направить по духовной линии смышленого мальца), говорил тихо, то и дело
оглядываясь, хотя сидели на завалинке:
   - Помрет русское село, племяш... Ты к власти близкий, донеси правду:
мор грядет... У мужика с в о е отняли, он на чужой земле работать не
сможет, ты ж Библию знаешь, нельзя противу естества идти, сгинет Русь...
   Вернувшись в Москву, Суслов засел за изучение партийных документов,
заново проконспектировал работы Сталина и лишь после этого написал ему
письмо, в котором доказывал необходимость самой суровой борьбы против
затаившихся оппозиционеров, которые мутят воду и сбивают с толку
колхозника, только-только начавшего приобщаться к социализму.
   Он ощущал возвышенное, странное чувство, сочиняя свое письмо, ибо
понимал, что оно должно определить его судьбу на многие годы вперед; он
совершенно точно понял, что Сталин - самый поразительный в истории
человечества ренегат, ибо выписал на отдельные листочки отдельные цитаты
из его выступлений только на протяжении двух лет, когда Сталин - руками
Бухарина - уничтожил сторонников колхозного строя во главе с Каменевым и
Зиновьевым, а потом уничтожил Бухарина, последовательного противника
закабаления мужика.
   ...В двадцать шестом, в а л я Троцкого, Каменева и Зиновьева,
генеральный секретарь утверждал:
   "Индустриализация страны может быть проведена лишь в том случае, если
она будет опираться на постепенное улучшение материального положения
большинства крестьян..."
   "Чем была сильна зиновьевская группа? Тем, что вела решительную борьбу
против основ троцкизма. Чем была сильна троцкистская группа? Тем,- что она
вела решительную борьбу против ошибок Каменева и Зиновьева..."
   "Мы все, марксисты, начиная с Маркса и Энгельса, придерживались того
мнения, что победа социализма в одной, отдельно взятой стране
невозможна... Вот что говорит Энгельс: "Может ли революция произойти в
одной стране? Нет. Крупная промышленность уже тем, что она создала мировой
рынок, так связала между собой все народы, что каждый из них зависит от
того, что происходит у другого. Поэтому коммунистическая революция будет
не только национальной, но произойдет одновременно во всех цивилизованных
странах, то есть по крайней мере в Англии, Америке, Франции и Германии...
   Правильно ли это положение теперь? Нет, неправильно..."
   (Суслов не удержался, черканул: "Потому что власть сделалась
собственностью тех, кто пришел наверх"; испугался, порвал на мелкие
кусочки, вышел в коридор, заперся в сыром сортире и спустил бумажки в
унитаз; ночью проснулся в ужасе: а вдруг какой засор - всплывет?)
   "Товарищ Троцкий, видимо, не признает того положения, что
индустриализация может развиваться у нас только через постепенное
улучшение материального положения трудовых масс деревни... Рост частного
мелкого капитала в деревне покрывается и перекрывается таким решающим
фактором, как развитие нашей индустрии".
   "Разве партия когда-либо говорила, что полная, окончательная победа
социализма в нашей стране возможна и посильна для пролетариата одной
страны? Где это было и когда - пусть укажут нам..."
   "Партия не терпела и не будет терпеть того, чтобы оппозиция пыталась
конструировать отношения между крестьянством и пролетариатом не как
отношения экономического сотрудничества, а как отношения эксплуатации
крестьянства пролетарским государством".
   "Что значит политика разлада с середняком? Это есть политика разлада с
большинством крестьянства, ибо середняки сейчас составляют не менее
шестидесяти процентов всего крестьянства..."
   "Недавно на Пленуме ЦК и ЦКК Троцкий заявил, что принятие конференцией
тезисов об оппозиции должно неминуемо привести к исключению из партии
лидеров оппозиции.
   Я должен сказать, что это заявление товарища Троцкого лишено всякого
основания, что оно является фальшивым..."
