огласилась.
   Знакомство продолжилось. Последовало приглашение  на  прогулку  и  на
обед, затем еще одно, при этом ни Альма, ни Чик не  проявили  склонности
свести их отношения на нет. Альма прекрасно понимала, что, возможно,  из
всего этого ничего не выйдет. Сама она была интеллектуал кой,  прекрасно
разбиралась в скрытых течениях,  направлениях  и  побудительных  мотивах
общественной жизни и являлась членом ассоциации "Женщины за мир",  тогда
как Чик Моффет читал "Колльерс уикли" {издававшийся в США в конце XIX  и
первой половине XX в. еженедельник, главной темой которого были скандалы
в  среде  чиновной  и  правительственной  элиты,  а   также   спортивные
обозрения} да играл в покер с газетчиками.  Если  учесть,  сколь  велико
было расстояние между  уровнями  их  интеллектуального  развития,  Альма
удивлялась, почему это она со все возрастающим  удовольствием  гуляет  с
ним по парку Рок-Крик, а в зимние вечера позволяет ему часами  сидеть  в
ее единственном кресле и слушает его шутки. Все прояснилось в тот  день,
когда она неожиданно поняла, что очень нежно относится к Чику.  Подобное
объяснение удовлетворило ее и даже как-то успокоило. Но  по  мере  того,
как зима пошла на убыль, уступая дорогу весне, Альма заметила, что стала
относиться с безразличием к тем своим друзьям, кто не был знаком с Чиком
или же считал его недостойным внимания. У нее возникло  подозрение,  что
"нежно"  -  это  не  совсем  подходящее  слово.   Появились   различные,
малосущественные на первый взгляд симптомы, которые очень тревожили  ее.
Например, однажды она заметила, что поет, готовя надоевшие ей сандвичи с
ветчиной и луком. В тот день она после работы спешила домой, покупая  по
дороге  все  необходимое  для   их   приготовления,   и   эти   сандвичи
предназначались для того, чтобы порадовать Чика, когда они после  похода
на концерт виолончелиста вернутся в ее квартиру. Сандвичи с пивом.  Сама
Альма не любила лук и вполне могла обойтись без пива.  И  при  всем  при
этом она пела, утирая слезы от  лука!  Альма  опустила  нож  на  газету,
прошла в ванную, умылась и посмотрела на себя в зеркало. "Если подобные,
более чем красноречивые факты могут быть истолкованы  как-то  двояко,  -
подумала она, - хотела бы  я  знать,  в  чем  может  заключаться  второе
толкование.
   Это верно, как бог свят, - я стараюсь ублажить желудок мужчины, чтобы
в случае чего тот помнил, чего он может лишиться".
   - Альма Кронин, - произнесла она вслух, - ваши отношения с луковицами
компрометируют вас!
   А когда Альма,  подсознательно  подыскивая  оправдание  этому  своему
занятию, заканчивала приготовление сандвичей, ей пришло  в  голову,  что
игра на виолончели нравится Чику не больше, чем ей лук и пиво, и тем  не
менее он купил билеты на этот концерт. Но от этой  мысли  ей  стало  еще
хуже...
   - Ха! - грустно усмехнулась Альма. Она  подумала,  что  их  отношения
обеспечивают военным действиям единственное  оправдание:  возможно,  Чик
Моффет отправится на войну, и тогда всем этим нелепостям...  Но  попытка
даже пошутить подобным образом лишила девушку  возможности  говорить,  а
затем сердце резанула боль, настолько острая, что Альма прижала  руку  к
груди, даже не отдавая себе в этом отчета. Это чувство  было  совсем  не
похоже на то бурное негодование, которое от случая к случаю  поднималось
в ней на заседаниях ассоциации "Женщины за мир".  Подобное  состояние  и
впрямь напугало ее. Альма чувствовала себя преданной и беспомощной, и  в
первый раз она испытала страх перед грядущим.
   Но когда Чик Моффет зашел за ней тридцатью  минутами  позже,  ему  не
было продемонстрировано ни одного намека на испытанное девушкой душевное
потрясение.
   Все последующие недели не добавили ничего нового в  их  отношения.  С
одной стороны, казалось, что Чика вполне устраивает дружба, зародившаяся
между ними. С  другой  стороны,  Альма  с  присущим  ей  чувством  юмора
проиронизировала по поводу привилегий, создаваемых такими отношениями.
