Улетает
в эту ночь. Улетел, наверное.



                                    19

     Кривую, трехствольную коренастую сосну эту, аккуратно с  трех  сторон
прикрытую многолистными березами, он выбрал еще вчера утром. Ближе к ночи,
легко взобравшись на нее, проверил сектор наблюдения - вполне достаточный,
подготовил для себя, а, значит, с любовью, гнездышко для недолгого сидения
и, спустившись, осмотрел его снизу. Не видать.
     Сегодня от отдыхал у сосны с 16 часов. Лежал на  пожелтевшей  осенней
травке от сегодняшнего беспрерывного солнца. Но земля  уже  была  холодна:
спасали только брезентовая, утепленная для подобного дела, куртка и штаны.
Низкое теплое солнце разморило  слегка,  и  он,  прикрыв  лицо  каскеткой,
позволил себе вздремнуть часок. Проснувшись, энергично и жестко  размялся,
легко перекусил: несколько бутербродов и крепчайший сладкий чай из термоса
- в последний раз пе ред делом. В 19.30 - уже смеркалось - он  забрался  в
свое гнездышко. Делал он все это таясь и в стремительной скрытности.  Хотя
работодатели гарантировали непоявление здесь  охраны,  но  береженого  бог
бережет.
     Эта дача, как, впрочем, и многие в этом  заповеднике,  пустовала  уже
месяц. Ничего себе дачка. Не для самых  главных,  конечно,  но  участок  в
полтора гектара, лесок, ухоженный сад, теннисный корт, флигель и сам дом в
два этажа, весело и без халтуры построенный. Им  бы  жить  да  жить  здесь
припеваючи, а вон как судьба повернулась.
     Стемнело прилично. Он неспешно раскрыл  свой  кейс  и  стал  собирать
винтовку. Прикрепил оптический прицел ночного видения к стволу, выдвинул и
расправил складной приклад и, наконец, с отвращением  навинтил  глушитель.
Он любил ювелирную работу, с точностью  до  миллиметра,  а  тут  допуск  в
разбросе, нет стабильности  в  пристреленности.  Но,  в  общем,  на  таком
расстоянии не имеет значения.
     Полный гражданин в сером костюме появился  на  участке  в  21.20.  Он
вышел из основного дома, в трех окнах которого уже минут пятнадцать  горел
свет. Гражданин,  спустившись  с  крыльца,  постоял  недолго,  отвыкая  от
электрического света, и, согнувшись, на цыпочках, как в плохих детективных
фильмах, двинулся к флигелю. У флигеля  покопался  в  ящике  для  садового
инвентаря, выбрал штыковую лопату и, продолжая таиться, направился к саду.
Зря, дурачок, прятался, кто его мог увидеть в такой темноте,  кроме  того,
кто смотрел в оптический прицел ночного видения.
     Гражданин  уверенно  выбрал  дерево,  которое,  видимо,  нуждалось  в
заботливом хозяйском уходе, и, опять, воровато оглядевшись, вонзил  лопату
в любовно обработанную садовником у самых корней яблони  землю.  Копал  он
неумело, но лихорадочно торопясь. Стрелок на дереве досадливо  поморщился:
глаза бы не глядели на эдакое.  Не  любил  он  плохой,  непрофессиональной
работы.
     Сильно раскорячившись, гражданин глубоко нагнулся, не  жалея  рукавов
серого дорого костюма, вытащил из ямы ящик и поставил его на  незатронутую
его собственной деятельностью, как землекопа, часть лужайки перед садом.
     Ящик самый обыкновенный, фанерный.  В  таких  с  юга  добрые  дальние
родственники в  Москву  яблоки  и  груши  присылают.  Гражданин  варварски
жестоко - лопатой - вскрыл ящик  и  извлек  из  него  большой  портфель  с
упитанными боками. Открывать портфель  не  стал,  замок  проверил  и  все.
Оставил портфель в покое  на  лужайке,  а  ящик  бросил  в  яму.  Поплевал
зачем-то на ладони, взялся за лопату и кое-как забросал яму и ящик землей.
Стрелок опять поморщился: и эта работа была исполнена отвратительно.
     Гражданин в сером костюме легко выпрямился, освобожденно вздохнул  и,
взяв портфель за ручку, поднял его.