   И спустя полтора года, после того как Троцкий был исключен из партии,
отправлен в ссылку, а затем выдворен из страны, - поворот на сто
восемьдесят градусов:
   "Группа Бухарина требует - вопреки политике партии - свертывания
строительства колхозов и совхозов, Утверждая, что совхозы и колхозы не
играют и не могут играть серьезной роли в развитии нашего сельского
хозяйства. Она требует - тоже вопреки партии - установления полной свободы
частной торговли и отказа от регулирующей роли государства в области
торговли, утверждая, что регулирующая роль государства делает возможным
развитие торговли... Одновременно группа Бухарина обвиняет партию в том,
что она ведет политику "военно-феодальной эксплуатации крестьянства..."
   Суслов помнил, как группа молодых "красных студентов" из Поволжья,
запершись в маленькой комнате Власова, ликующе шепталась о том, что после
изгнания из ЦК Троцкого, Зиновьева, Каменева, Радека засилье "малого
народа" кончилось; именно они, представители "малого народа", шли с атакой
на вековечный уклад русского крестьянства, которое было для них безликой
массой, никогда ими не понимавшейся.
   Однако Суслов боялся признаться себе в том, что, изучая речи Сталина на
съездах партии, он не мог вычеркнуть из памяти слова Иосифа
Виссарионовича, произнесенные в девятнадцатом году, когда тот поддерживал
Предреввоенсовета Троцкого: "Я должен сказать, что те элементы, нерабочие
элементы, которые составляют большинство нашей армии, - крестьяне, не
будут добровольно драться за социализм... Отсюда наша задача - эти
элементы перевоспитать в духе железной дисциплины, заставить воевать за
наше общее социалистическое дело..."
   Суслов был готов уже в двадцать восьмом открыто выступить против
"малого народа"
   в партии, набросал ряд заготовок, понимая, что такого рода выступление
будет угодно генеральному секретарю, сказавшему довольно громко старому
большевику Сосновскому: "Что ты вяжешься с партийными раввинами?! Ты ж
русский! С нами б тебе и идти, отрекись - дадим хороший пост..."
   Что-то, однако, сдержало тогда Суслова, и он потом только диву давался
своей проницательности, прочитав интервью генсека еврейскому телеграфному
агентству США - после того как на Западе стали открыто говорить об
"общепартийном еврейском погроме", учиненном Сталиным под напором
черносотенного крыла партийных новобранцев: "Антисемитизм, как крайняя
форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком
каннибализма. Антисемитизм выгоден эксплуататорам, как громоотвод,
выводящий капитализм из-под удара трудящихся.
   Антисемитизм опасен для трудящихся, как ложная тропинка, сбивающая их с
правильного пути и приводящая их в джунгли..."
   ...Сочиняя свое письмо Сталину об "идеологических диверсантах" в
колхозах, молодой преподаватель марксистско-ленинской теории прекрасно
понимал, что он совершает акт особенный, клятвопреступный, но все
происходившее в стране убеждало его, что именно такой поступок позволит
ему подняться так, что помощь несчастному народу станет делом реальным,
ощутимым, весомым, а не митингово-декларативным, пустым, начинавшим
постылеть людям, уставшим от посулов, дрязг и постоянной напряженной
нестабильности...
   И в тридцать первом году, после получения сусловского письма генсеком,
дотоле никому не известный преподаватель марксистской теории сделался
ответственным сотрудником ЦКК ВКП(б); именно через его руки прошел разгром
группы Рютина, решившего - первым в истории партии - уничтожить тирана,
захватившего власть; именно он в тридцать четвертом году исключал из
партии лучших ленинградцев, верных Кирову; именно он готовил материалы на
всех "командиров производства", строителей Днепрогэса, Кузбасса,
Сталинградского тракторного, за что и был в тридцать седьмом поднят к
руководству, а вскоре введен в ЦК и Верховный Совет и направлен первым
секретарем Ставропольского крайкома партии - в кабинет человека, за неделю
перед тем брошенного в камеру пыток.
   Именно он, Суслов, планировал варварское выселение чеченцев, ингушей,
балкарцев, карачаевцев, получая сводки про то, сколько скрывшихся от
депортации было выловлено и поставлено под пулемет. Оттуда Сталин
перебросил его в Вильнюс, только-только освобожденный от оккупации. Там
председатель Бюро ЦК Литвы Суслов осуществил депортацию двухсот тысяч
литовцев, в первую очередь крестьян; тут у него случился первый припадок
эпилепсии; отсюда он приехал в Москву, на Старую площадь, став секретарем
ЦК.