   Полемика по вопросу о войне достигла  апогея,  и  Альма  оказалась  в
самом центре событий. Пост, занимаемый ею в Белом доме, не был важным  и
не давал ей никакого  официального  статуса,  поскольку  Альма  являлась
секретаршей миссис Роббинс, которая, в свою  очередь,  была  секретаршей
миссис Стэнли, жены президента Соединенных Штатов. Однако миссис  Стэнли
была дамой весьма дружелюбной,  демократичной,  всегда  чем-то  занятой,
любопытной и весьма разговорчивой. В  силу  этого  обстоятельства  Альма
узнала массу вещей,  про  которые  секретарша  секретарши  знать  бы  не
должна. Она под  диктовку  писала  такие  послания  сестрам  влиятельных
капиталистов  и  женам  конгрессменов,  что,  случись  им  в  результате
какого-нибудь катаклизма стать  единственными  документами,  оставшимися
для просвещения потомков, историки будущего  были  бы  убеждены,  что  в
двадцатом столетии в Соединенных Штатах  Америки  процветал  матриархат.
Впрочем, Альму это мало заботило, она была готова помогать в любом деле,
которое несло  смертельный  удар  для  угрозы  войны.  А  поскольку  она
вкладывала в это дело не только свой ум, но и сердце, то решила, что  ее
личные проблемы могут подождать до лучших времен.
   Поэтому, когда в этот понедельник  Чик  позвонил  и  сказал,  что  не
сможет прийти к ней, она не захотела признать себя уязвленной,  хотя  ей
очень хотелось провести с ним этот вечер накануне победы  или  поражения
сторонников мира. Альма подумала, не является ли  его  повторный,  после
целого дня дежурства, вызов в Белый дом свидетельством того, что  с  тех
пор, как она в шесть часов вечера ушла  со  службы,  произошли  какие-то
новые события, но потом вспомнила, что в разговоре Чик не упоминал Белый
дом, а просто сказал, что ему нужно заступать на  дежурство.  Может,  он
дежурит где-то еще? зоб По дороге домой Альма дважды видела, как полиция
рассеивала  группы  демонстрантов,  вытесняя  их  с  улиц;  и  все   это
происходило в той части города, где таких вещей происходить  не  должно.
Нахмурившись, девушка подошла к окну и выглянула из него.  Увиденное  не
несло в себе никакой информации, а Альме очень  хотелось  быть  в  курсе
событий. Она взяла книгу, села в кресло и  более  часа  заставляла  себя
читать. Когда охватившее  ее  беспокойство  сделало  процесс  чтения  не
только раздражающим, но и бессмысленным,  Альма  подошла  к  телефону  и
позвонила Линдквистам. Те были дома. "Приходи, пожалуйста,  приходи!"  -
было сказано Альме.
   Три часа она провела в доме Линдквистов, потягивая кларет с  лимонным
соком и слушая,  что  говорится  вокруг.  Как  всегда,  в  этом  доме  в
неофициальной обстановке собралась очень пестрая компания:  лоббисты  из
числа идеалистов, музыканты,  несколько  членов  палаты  представителей,
помощники  начальников  отделов,  сотрудники  из  русского   посольства.
Унаследовавший бумагоделательную фабрику в Миннесоте, Карл Линдквист  не
видел необходимости в том, чтобы утруждать себя какой-либо  работой,  но
он был мыслителем и избрал Вашингтон как подходящее место для этого вида
деятельности. Альме нравилась его  жена,  и  она  терпимо  относилась  к
самому Линдквисту.
   В тот вечер она просидела долго, за полночь.  Гости  к  тому  времени
почти все разошлись, осталось только четыре-пять  человек,  они  сидели,
развалясь в удобных креслах и держа в  руках  высокие  бокалы  с  виски,
служившие вознаграждением  за  ту  пищу  для  ума,  которую  они  давали
Линдквисту. Незнакомый Альме мужчина, чье имя  для  нее  прозвучало  как
Бэрч, Бартш или что-то в этом роде, оказался единственным, ступившим  на
обходную тропу  вокруг  единственной  темы,  обсуждение  которой  шло  в
течение всего вечера, - войне.
