р Иванович, открываете все карты, то да.
     - Не знаешь - свидетель, знаешь -  соучастник,  -  к  месту  вспомнил
воровскую присказку Смирнов.
     - Я хочу в соучастники, - твердо решил Сырцов.
     - И еще один к нашему теремку прибился,  -  просто  так,  для  счета,
констатировал Казарян, а Смирнов, как оглашенный начал считать:
     - Я - мышка-норушка, я -  лягушка-скакушка,  я  -  зайчик...  -  и  в
недоуменьи перебил себя: - А где зайчик?  Я  же  ему  велел  к  двенадцати
быть?!



                                    29

     Конференция кинотеоретиков, посвященная проникновению андерграунда  в
современный русский кинематограф, вот-вот  должна  была  начаться.  Зайчик
Витька Кузьминский ждал теоретика Митьку Федорова, который должен  бы  уже
давно  здесь  быть  -  член  оргкомитета,  -  но  по  неизвестной  причине
отсутствовал. Непорядок и беспокойство.
     ...Столь долгое отсутствие знатока  искусства  Федорова  было  теперь
объяснимо, прощаемо и поощряемо:  теоретик  Митька,  осторожно  держа  под
руку,    вел    по    проходу    к    столику    президиума    знаменитого
литератора-эмигранта, который последние два года жил неизвестно где  -  то
ли в Париже, то ли в Москве и все знал про нашу жизнь, почему  и  позволял
себе постоянно - ежемесячно и еженедельно - просвещать и учить  по  радио,
по телевидению, с кафедр высоких собраний и в дружеских беседах только что
вылезших из пещер диких аборигенов, как им, диким аборигенам,  не  следует
жить. Его еще продолжали раболепно любить, но не  столь  страстно  как  по
началу: сомневающиеся вопросы стали задавать, а некоторые даже спорить, но
парижский миссионер старался не  замечать  шероховатостей,  относил  их  к
плохой воспитанности аудитории, и продолжал заливаться курским соловьем на
предмет того, какие они, жители России, говно и  неумехи.  Согласно  почти
официальному ныне российскому мазохизму слушатели пока еще терпели.
     Сидевший  прямо  у  прохода  Кузьминский  дернул  за  шлицу   пиджака
шествовавшего мимо Федорова и бесцеремонно приказал:
     - Усадишь фрайера и сразу же ко мне!
     Митька оглянулся, глаза его округлились от ужаса, и от  ужаса  же  он
ускорился, уже не ведя, а волоча гостя из дальнего  зарубежья.  Гость  же,
наоборот, тормозился, стараясь гневным оком осмотреть  того,  кто  обозвал
его фрайером. Но гремели аплодисменты, но улыбались ученые  девицы,  среди
которых изредка  попадались  и  хорошенькие,  но  уже  раскрывал  объятия,
вставший из-за столика, жирный и бородатый ведущий критик...
     Забыв про оскорбительного фрайера, парижский житель  устроился  между
ведущим бородатым критиком, и ведущим бородатым специалистом,  за  которым
сидел лысый продюсер. И оказалось, что мест за маленьким  столиком  больше
нет. Митька Федоров сделал вид,  что  все  так  и  задумано:  заговорщицки
подмигнул аудитории, сделал ей двумя ручками и - ничего  не  оставалось  -
направился в обратный путь.
     Кузьминский облапил его и грубо усадил рядом с собой. На протестующий
федоровский писк сурово заметил:
     - Помолчи. Мешаешь проводить мероприятие.
     Федоров послушно умолк. Перехватив инициативу у  бородатого  ведущего
критика, вещал бородатый ведущий сценарист:
     - Сейчас сделает доклад  (я  бы  назвал  его  скорее  сообщением)  по
объявленной  теме  кандидат  искусствоведения...  -   сценарист   затузил,
заглянул  в  бумажку  и  продолжил:  -  Мигунько  Всеволод  Святославович.
Надеюсь, он уложится в полчаса.  А  потом  мы  с  удовольствием  послушаем
нашего доброго парижского друга.
     Сказав, сценарист  захлопал  в  ладоши.  Захлопал  и  натренированный
дисциплинированный  зал.  Воспользовавшись  этим  мелким  шухером,  Виктор
подхватил Федорова под руку и без особого труда выволок из  зала,  доволок
до одного из буфетов и усадил за столик. Полюбовавшись на добычу, спросил:
     - Пить будешь, Митька? Угощаю.
     - Это сладкое слово халява, - вспомнил Федоров. - Буду. Коньяк.