   Здесь он погрузился в кураторство идеологии, готовил разрыв с Тито и,
затаившись, планировал решающий удар по космополитам, загодя изучая
оперативную информацию по делу еврейских врачей; Сталин хотел, чтобы этот
спектакль носил ярко выраженный эмоциональный оттенок, никаких
двусмысленностей, пришло время открыто плевать на все и всякие еврейские
информационные агентства США, с которыми нельзя было не считаться в
условиях всесоюзного голода, людоедства, разрухи - тогда еще Сталин
побаивался гнева народа, теперь он убедился в том, что снесут все, а уж
голод - тем более, стоит только заранее обозначить тех ч у ж и х, которые
во всем этом повинны...
   Суслов правил статью, написанную для "Правды": "Американская разведка
направляла преступления большинства участников террористической группы
(Вовси Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие). Эти врачи-убийцы
были завербованы международной еврейской буржуазно-националистической
организацией "Джойнт", являющейся филиалом американской разведки... Во
время следствия арестованный Вовси заявил, что он получил директиву об
"истреблении руководящих кадров СССР"
   через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного
националиста Михоэлса..."
   Он же, Суслов, редактировал заготовку, рожденную в аппарате заместителя
министра Рюмина: "Подлая рука убийц и отравителей оборвала жизнь товарищей
Жданова и Щербакова... Врачи-преступники умышленно игнорировали данные
обследования больных, ставили им неправильные диагнозы, назначали
неправильное, губительное для жизни "лечение"..."
   Как и тогда, в тридцатом, сочиняя письмо Сталину, в котором винил
троцкистов и бухаринцев в агитации среди крестьянства против колхозов,
хотя знал, что против колхозов в эмиграции уже выступал Троцкий, а Бухарин
был вынужден колхозы поддерживать - поди не поддержи, не на Принцевых
островах живешь, а дома, под надзором ГПУ, - Суслов сейчас правил и
редактировал б р е д н и с какой-то отрешенной вдохновенностью, зная
прекрасно, что Сталин спаивал Щербакова, а Жданова не пускал в отпуск даже
когда тот же доктор Коган писал о необходимости серьезного
кардиологического обследования "дорогого товарища Жданова"...
   Чем явственнее Суслов знал правду, тем вдохновеннее и атакующе писал
ложь, находя в этом какую-то жмущую сердце злость к себе, к своей
растоптанной жизни, брошенной на алтарь того дела, которое представлялось
ему единственным и главенствующим...
   Когда после смерти Сталина он был выведен из Президиума ЦК вместе с
Брежневым, когда ощутил ватную стену отчуждения вокруг себя, ибо на Старой
площади все знали его преданность Сталину, он пошел ва-банк и попросился
на прием к Хрущеву - сразу после речи Маленкова на сессии "Верьховного"
(иначе произносить не умел)
   Совета, сделавшей Георгия Максимилиановича самой популярной фигурой в
стране.
   - Никита Сергеевич, - сказал он тогда, - Родина отблагодарит вас за
свержение грязного югославского шпиона Берии, но неужели вы не понимаете,
что присутствие Маленкова в главном кремлевском кабинете не гарантирует
нас от опасности нового термидора? Он же спит и видит, чтобы убрать вас, а
никто, кроме меня, не может подготовить материалы на Маленкова; хотите вы
того или нет, но я - единственный, кто работал под его непосредственным
руководством...
   Именно этот разговор изменил судьбу Суслова - в очередной раз; несмотря
на то что Хрущев достаточно долго колебался, стоит ли ставить на того, кто
изгонял в Сибирь целые народы, механика борьбы за власть подвигла его на
то, чтобы уже в пятьдесят пятом году, когда Маленков был сброшен и стал
министром электростанций, рекомендовать Михаила Андреевича в состав
Президиума ЦК.