     Все. Теперь его работа. Не трусливая истерическая халтура,  не  бабья
жажда мести и крови,  не  садистическое  удовольствие  убивать  -  работа.
Точная, просчитанная до  каждой  мелочи,  настоящая  профессиональная  его
работа, которой он гордился.
     Стрелок дождался, когда гражданин в сером костюме повернулся  к  нему
затылком и нежно, со сладострастной осторожностью притянул поближе к  себе
спускной крючок.
     Два звука во тьме: один - вроде коврик вытряхнули, другой - бревнышко
упало на траву. Два очень тихих звука во тьме.
     Гражданин в сером лежал на траве, не выпуская из  правой  руки  ручку
портфеля. Что редкость. Обычно пальцы расслабляются и  вещь,  которую  они
сжимали, отлетает чуть в сторону.  Стрелок  продолжал  смотреть  в  прицел
ночного видения.
     К лежащему гражданину подошли двое в черных кожаных куртках, в черных
широких  модных  брюках,  в  черных  штиблетах.  Один  стоял   и,   лениво
поворачивая голову, через непонятные очки осматривал окрестности, а другой
склонился - нет, не над гражданином - над  портфелем.  Повозился  немного,
открыл,   заглянул,   вытащил   какую-то   бумагу,    пробежал    глазами,
удовлетворенно покивал, вернул ее на место, закрыл  портфель,  поднялся  и
коротко, приблатненно свистнул.
     В доме погасли единственно светившиеся три окна, и вскорости  к  двум
подошел третий, точно такой же, неся нечто на плече.
     Шакалы, шакалы сбежались на мертвечину! А если шакалов негромко, всех
троих, и с портфелем подальше? Но что в портфеле? А если шакалов не  трое,
а больше? И все-таки, хотя он формально  не  числился  в  их  конторе,  но
регулярно работает на них. Да и аванс получен, неплохой  аванс,  а  завтра
полный расчет и, судя по договоренности, царский расчет. Нет,  никогда  не
следует на ходу менять профессию. Трое  в  черном  положили  гражданина  в
сером на  комуфлированное  полотенце,  ловко  закатали  его,  превратив  в
сардельку, и подхватив два конца, поволокли по траве к воротам, на выход.
     Там, метрах в двухстах  от  его  сосны  уже  заработал  автомобильный
мотор. Мортусы эти действовали четко, как на правительственных похоронах.
     Больше уже ничего не будет.  Стрелок  отделил  оптический  прицел  от
ствола, сложил приклад, отвинтил глушитель, проверил патронник  и  все  по
порядку уложил в специальный кейс.
     До места, где он оставил свой "жигуленок" было километра полтора.  Он
прошел их минут  за  пятнадцать  -  торопился.  Уселся  за  руль,  включил
зажигание. До головокружения хотелось пива,  много  пива,  хорошего  пива,
заграничного пива "Туборг", чтобы  как  можно  скорее  заполнить  пустоту,
образовавшуюся в нем.
     И он помчался в Москву.



                                    20

     -  В  общем,  я  думаю,  они  вскорости  меня   убьют,   -   завершил
оптимистической концовкой свой рассказ постоянно теперь задумчивый Сырцов.
Смирнов  на  погребальную  эту  оду  не   отреагировал   никак.   Выплюнул
горьковатый  по  осени  черенок  липового  листика,   который   во   время
Сырцовского рассказа жевал, спросил без особого интереса:
     - Все?
     - Вроде все, - также вяло подтвердил Сырцов.
     Сюда, на скамейку посреди аллеи Девичьего поля, они попали стараниями
Сырцова,  который,  припарковав  еще  пользуемую  им  "семерку"  у   клуба
"Каучук",  уверенно  вывел  Смирнова  в  этот  во  все   стороны   отлично
просматривающийся прострел среди редких деревьев. Очень  хотелось  Сырцову
поговорить в  принципе,  а  в  частности  -  попугать  старшего  товарища,
попугать себя, попугаться вместе. Все уже проделал, а бессердечный товарищ
не пугался за него, не пугался за себя, вообще не пугался. Не хотел.
     -  Профессионально   рассказал,   как   под   протокол,   -   одобрил
повествование Смирнов. - И финал, как вариант,  вполне  возможен.  Только,
что ты хочешь от меня, Жора?