   - Существует масса причин, в силу которых  Стэнли  бессилен  что-либо
сделать, - говорил он собравшимся. - Если он откажется от участия в  той
войне, он обязательно окажется втянутым в войну прямо здесь, в  пределах
нашей страны. Я  утверждаю  это  без  оглядки  на  мятежные  выступления
последних дней, это лишь частная точка зрения на  вопрос,  вступать  нам
сейчас в войну или нет. Я уверен, что войны не миновать,  -  она  просто
обязана разразиться, и тогда - спасайся кто может!  Вы  не  можете  себе
представить - да я и сам имею самое  смутное  представление  о  том,  до
каких потрясающих воображение  пределов  догматы  ненависти  и  принципы
всеобщего разрушения  проникли  в  каждый  пласт  нашей  общественной  и
экономической структуры.
   Например, вы знаете, что мне удалось  услышать  сегодня?  Это  просто
невероятно. Мне сказали, а источник информации если и  не  безоговорочно
верный, то во всяком случае заслуживает доверия, так вот,  мне  сказали,
что среди секретных агентов службы безопасности  Белого  дома  есть  два
серорубашечника. И это среди личных телохранителей президента!  Ну,  как
вам нравится подобный комментарий к существующему положению вещей?
   Флоренс Линдквист фыркнула.
   - Ну хорошо, - сказала она, - теперь я приготовлю еще по одной.
   Очевидно, ее муж за этот вечер получил обильную пищу для размышлений,
потому что он тоже предпочел не  углубляться  в  предложенную  тему.  Он
только со значением покачал пальцем перед носом Альмы.
   - Так или иначе, - произнес  он  при  этом,  -  я  надеюсь,  что  ваш
приятель Чик Моффет не является кем-то из них. Хотя... держу  пари,  что
он один из них. Откуда нам знать, может быть, вы  даже  сшили  для  него
серую рубашку!
   Альма в ответ отшутилась. Немногим  позже,  видя,  что  уже  половина
первого ночи,  она  встала,  разбитая  и  обеспокоенная,  пожелала  всем
спокойной ночи и отправилась домой. Альма чувствовала себя  раздраженной
и подавленной. Вне всякого сомнения, бестолковый разговор у  Линдквистов
не  стоил  того,  чтобы  обращать  на  него  внимание  и   из-за   этого
расстраиваться. Ей подумалось, а не может ли быть так, что Чик звонил ей
снова и не застал. Ведь он впервые не смог прийти на свидание с ней.

Глава 9

   В два часа ночи в  кабинете  сенатора  Аллена  все  еще  сидели  пять
человек.  На  самом  деле  то,  что  называлось  его   кабинетом,   было
помещением, выделенным для работы комитета по  расследованию  пропаганды
мятежного содержания. Однако, поскольку Аллен  был  председателем  этого
комитета, комната в настоящее время оказалась закрепленной за ним.
   Воздух в комнате был пропитан табачным дымом, в ней царил беспорядок,
поскольку в течение сегодняшнего вечера здесь  побывало  человек  сорок.
Дым расползался по углам и опускался  вниз,  чтобы  остаться  в  комнате
навечно. За последнюю пару часов сенатор Тилни  несколько  раз  открывал
окно. Однако через минимальный, требуемый приличиями промежуток  времени
Уилкокс, коллега Тилни, всякий раз закрывал ставни.  Все  пятеро  мужчин
были сенаторами. Рейд, тонкий, жилистый, подвижный и хмурый, восседал  в
кресле кого-то из  членов  комитета.  Коркоран,  высокий  и  подтянутый,
всегда носивший виндзорский галстук в  сочетании  с  вечерним  костюмом,
сидел на краю стола и зевал. Повернувшись спиной  к  остальным,  у  окна
стоял Тилни.
   Его утомленные карие глаза всматривались в апрельскую ночь,  возможно
пытаясь увидеть там то, что он не смог  найти  в  голубых  глазах  Салли
Вормен или  в  клубах  густого  табачного  дыма,  недвижно  повисшего  в
помещении. Аллен, мужчина крупного сложения, в меру упитанный и  в  меру
воинственно настроенный, ухоженный и  одетый  в  хорошо  сшитый  костюм,
бродил из угла в угол, напевая что-то себе под нос. Уилкокс,  сенатор  с
запада, самый молодой из всей пятерки, который еще во время своей первой
сессии сумел показать, что умеет  быть  ведомым  и  что  в  его  глубоко
посаженных и проницательных глазах не мелькнет и тени горечи по  причине
долгого ожидания шанса стать ведущим, стоял перед Коркораном и взывал  к
здравому смыслу последнего:
   - Ради бога, давайте пойдем по домам.
   Коркоран устало покачал головой:
   - Нет, по крайней мере, до тех пор, пока Тилни не решит, на  чьей  он
стороне. Мы должны уделить ему столько времени, сколько он потребует.