     Терять ему было нечего: он  боялся  Кузьминского  до  того,  что  уже
ничего не боялся. Ни о чем не думая, ничего не ощущая, он сидел и смотрел,
как Кузьминский суетился у стойки. Кузьминский перед расходами не постоял:
не рюмашечками коньяк брал, а полторашками.
     - Ну, отхлебнем по малости, - предложил  Кузьминский,  зная  короткий
дых Федорова. Кузьминский споловинил,  а  Федоров  с  трудом  взял  треть.
Промыли горлышки водичкой, пожевали бутерброды.
     - Зачем я тебе, Витя? - подкрепившись, жалобно спросил Федоров.
     - А ты догадайся.
     - Старое ворошить не будем? - с надеждой предположил Митька.
     - Если оно не связано с новым.
     - А что нового, Витек?
     Кузьминский строго отреагировал на федоровскую развязность:  погрозив
убедительным указательным пальцем, надавил мрачным голосом:
     - Ой, смотри у меня, путчист Федоров!
     - Я - не путчист, - быстро возразил Федоров.
     - Ты - хуже. Ты - адепт Константина Леонтьева.
     - За убеждения не судят.
     - А за участие в вооруженном заговоре?
     - Никто еще не доказал, что я в нем участвовал.
     - Хочешь докажу?
     - Имеет ли смысл? Все прошло уже, проехало. Августовский путч все  на
себя взял. Наше старье и  не  вспомнит  теперь  никто,  -  находя  доводы,
Федоров потерял бдительность, рассуждая вообще. А Кузьминский в тех делах,
наоборот, на всю жизнь запомнил частности. От этих воспоминаний он  слегка
поскрипел зубами и решил вспомнить вслух.
     - Я вспоминаю, Митька. Часто вспоминаю. Как ты меня сапожками топтал,
норовя ребра сломать, как ты, смеясь, в  харю  мне  плевал,  как  искренно
ликовал, что я в таком дерьме и унижении. Так что за всех не ручайся.
     Федоров  не  столько  слушал,  сколько  смотрел  на  личико   визави,
прямо-таки на глаз заметно налившееся гневной темно-бордовой кровью. Ох, и
страшно стало Федорову.
     - Я тогда пьяный был и как бы дурной... -  быстро  заговорил  он,  но
Кузьминский, мутным взглядом остановив его, продолжил воспоминания:
     - Я-то помню какой ты тогда был, клоп недодавленный.  Не  будешь  мне
служить - раздавлю до конца. - От  избытка  переполнивших  его  чувств  он
хлюпнул носом и без перехода приступил к светской  беседе:  -  В  Дании-то
тебе хорошо жилось?
     - Хорошо, - горестно от того, что сейчас очень  нехорошо,  подтвердил
Федоров.
     - Чего ж вернулся?
     - Соскучился.
     - По кому же? По Ваньке Курдюмову?
     - Если по нему, то в самую последнюю очередь.
     - Ты когда его видел, Митька? Здесь уже, в Москве?
     - А ты считаешь, что я его в Дании видел?
     - Ага, считаю.
     - Обеспокойся, Витя. Тебя стали часто посещать бредовые мысли.
     Каблуком тяжелого своего башмака Кузьминский под  столом  безжалостно
ударил по мягкому носку федоровского ботинка. По пальцам то есть. Федорова
передернуло, как в болезни Паркинсона, и он беззвучно заплакал.  Медленные
чистые слезы поползли по его щекам. С удовлетворением глядя на эти  слезы,
Кузьминский повторил вопрос.
     - Так когда же ты видел Курдюмова?
     Иностранец Федоров потянул  носом,  проглатывая  разжиженные  слезами
сопли, и ответил честно.
     - Ровно неделю тому назад.
     - Где?
     - Он мне свидание на Центральном телеграфе назначил.  И  заставил  от
своего имени телеграмму в Женеву отправить.
     - Содержание помнишь?
     - "Операции блока 37145 разрешаю. Федоров", - четко  ответствовал  на
вопрос Федоров.
     - Кому же ты такое распоряжение отправил, а, Федоров?
     - Почтовому абонементному ящику. Индексы там сложные. Их не помню.
     Кузьминский допил коньяк, чавкая, слопал бутерброд с тугой  рыбой  и,
не прекращая наблюдать конвульсии Федорова, поразмышлял вслух:
     - Легко как серьезную информацию отдал. Почему?
     - Я смертельно боюсь тебя, Витя. Смертельно, - признался Федоров.
     - И с тех пор не видел его больше?
