслов, обрушился грубо:
   - Вы взяли на себя заботу о семье Леонида Ильича, а к чему это привело?!
   Цвигун бросился звонить Брежневу, не соединили; с е м ь я тоже отказала
в поддержке; впал в еще более тяжкую депрессию; а тут Андропов добавил,
сказав на коллегии, публично:
   - Все сочиняешь, писатель? Может, профессию пора менять? Кто вместо
тебя делами будет заниматься?!
   ...Щелокова п а с л и, собирали компромат постоянно; как остановить
это?!
   За дочерью Первого Лица тоже смотрели неотступно; доложили о ее новых
контактах - якобы встретилась с актрисой Зоей Федоровой, которой вновь
отказано в выездной визе в США; сидела за одним столом с двумя
диссидентами; ходатайствовала перед отцом за каких-то цеховиков,
запросившихся в Тель-Авив, требовала присуждения Борису Буряце
государственной премии.
   Что делать? Как поступить ему?
   Андропов усмешливо молчит; Суслов срывается на фальцет, кричит, белеет
лицом; Брежнев не выходит из кинопросмотрового зала на даче, словно бы
исключив себя из жизни страны, - пусть все идет, как идет...
   Именно в тот день он ощутил - как и в пятидесятом - кожей, кончиками
пальцев, что кто-то постоянно смотрит за ним, за всеми, кого он любит,
что-то страшное готовят против него, и он сел к столу - писать письмо
Леониду Ильичу о з а г о в о р е, который теперь постоянно виделся ему -
явственно и ужасающе...
   Но письмо не давалось; он привык работать с секретарями, помощниками и
консультантами, которые писали тексты выступлений и записок. Он научился
легко забывать литераторов, сочинявших для него сюжеты романов и
сценариев, считая, что пахнущая ледерином обложка с его именем на корешке
создана им самим. Он поэтому растерялся, ощутив свое бессилие выразить то,
что рвало сердце и мозг, и снова тяжкая, словно мокрое ватное одеяло,
тоска навалилась на него, и он уехал за город, а потом попросился в
Барвиху, на лечение, полагая, что там сможет закончить свое
письмо-обвинение...
   Но его снова и снова вызывал Суслов, и безжалостно-требовательно
глядели в его переносье голубые глаза Андропова, и ощущалась пустота
окрест - с каждым днем все более зловещая. И он понял тогда, что
только-только начавшаяся жизнь катится в тартарары.
   Чем чаще Семен Кузьмич просыпался среди ночи - снотворное не
действовало уже, - тем явственнее он понимал, что работы по коррупции,
против тех людей, имена которых то там то здесь проскакивали в соседстве с
н е п р и к а с а е м ы м и, да и не только с ними, невозможна, ибо
приведет к непредсказуемым последствиям, когда надо будет называть черное
- черным и принимать решения, а разве это возможно?!
   Кому верить, в ужасе думал он; кому открыть сердце, у кого спросить
совета?! Нет кругом людей, пустыня; затаенная, ледяная, окаянно-душная, с
низкой черно-дымной хмарью, в которой роятся враги, давно уже алчущие
броситься на спину, распластать на ледяной изморози и найти острыми
резцами слабенькую синеву сонной артерии...
   Каждое утро он поднимался с бессонной барвихинской кровати разбитым,
ожидая очередного звонка Суслова: "Что у вас нового по делу Федоровой? Что
с Буряцей?
   Есть ли информация о том, где находится истинный штаб по фабрикации
гнусных слухов о семье того, кто так дорог советскому народу?
   Ну что, что отвечать этому страшному человеку, что?!
 
 
   6
 
 
   Генерал-лейтенант в отставке, Герой Советского Союза Строилов,
удостоенный этого звания в сорок третьем, после ранения, медленно поднялся
с кушетки навстречу сыну и Костенко, тяжело оперся на массивную палку (как
он ее только в руках держит, он же ее легче, пушинка, в чем только душа
держится) и, сделав качающийся шаг к столу, кивнул на массивные стулья:
   - Прошу...
   Усаживался он осторожно, как бы по частям, - сначала завел одну ногу,
потом, уцепившись длинными (точно как у сына) пальцами за краешек стола,
медленно опустил торс, после этого подтащил рукою левую ногу, а уж затем
откинулся на спинку, сделавшись величественным и отстраненно-недоступным.
   - Знакомься, папа, это...
   Генерал чуть досадливо перебил его:
   - Присаживайтесь, Владислав Романович... Имя мое вы знаете, отчество
Иванович, рад, что откликнулись на просьбу заехать... Не взыщите, что не
тяну вам длань, верен нашему революционному изначалию: "рукопожатие
отменено"...
   - Почему, кстати? - поинтересовался Костенко, усаживаясь напротив
генерала.
   - Думаю, профилактика тифа. Этическая подоплека - если она была - мне
неизвестна. Я ж из своей деревни Мирославлево - прямиком в Смольный...
   Строилов-младший улыбнулся:
   - Отцу понравился анекдот про двух англичан: один спрашивает: "Джон,
вот ты рафинированный, истинный интеллигент, скажи, как и мне стать таким
же?" - "Надо закончить Окс