     - Ничего. Просто выговориться хотелось.  -  Сырцов  высоким  каблуком
вертел в твердой земле темный кружок. - И вдруг так оказалось,  что  кроме
как вам, рассказать-то все про это и некому.
     - Одна из твоих возможностей спастись: круговая оборона. - Смирнов  к
темному кружку камышовой  своей  тростью  пририсовал  сопло,  из  которого
винтом (тоже изобразил) как бы шел пороховой дым. Создал, значит,  готовую
взорваться  старинную  гранату.  -  Но  для  круговой  обороны  необходимы
эффективные средства защиты. Кое-что у тебя есть. Давай считать. Первое  и
самое важное: Демидов в числе тех, кто вел дознание. Через  него  можно  и
почву прощупать там у них, можно и  упреждающий  удар  нанести  кое-какими
уликами. Второе: весьма для дела перспективные связи покойной дамочки.  По
ним пройтись, особенно по тем, где дом на набережной, - одно удовольствие.
Третье: два поляроида у неутешной вдовы. Я представляю, как они суетились,
ища первый, как срочно готовили второй...
     - Кстати, Жора, дай-ка мне его посмотреть.
     - А чего там смотреть. Записка, как  записка.  -  Сырцов  порылся  во
внутреннем кармане своего рэкетирского кожана и протянул Смирнову картонку
поляроидного снимка.
     - Не скажи, Жора,  ой,  не  скажи,  мент  ты  мой  незамысловатый!  -
Смирнов, смакуя, трагическим голосом  прочитал:  -  "Настоящая  моя  жизнь
кончилась, поэтому кончаю  жизнь  по-настоящему".  Поэтом,  я  бы  сказал,
лирическим поэтом,  оказывается,  был  ушедший  от  нас  Сергей  Сергеевич
Горошкин. Но ведь как скрывал свой дар! Помню он по  партийной  линии  все
больше матом выдвигал нас на великие милицейские  свершения,  а  на  самом
деле-то душа какая, какая душа!
     - Дерьмо собачье он был и хам - начальничек совковый, а  не  поэт,  -
мрачно не согласился Сырцов.
     - Во! В  самую  точку!  -  обрадовался  сырцовской  оценке  покойного
партийца Смирнов. - Большие умники и  теоретики  сидят  в  ГеБе.  Ишь  что
сочинили! Сидел клерк в рубашечке с короткими рукавчиками и при галстуке и
сочинял по-интеллигентски  посмертную  записочку,  стараясь  не  запятнать
дивно глаженых своих  порток.  Как  бы  мент  кондовый  подобную  залепуху
подкидную сочинил? А так: "не  мысля  себя  без  партии,  которую  закрыли
проклятые демократы, ухожу из жизни с верой в светлые идеалы  коммунизма".
И был бы наш мент психологом более  глубоким,  чем  тонконогий  гебистский
фрей, который Фрейда, Альбера Камю и Ортегу-и-Гассета читал.  А  ты  читал
Ортегу-и-Гассета, Сырцов?
     - Не. Я "Малую землю" читал. В армии.
     Нет, не безнадежен был Сырцов. Повторно оценивая  экстерьер,  Смирнов
незаметно  даванул  косяка  на  заблудшего  опера.  Опер  тихо  ухмылялся,
вспоминая литературные красоты "Малой земли". В  общем,  если  не  считать
вполне понятную в данной ситуации подавленность, мальчик в порядке.  И  на
"Малую землю" отвлекся кстати  и  подначку  принял,  парируя.  Нервничает,
конечно, а кто бы, попав в подобную передрягу, не нервничал?
     - Я тебе все: "Сырцов, да Сырцов", а ты хоть бы хны,  -  приступил  к
делу Смирнов. - А в прошлый раз взвился, как конек-Горбунок.
     - В прошлый раз я еще думал, что бога за бороду ухватил.  Гордый  был
до невозможности и твердо понимал, что вы, конечно, боевой старичок, но  в
жизни сегодняшней ни хрена не понимаете. Вот тогда и обидно стало, что  вы
меня все Сырцов, да Сырцов.
     - Точно объяснил, Жора, - оценил ответ  Смирнов.  -  Помимо  круговой
обороны есть еще один выход: лечь на дно. Они поплавают, поплавают вокруг,
увидят, что ты смирно лежишь, и отстанут без беспокойства. Ну, как?