   - Сдался вам этот Тилни, - огрызнулся Уилкокс. - Все, что нам  нужно,
- это лечь спать.
   Со своего места заговорил Рейд, его голос был столь же бодрым, как  и
он сам; в нем не чувствовалось и тени усталости.
   - Вы только тогда говорите человеку, что он вам не нужен,  когда  вам
приходится блефовать, - заметил он. - В случае с Тилни нет необходимости
даже пытаться блефовать. Вы не понимаете главного: он знает все, чем  мы
располагаем. - С этими словами он повернулся  к  человеку,  стоявшему  у
окна:
   - Тилни, вы не хуже меня знаете все  наши  доводы.  При  рассмотрении
вопроса вы можете выступать от имени любой стороны.
   Возьмете ли вы это на себя? Вот и  все,  что  требуется  от  вас.  Вы
понимаете, как много для  нас  будет  значить  уверенность,  порожденная
консолидированным выступлением. Мы избежим излишней грызни при слушании.
   Скажите нам о своем решении прямо сейчас.
   Тилни обернулся, часто моргая от табачного дыма. Он  пересек  комнату
и, не обращая внимания на Рейда, остановился перед Коркораном.
   - Уилкокс прав, - произнес он, - все, что нам нужно, - это выспаться,
и я отправляюсь домой. Ваш провоенный блок  смотрится  хорошо,  Джим.  Я
думаю, вы сумеете добиться победы.
   Коркоран сполз со стола. Его рост был значительно больше шести футов,
и он возвышался над Тилни, хотя и тот не казался коротышкой.
   - Присоединяйся к нам, Бронни, - сказал он. В Вашингтоне было  только
три человека, которые осмеливались называть  Бронсона  Тилни  Бронни.  -
Черт возьми, ну в чем дело? В твоей верности Стэнли? Так он не  ждет  ее
от тебя. Ненависть к войне? Можно подумать, будто я люблю ее. Рейд любит
и Уилкокс любит, ну и пусть их. Я ненавижу войну. Как я полагаю, за  эти
двадцать лет в Вашингтоне мы с тобой научились подавлять свою ненависть.
Так в чем же дело?  Ты  что,  думаешь,  что  можешь  остановить  прилив?
Силенок не хватит! Так в чем же дело?
   - Что-то мне нехорошо, Джим. - Тилни поднял руку  и  похлопал  своего
визави по плечу. - Просто у меня болит живот,  вот  и  все.  -  С  этими
словами  он  отвернулся  от  Коркорана  и  обвел  взглядом  трех  других
сенаторов - Уилкокса, Аллена и Рейда. - Джентльмены. До тех пор  пока  я
не услышу завтрашнего выступления президента, не в  моих  силах  принять
решение, которого вы от  меня  ждете.  Это  -  мое  последнее  слово.  В
настоящее время никто из нас не знает, что скажет президент.  После  его
выступления, если моя совесть позволит мне, вы увидите,  что  я  так  же
готов испить горькую чашу своего поражения, как вы -  желчно  радоваться
ему.
   - Ну и ладно! - огрызнулся Уилкокс. - Значит, пусть так и будет.
   - Тилни, и не пытайся бороться с нами. - Рейд произнес это сухо, но с
дружескими интонациями.
   Аллен же был настроен совсем не дружественно.
   - Оставьте свою совесть дома, - сказал он  с  сарказмом,  -  без  нее
будет гораздо спокойнее.
   А Тилни, не обращая на них никакого внимания, негромко говорил что-то
Коркорану, и тот отрицательно качал головой.
   - Нет, - промолвил он, после того как Тилни замолчал, - этого  мы  не
можем сделать. Завтра все должно произойти еще до  объявления  перерыва.
Вернее, сегодня. Мы просто обязаны.  Присоединяйся  к  нам,  Бронни.  Ты
можешь не спешить, потому что я готов  ждать  твоего  решения  хоть  всю
ночь.
   Не утруждая себя повторением слова "нет", Тилни направился к выходу.
   - Спокойной ночи, Джим, - бросил он Коркорану и, ограничившись кивком
по отношению ко всем остальным, медленными и неуверенными шагами вышел в
коридор, оставив дверь открытой.
   - Да он ходячий труп, - пробормотал Уилкокс.
   - Не беспокойтесь, к полудню он таким не будет, - отодвинув кресло  и
встав, отозвался Рейд и спросил:
   - Вам со мной по пути, Джим?