   Именно Суслов выступил на Пленуме против Маленкова, Молотова и
Кагановича, отмежевавшись, таким образом, от общего с ними прошлого;
именно он - спустя семь лет - стал инициатором свержения Хрущева, именно
он начал создавать культ Брежнева - больной, эпилептик, вечно мерзнувший,
надевавший калоши уже в сентябре и запрещавший шоферу ездить с дачи на
Старую площадь быстрее, чем сорок километров в час; несчастным водителям
приходилось тащиться на третьей скорости, сверхмощный мотор "ЗИЛа" жрал
тридцать пять литров бензина на сто верст пути, в автобазе сокрушенно
качали головами, особенно после того как все звенья партаппарата начали
изучать новое теоретическое открытие Леонида Ильича о том, что "экономика
должна быть экономной"...
   До последнего дня своего он поддерживал Лысенко, не позволяя задевать
его в печати ни единым словом; организовал атаку на Дубчека, вторжение в
Чехословакию; первым проголосовал за высылку Сахарова в Горький; требовал
ареста Валенсы и все более тщательно калькулировал процент инородческого
элемента в партийном и государственном аппарате, закрывая некоторые посты
даже для украинцев: "Там еще не до конца изжиты западные тяготения, ставка
должна делаться на уроженцев восточной части России, тлетворные влияния
Европы туда достаточно трудно досягаемы..."
   Будучи по природе пуританином, он свято исповедовал мораль и жил,
понимая свою трагическую р а з р у б л е н н о с т ь: с одной стороны, он
видел себя, знающего сю правду об ужасе коллективизации, а с другой -
существовал и действовал как человек, предавший эту правду, сделавший все,
чтобы эта ужасная правда стала "клеветой, работой врагов, злонамеренной
оппозиции нацеливавшей свое жало против великого марксиста-ленинца нашей
эпохи..."
   Понимая, что в нем соседствуют две взаимоисключающие личности, он искал
оправдания этому ужасному разъедающему мозг и сердце (атеросклероз начался
ещ„ в тридцать седьмом) состоянию. Он искал оправдания тому, что с ним
стало, не в себе самом, но в тех объективных причинах, которые привели его
к этой трагедии.
   Постепенно, не сразу, исподволь в нем родилась твердая схема: да, я
пошел на жертву, отдав на закланье главному делу жизни с о б с т в е н н у
ю нравственную целостность, я был обязан пробиться вверх, чтобы отсюда, с
Олимпа, быть по-настоящему полезным несчастному русскому народу, ставшему
объектом игры в руках членов Политбюро - евреев (Троцкий, Каменев и
Каганович), грузин (Сталин и Орджоникидзе), украинцев (Кириченко и
Шелест), армян (Микоян), белорусов (Мазуров и Машеров), финнов (Куусинен),
латышей (Пельше).
   Он ломал себя, приучая - год за годом - к тому, чтобы постигнуть
великую науку о ж и д а н и я; он делал все, чтобы места белорусов и финна
в Политбюро были передань: русским, армянина - русско-ориентированному
казаху, латыша - русскоориентированному украинцу или же, что еще лучше,
русско-украинскому полукровке с последующей заменой на чисто русского
партийца.
   Он видел, что Брежнев совершенно с д а л, дни его сочтены, он
напряженно и последовательно готовился к тому, чтобы стать первым лицом,
возглавив Политбюро, и поэтому делал все, чтобы имя Леонида Ильича,
который подарил стране двадцать лет благостного спокойствия, отмеченного
печатью державной, с о л и д н о й неторопливости, свойственной истории
Российской империи, было прозрачно-чистым; он, именно он, Суслов, сможет
явить человечеству первый пример того, как н а с л е д н и к не поносит
имя предшественника, но, наоборот, делает все для возвеличения его памяти:
никогда такого, увы, не было - теперь будет, новая страница в развитии
Державы. Умные историки, заранее расставленные им на ключевые посты в
науке, смогут объяснить этот феномен преемственности, столь угодный
будущему. Хватит, надоело отрезать прошлое! Как ни пытались о т р е з а т
ь Сталина - не вышло, силу не отрежешь, только слабость исчезаема, из
ничего не будет ничего, так угодно Провидению...