     - Я ведь ко всему прочему еще и мужик, Александр Иванович. Мэн.
     - А теперь последнее мое предложение.  Ты  со  всеми  потрохами,  без
вопросов и условий переходишь ко мне работать и работаешь на меня так, как
я захочу. Работа будет оплачиваться.
     Сырцов повернул голову, посмотрел, наконец, Смирнову в глаза:
     - Я себя высоко ценю, Александр Иванович, очень высоко.
     - Про "очень" ты зря, - как бы а парт  высказался  Смирнов.  -  Но  в
общем-то, человек и должен ценить себя высоко, разумно определяя,  что  он
может стоить. Я заплачу тебе как надо, Жора.
     - Откуда у вас капитал, полковник милиции в отставке?
     - Да или нет?
     - А если да?
     - Ну, ну, паренек, напрягись, без "если"!
     - Да.
     Чудесненько. Меня сейчас  к  Алику  Спиридонову  домой  подбросишь  и
приступай сразу же. Помолясь предварительно.
     - Дом на набережной? - попытался искрометно угадать Сырцов.
     -  Дом  на  набережной,  Жора,  задачка  для  элементарного  топтуна.
Проследить, отметить по местам и доложить. А крутить -  раскручивать  того
неосторожного любовника покойной Татьяны Вячеславовны  придется  серьезной
компанией, чтобы рвать его на куски со всех  сторон.  Нет,  Жора,  работка
твоя будет посодержательней. Был у нас недавно вождь один, ты, может,  еще
на демонстрациях его  портрет  на  палке  носил,  по  имени-отчеству  Юрий
Егорович. Помнишь такого?
     - Ну.
     - Господи, как я не люблю нынешнего модного "Ну"! Да или нет?
     - Да помню, помню! Перед глазами стоит, как живой!
     Смирнов неодобрительным хмыком осудил излишне бойкий тон Сырцова,  но
словесно отчитывать его не стал. К изложению задания приступил:
     - Перво-наперво найди его и не отпускай. От страха он сейчас  как  бы
полунелегал, по  конспиративным  квартирам  мечется.  Исходные  -  телефон
сестры, у которой он до недавнего времени постоянно скрывался.  Сейчас,  я
думаю, Казарян его оттуда спугнул. Найдешь его, и тогда  начнется  главная
работа: доскональное выявление  его  связей.  Хорошенько  отработаешь  эти
связи, и мы с тобой по ним стаю сыскных пустим.
     - А кто на конце, Александр Иванович?
     - Вот об этом тебе знать рановато, Жора. Все  понятно,  или  мне  еще
пожевать, чтобы ты проглотил?
     - Все понятно, - заверил Сырцов, поднялся со скамейки, стал напротив,
засунул руки в карманы широких штанин и, покачиваясь на каблуках, спросил:
- на кого вы работаете, Александр Иванович?
     - Ты меня по двум предыдущим делам знаешь, Жора. - Опираясь на палку,
поднялся со скамейки Смирнов. - И убедился, что работаю только на себя.
     Сырцов ухмыльнулся понятливо и спросил кстати:
     - Сейчас у вас деньги. Бабки от кого-то идут?



                                    21

     Игорь Дмитриевич послушно гулял у полукруглой  скамейки,  завершавшей
скульптурно-архитектурный комплекс  памятника  Грибоедову,  который,  если
снять с него мундир, запросто сошел бы за известного  советского  писателя
Евгения  Воробьева,  автора  знаменитого  романа  "Высота".  Гулял   Игорь
Дмитриевич  в  паре  с  по-английски  строго  элегантным  пятидесятилетним
гражданином,   принадлежность   которого   к    определенному    ведомству
обнаруживалась лишь излишней тщательностью разработки  образа  джентльмена
на прогулке. Джентльмен первым увидел  Смирнова  и  откровенно  узнал,  не
скрывая, что знаком  со  смирновскими  фотографиями  и  приметами.  Узнал,
улыбнулся встречно  и,  обернувшись  к  Игорю  Дмитриевичу,  взглядом  дал
понять, что знакомить его надо со Смирновым.
     Познакомились и гуляючи пошли  по  осеннему  Чистопрудному  бульвару.
Молча шли, пока не выдержал Игорь Дмитриевич.