     - Нет.  И  не  ожидал  увидеть.  Он,  по-моему,  попрощался  со  мной
навсегда.
     - Ну, что ж, допивай и при. Я с тобой тоже прощаюсь. Но не навсегда.
     Федоров и не хотел, но допил. Угождал, чтобы побыстрее  освободиться.
Утер    губки    бумажной    салфеткой,     глянул     на     Кузьминского
умильно-вопросительно.
     - Я пойду?
     - Что ж бутерброды не доел? Деньги плочены.
     - Извини, не лезет. Будь здоров.
     - Буду, - уверил его Кузьминский.
     ...На бегу, натягивая плащичок,  Федоров  выскочил  на  Васильевскую.
Проверился, как учили. Вроде никого. Заскочил на  Тишинский  рынок  и  там
проверился еще разок, основательнее: с известными  только  ему  служебными
входами, с неожиданными торможениями, со  стремительной  пробежкой  сквозь
толпу барахолки. Никого.
     У аптеки нашел единственный в округе телефон-автомат с будкой, влез в
нее и еще раз хорошенько огляделся. Троллейбус на  конечной  остановке,  в
который уже набились пассажиры,  теперь  со  скукой  рассматривавшие  его,
Федорова. Рафик, из которого суетливые предприниматели переносили товар  в
ближайшую коммерческую палатку. "ИЖ" - фургон с подмосковными номерами,  в
котором  безмятежно  спал  с  открытым  ртом  рыжий  водитель,   пешеходы,
пешеходы, за которыми не уследишь. Федоров снял трубку и набрал номер.



                                    30

     Магнитофонная запись.
     Звуки, издаваемые наборным диском.
     Голос Федорова: Алуся, это я, Митя Федоров.
     Алуся: Ну?
     Федоров: Здравствуй, Алуся.
     Алуся: Господи! Ты по делу говорить будешь?
     Федоров: Меня сегодня Кузьминский достал насчет Ивана.
     Алуся: Ну, и ты, естественно, заложил его с потрохами.
     Федоров: А что мне было делать, а что мне было делать?! Этот мерзавец
готов пойти на все! Его люди могут убить меня, когда угодно!
     Алуся: Господи, какой идиот!
     Федоров: Кто?
     Алуся: Ты, ты! Идиот, да к тому же засранец!
     Федоров: Я с тобой ругаться не намерен, Алуся. Что мне делать?
     Алуся: Что ты ему отдал?
     Федоров: Текст телеграммы и дату встречи с ним.
     Алуся: И все? Точно все?
     Федоров: Клянусь.
     Алуся: Боже, но какой мудак!
     Федоров: Кто?
     Алуся: Ты, ты! Клади трубку и больше мне не звони.
     Федоров: Значит больше никаких поручений не будет?
     Алуся: Клади трубку, говнюк!
     Конец магнитофонной записи.
     Глядя  на  Кузьминского,  Казарян  восторженно  исполнил   старомодно
мудрое:
     - Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!
     -  Ранят,  -  послушно  согласился  Кузьминский.  -   Думал,   просто
профурсетка.
     А Спиридонова изумило другое:
     - Техника-то до чего дошла! Что, Саня, теперь дистанционный  микрофон
уже и голос трубки взять может?
     - Вряд ли. Паренек рыженький, которого мне  с  аппаратурой  Воробоьев
дал, - истинный клад. Высокий профессионал. За какой-то  час  все  оформил
так, чтобы Федоров звонил по этому автомату, уже хорошо подготовленному  к
записи. Я рыжего премирую, истинный бог, премирую.
     - Не за что премию давать, Саня, - заметил Казарян.
     - Премию надо платить не за наш навар, а  за  его  работу.  Премирую,
обязательно премирую! - еще  раз  поубеждал  себя  Смирнов.  -  А  теперь,
ребятки, ваше мнение о привязке Федорова к нашему делу.
     - Дурачок, ослик на всякий случай, используется в  темную.  Пустышка,
Санек, полная пустышка, - безапелляционно заявил Казарян.
     - Меня смущает подпись в телеграмме - Федоров,  -  подкинул  материал
для размышлений Смирнов.
     - Наверняка, телеграмма  факсимильная.  А  подпись  в  банке  Федоров
оставил во время длительного своего пребывания за  бугром.  Курдюмов  его,
наверняка, в Женеву свозил для оформления фиктивного вклада. А  телеграмма
из Москвы - доверенность на анонима под числом. Вот и все пироги.  Федоров
теперь никому не нужен.
     - Даже мне, - грустно подтвердил Кузьминский.