   Коркоран обошел вокруг стола, остановился перед  креслом,  в  котором
сидел Аллен, и мрачно посмотрел на  сенатора.  Потом  он  заговорил,  и,
несмотря на усталость, в голосе его звучала злоба:
   - В один прекрасный день,  если  вы  почувствуете,  что  задыхаетесь,
придавленный тяжким грузом совести Бронсона Тилни, не  вопите,  призывая
меня на помощь.
   - Да бросьте вы! - вмешался Рейд. - Все мы сидим на одной  и  той  же
бочке с порохом, - и добавил:
   - Давайте отдохнем, наконец.

Часть вторая
ВТОРНИК - СОСТОЯНИЕ РАСТЕРЯННОСТИ

Глава 1

   В тот день, когда президент США выступает на  объединенном  заседании
обеих палат конгресса,  Вашингтон,  раскинувшийся  по  берегам  ленивого
Потомака, превращается в столицу мира. Этот город,  построенный  людьми,
которые  привыкли  самостоятельно   определять   свою   судьбу,   обычно
довольствуется ролью этакого огромного доходного дома  с  меблированными
комнатами  для  тех,  чьим  царствием  небесным  является   общественное
учреждение, а надежда на спасение заключена в ведомости на оплату труда.
Но время от времени город пробуждается и неохотно осознает тот факт, что
он является ядром самого могущественного  и  динамичного  соединения  из
всей шестерки атомных групп,  олицетворяющих  крупнейшие  империи  мира.
Такое бывает в день инаугурации президента - раз в четыре года; к  таким
же событиям отнесен день встречи Нового года.
   Еще одной причиной подобного пробуждения, правда  в  гораздо  меньших
масштабах, является день, когда президент выступает в конгрессе. Видимые
свидетельства отличия этого дня от любого другого едва различимы.
   Просто больше полицейских прогуливаются по Пенсильвания-авеню, больше
народу толпится на тротуарах, больше дорогих  лимузинов  направляется  в
Капитолий.
   А еще чувствуется  изменение  в  психологическом  настрое  обитателей
города. Нет, общество здесь не бывает наэлектризовано до такой  степени,
как в Кливленде или в Сент-Луисе в  день  открытия  чемпионата  мира  по
бейсболу, однако и здесь пролетают  искры  и  возникают  такие  разряды,
которые в обычное время отсутствуют.
   В  десять  часов  утра  находившийся  в  кабинете  министра   обороны
генерал-майор Фрэнсис Каннингем выглянул из окна и,  не  оборачиваясь  к
хозяину кабинета, проворчал:
   - Что, черт возьми, этот город возомнил о себе? Это что  -  Париж  во
время революции?
   Министр,  который  в  это  время  потянулся  за  телефонной  трубкой,
промолчал.
   Порядок в городе по-прежнему поддерживался полицией. Армия  -  личный
состав, грузовики, газовые гранаты и соответствующее вооружение, -  хотя
и была приведена в состояние повышенной готовности, все  еще  находилась
на своих базах. Вопрос о введении  в  город  войсковых  частей  все  еще
оставался открытым. Первое за этот день  столкновение  произошло  вскоре
после рассвета, когда колонна коммунистов численностью в пятьсот человек
собралась возле казарм морской  пехоты  и  начала  движение  в  западном
направлении  по  Вирджиния-авеню.  Капитан  полиции,  которому  довелось
читать  о  том,  что  Наполеон  без  особого  почтения  относился  к  не
содержащим конкретной задачи приказам, принял самостоятельное решение  о
том, что красным не следует особо  торопиться.  Несколько  человек  были
ранены, стройные ряды  коммунистов  рассеяны  и  обращены  в  паническое
бегство, а сам капитан получил  сильнейший  нагоняй.  Позднее  с  высоты
здания, расположенного возле  Гарфилд-парка,  на  головы  тех  же  самых
красных посыпались камни  и  обломки  кирпичей.  Некоторые  демонстранты
попытались было бросать эти камни и кирпичи обратно, однако руководители
демонстрации выводили таких людей из рядов колонны, и  она  шла  дальше,
оставив нескольких своих товарищей в кузове грузовика,  приспособленного
под походный госпиталь. Поднявшись на крышу,  полиция  смогла  задержать
трех человек в серых рубашках. Этим их улов и ограничился.
   Все утро то там, то здесь возникали столкновения, главным  образом  в
юго-восточной части города. Еще