   Именно поэтому, начав атаку на Цвигуна, провалившего дело опеки семьи
Леонида Ильича, позволившего п о т е ч ь гнусным слухам о тех, кого так
любил генеральный секретарь Суслов преследовал свою тайную цель: уже при
жизни Брежнева сделаться его добрым опекуном, неназванным поводырем,
человеком, радеющим об имени первого лица более, чем само первое лицо...
   Суслов знал, что сентиментальность Брежнева может в любую минуту
обернуться неожиданностью. Когда генерал армии Епишев, к о м и с с а р
Советской Армии, доложил ему о том, что режиссер Роман Кармен пошел на
поводу у американцев, снимая свой фильм "Неизвестная война" (нашел кого
приглашать в комментаторы; лицо кинозвезды Ланкастера вполне т и п и ч н
о, смотреть противно, и здесь примазались, ничего не поделаешь, свой
свояка видит издалека), Суслов позвонил в Госкино и задал всего лишь один
вопрос, понимая, что именно вопросительная краткость вызовет в
Гнездниковском переулке смятение:
   - А что вы думаете о роли русского народа в фильме "Неизвестная война"?
Или отдали право на это размышление главному противнику?
   ("Главным противником" в ту пору определялись Соединенные Штаты
Америки.)
   Вообще, чем дальше, тем чаще он ловил себя на том, что подражает
незабвенной памяти Иосифу Виссарионовичу в манере говорить, вести
заседания Политбюро и общаться с теми деятелями литературы и искусства,
которых порою считал нужным вызвать к себе в кабинет.
   Он принял Галину Серебрякову - как-никак написала книгу о Марксе,
отсидев в концлагерях добрых семнадцать лет, не озлобилась, гордилась
членством в партии, которое ей вернули без перерыва в стаже; довольно
стойко перенесла и то, что на Ленинском комитете ее смогли искусно
забаллотировать и не дать премии.
   Он полагал, что Серебрякова станет просить поддержки при новом туре
голосования, видимо, поставит какие-то житейские вопросы - квартира или
дача, - однако она стала говорить о другом, неожиданном:
   - Михаил Андреевич, ведь вы же знаете, как и я, что ни Бухарин, ни
Каменев, ни Серебряков, ни Крестинский с Сокольниковым никогда не были
ничьими шпионами! До каких пор мы будем унижать друзей Ленина сталинской
ложью? Честные люди, они высказывали свое мнение - вот их вина. Каким бы
сложным человеком ни был Троцкий, но ведь он в своем поезде наркомвоена
сделал сто сорок тысяч километров по фронтам гражданской... Суслов
поднялся из-за стола, походил по кабинету, потом подошел к огромному сейфу
и положил узкую ладонь, казавшуюся бессильной, изнеженно-девичьей, на
выпуклый замок:
   - Они у меня все здесь, - сказал он тихо, с внезапной болью, удивившей
его самого. - Они тут лежат, товарищ Серебрякова, замкнутые... И пока
партия доверила мне этот кабинет, возврата к вопросу, который вы ставите,
не будет...
   Товарищ Гроссман вам говорил, наверное, что я беседовал с ним по поводу
его рукописи... Талантливо? Да, если страшное можно назвать талантливым...
Но издана его книга - ранее чем через сто лет, а то и двести - не будет,
нельзя этого делать, я слишком хорошо знаю мой народ, товарищ Серебрякова.
Мы, русские, только внешне спокойны и неторопливы, а на самом-то деле нет
людей более горячих, чем мы, вам же приходилось видеть н а ш и х в лагерях
и тюрьмах...
   Только следуя линии власти, можно сохранить стабильность... Кулачные
бои не французская забава и не английская - наша...
   - Немецкие бурши сражались не кулаками, Михаил Андреевич, а кинжалами...
   - Русы и пруссы - это не случайная близость, товарищ Серебрякова... Это
неподнятый пласт языкознания... Мы близки не только духом, но и кровью.
Боярин Кобыла не русак, а пруссак, а ведь был близок к тому, чтобы сесть
на наш трон...
   Так что мой вам совет: не возвращайтесь к той теме, которую подняли,
вас не поймут... Я - во всяком случае...
   ...Госкино доложило Суслову, что с Карменом проведена довольно жесткая
беседа, затребован сценарий - для вторичного контрольного прочтения,
указано на неточнос