     - Вы согласны с алькиным резюме? - спросил Смирнов и  осмотрел  своих
бойцов. Бойцы согласно покивали. - Ну,  с  почином  нас.  Первые  реальные
результаты  расследования.  До  конца  развернуть  пустышку  -  это   тоже
результат. И вдобавок - Алуся.
     - Моя старенькая  и  вдруг  совсем  новенькая  Алуся,  -  мечтательно
вспомнил о любимой Кузьминский. И  не  удержался,  повторил  заразительный
казаряновский куплет: - Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!



                                    31

     С давних пор они полюбили существовать в этом казенном доме ночами. И
революционные,  и  послереволюционные,  и  пятилеточные,  и   военные,   и
оттепельные, и застойные, и перестроечные, они размышляли и действовали  в
ночи,  когда   ординарный   обывательский   мир,   управляемый   животными
инстинктами, беззаботно и бессмысленно спал.
     Англичанин Женя, лицо которого частично (челюсть и рот) было освещено
строгой, удобной и дорогой настольной лампой, сидел за письменным  столом,
рассматривая, видимо, свои нежные руки,  лежавшие  на  ослепительно  яркой
лужайке столешницы. Настольная лампа нынче  была  единственным  источником
света  в  громадном  кабинете,  и  поэтому   силуэт   плейбоя   Димы   еле
просматривался на фоне деревянной  панели  стены,  вдоль  которой  плейбой
прохаживался.
     - Почти с нулевым допуском можно предложить, что Смирнов стопроцентно
вычислил так называемый светский круг Курдюмова,  -  сделал  окончательный
вывод Англичанин и указательным пальцем правой руки волчком  раскрутил  на
сверкающем зеленом сукне сверкающее автоматическое золотое перо.
     Плейбой, привлеченный необычным сверканием, приблизился к письменному
столу и стал видим - в изящном и легком двубортном костюме,  в  ярком,  по
нынешней моде, галстуке.
     - Вычисляют теоретики, - сказал он. - Пропустил через сито,  отсчитал
возможных, обнюхал проходящих, безошибочно  определил  тех,  кого  надо  и
пошел копать лисьи норы. Фокстерьер, чистый фокстерьер!
     - Мастер, - поправил плейбоя Англичанин. - Маэстро. А наши вожди  вот
таких пораньше,  с  глаз  долой,  на  пенсию!  Их  что,  вождей-то  наших,
человеческое уменье раздражало, а Дима?
     - Ага, - подтвердил Дима. - Особенно когда это уменье и не пряталось,
а показывалось: делается все это вот  так,  вот  так  и  вот  эдак.  Когда
профессионал таким образом покажет и расскажет, вождю  обидно  становится:
ясно все, вроде просто и остроумно, а он, вождь, и не допер. Раз не допер,
значит, тот, кто проделал все это, вождя перестает уважать. А  если  вождя
не уважают, он уже и не вождь вовсе. И тут же приказ: не  уважающего  -  с
глаз долой.
     - А мы? - спросил Женя.
     - Что мы?
     - Как мы уцелели?
     - Мы-то... - плейбой мечтательно улыбнулся.  -  У  нас  тайна,  Женя,
тайна ужасная, тайна прекрасная, тайна вдохновляющая,  тайна  содрогающая,
тайна направляющая. Мы не люди, Женя, мы лишь медиумы,  инструмент,  через
который вожди знакомятся с подходящей в данный момент  тайной.  Инструмент
этот доносит до вождей тайну, и они, обладая  ею,  становятся  над  толпой
простых смертных, как боги.
     - Хорошо мы жили, а Дима? - спросил Англичанин.
     - Хорошо-то, хорошо, да  ничего  хорошего,  как  пела  когда-то  Алла
Борисовна Пугачева, - ответил неопределенностью плейбой.
     - А сейчас лучше? - допытывался Англичанин.
     - Проще.
     -  Угу,  -  согласился  Англичанин  Женя.  -  По-простому  решили:  в
ближайший понедельник я из этого кабинета выметаюсь.
     -  Иди  ты,  Женька!  -  искренне  удивился  плейбой,  вмиг   потеряв
европейский лоск. - Столковались, значит, подлюги!
     -  Столковались.  Обидно,  конечно,  в  кабинет  без  комнаты  отдыха
переезжать, но что поделаешь... Дела-то остаются за  нами.  -  Англичанин,
решив покончить с лирикой окончательно, кнопкой  на  столе  включил  общее
освещение, тем самым обозначив начало деловых переговоров.  -  Что  делать
нам с так называемым светским кругом?
     -  Краснов,  актрисочки,  Алуся  наша  всем  любезная,  Пантелеев   с
Прутниковым - пустые номера. Пусть твой фокстерьер копает до усрачки.
     - Федоров?
     - Наплевать и забыть. Он даже полезен, потому что много времени у них
отнимает. Опасен - Савкин!
     - На заметке, - отметил Англичанин Женя. - Как по  твоему  ведомству?
Как Зверев?
     - В порядке. И не более. Пусть пока действует.
     - А он хорошо действует, да Дима?
     - Нравится он тебе.
     - Ага. Люблю интеллигентов.
     -  Простите,  я  очень  жалею  старушек.  Но  это  единственный   мой
недостаток, - продекламировал ни к селу, ни к городу плейбой.
     - Это откуда?
     - Из Светлова, Женечка, из замечательного  советского  поэта  Михаила
Светлова.
     - А я уже подумал, что это у тебя такой единственный недостаток. Хотя
теперь твердо знаю, что такого недостатка у тебя быть не может.
     - Это я-то не жалею старушек?
     - Ты никого не жалеешь, Дима.
     - Кстати, как и ты, Женя.



                                    32

     Второй  день  Сырцов  основательно  сидел  на   Василии   Федоровиче.
Основательность   сидения   предопределило   перспективное   существование
треугольника:  Юрий  Егорович  -  Курдюмов  (через  записку)   -   Василий
Федорович, в котором в качестве биссектрисы пунктиром  обозначился  давний
Смирновский знакомец Александр Петрович Воробьев. Этот, после того, как на
него довольно бесцеремонно надавил отставной хромой полковник милиции, дал
кое-какие исходные. Итак, Василий Федорович Прахов. 49  лет,  женат.  Двое
детей. Сын по окончании МГИМО  корреспондент  АПН.  Дочь  -  искусствовед,
совладелица частной художественной галереи.
     Подходящее образование детям Василий Федорович сумел дать потому, что
в свое время активно занимался комсомольской работой, которая  вывела  его
во Внешторговскую Академию, а потом во Внешторгбанк, где и  дослужился  до
начальника управления.
     А вдруг - рисковый какой человек!  -  два  года  тому  назад  Василий
Федорович  смело  поломал  партийно-государственную  карьеру  и  на  утлом
суденышке финансово-экономического опыта и образования бесстрашно  ринулся
в бурный  океан  частного  предпринимательства.  Постепенно,  незаметно  и
неизвестно  откуда  появился  начальный  капитал,  довольно  внушительный,
кстати, для начала и, как сказал Жан-Жак  Руссель,  завертелась  карусель.
Обзаведясь капиталом, фирма выдумала себе загадочно громкую  аббревиатуру,
цифры и буквы которой замелькали  на  экранах  телевизоров,  на  громадных
фундаментальных  афишах,   прикрепленным   к   многочисленным   московским
брандмауэрам, на заборах новостроек (заборов много, а новостроек мало), на
афишках, которые попадались даже в щепетильном метрополитене.
     Худо-бедно, но теперь и Москва,  и  весь  бескрайний  Советский  Союз
знали, что есть в нашей многонациональной стране фирма, на  которую  можно
положиться. И многие положились.
     Один из первых частных банков раскрутил  миллиарды,  а  председателем
правления этого банка был Василий Федорович Прахов. Фамилия,  правда,  для
клиента  настораживающая,  но  кто  же  из  деловых   и   заполошенных   в
постперестроечной суете обращал внимание на настораживающие звукосочетания
фамилия банкира!
     Банкира водить - пролежни  зарабатывать.  Банкир  в  банке  сидит,  а
нуждающиеся в нем к нему сами бегут. Прахов сидел  в  банке,  а  Сырцов  в
предоставленном ему Смирновым новом  ходком  -  не  нарадуешься,  -  цвета
ракеты "СС-20" солидном "Рено". Но радоваться не приходилось: Прахов,  как
приезжал из дома, так и сидел до упора, чтобы после сидения  сразу  домой.
Лишь одну любопытную  деталь  обнаружил  Сырцов:  помимо  ярко  выраженных
громких охранников, которые водили Прахова  чуть  ли  не  под  белы  руки,
усаживали, как инсультного, в  автомобиль,  а  в  автомобиле  не  покидали
заднего сиденья, с которого неподвижными сонными взорами  обозревали  путь
(один - впереди, другой - сзади), на очень  длинном  поводке  пас  банкира
серьезный наряд из четырех человек в мощном "Че