     - Александр  Иванович,  я  так  и  не  понял  из  нашего  телефонного
разговора для чего столь спешно необходима эта наша встреча втроем.
     - Присядем где-нибудь в укромном месте, и я подробно расскажу  вам  и
Витольду Германовичу... я правильно запомнил ваше имя-отчество? -  перебив
сам себя осведомился  у  джентльмена  Смирнов  и,  получив  утвердительный
кивок, продолжил: - Зачем мне понадобилась экстренная встреча с вами.
     Игорь Дмитриевич при первой  встрече  со  Смирновым  убедился  в  его
ослином упрямстве и за бесперспективностью разговор прекратил. Витольд  же
Германович просто принял правила игры.  Коль  о  цели  экстренной  встречи
можно говорить только в укромном месте, то надо следовать в это место.
     Лучшее время Чистых прудов - ранняя осень. Лучшее время для посещения
Чистых прудов  -  где-то  у  трех  пополудни.  Нежаркое,  но  растлевающее
размаривающее солнце сквозь уже поредевшую листву  вершила  свое  коварное
дело: редкие московские бездельники, попадавшиеся навстречу,  не  шли,  не
брели даже  -  расслабленно  плелись  в  экстатической  и  самоуглубленной
томности.
     Пути Смирнова и Зверева никогда не  пересекались:  и  тот  и  другой,
увидев друг друга, сразу поняли это. Тем откровеннее был взаимный  интерес
- они, не скрываясь, рассматривали друг друга.
     - Я  о  вас,  Александр  Иванович,  премного  наслышан,  -  с  эдакою
изысканной  старомодностью  завел  беседу  джентльмен  Зверев.  Экстренной
встречи тема этой беседы не касалась, значит, можно.
     -  Стукачи  нашептывали?  -  Поморгав,  простодушно   поинтересовался
Смирнов.
     - Экий же вы... - Витольд Германович чуть запаузил,  чтобы  подобрать
точное, но не очень обидное слово, - неудобный в беседе человек.
     - И не только в беседе, - заверил  Александр  Иванович,  но  собачьим
своим нюхом учуяв ненужное хвастовство этих  слов,  мигом  перевернулся  и
стал по отношению к себе грустным и ироничным: - Как всякий пенсионер, я -
лишний  на  просторах  родины  чудесной.  Лишний,  естественно  мешает,  а
мешающий  человек  всем  неудобен,  как  провинциал  с  мешком  арбузов  в
московском метро в часы пик.
     Все понял Витольд Германович - умный, подлец, -  усмехнулся  мягко  и
заметил еще мягче, хотя и с укором:
     -  Самоунижение  суть  гордыня,  Александр  Иванович.  А   для   нас,
православных, нет греха страшней гордыни.
     - Для нас, православных, самые страшные грехи - воровство да лень.  А
гордыня...  Это  не  грех,  это  национальная  черта.  Мы  все   гордимся:
самодержавием,  империей,  развалом  империи,   коммунизмом,   борьбой   с
коммунизмом, шовинизмом, интернационализмом, широтой души, неумением жить,
уменьем жить, неприхотливостью, привередливостью... Иной выдавит  из  себя
кучу дерьма в сортире и то гордится: никто, мол, в мире такой кучи сделать
не может окромя русского человека.
     - Ох, и не любите вы свой народ, Александр  Иванович!  -  почти  любя
Смирнова за эту нелюбовь, восхитился Зверев.
     - Я, Витольд Германович, - с нажимом произнес нерусское  имя-отчество
Смирнов, - не русский народ не  люблю,  а  правителей  его  пятисотлетних,
начиная с  психопата  Грозного,  кончая  маразматиком  Брежневым,  которые
приучили мой народ соборно, как любят  выражаться  холуи,  -  пииты  этого
пятисотлетия, проще -  стадно  -  гордиться,  раздуваясь  от  национальной
исключительности, а  по  одиночке  ощущать  себя  ничтожнее  и  несчастнее
любого, кто прибыл из-за кордона и не говорит по-русски.
     -  Дальнейших,  после  Брежнева,  называть  опасаетесь?   -   Витольд
Германович хотел отыграться за "Витольда Германовича".
     - После Брежнева, кроме идиотского путча, пока ничего и не было, - не
задумываясь, легко отпарировал Смирнов.
     Не заметя как,  они  прошли  пруд  и  вышли  к  Стасовской  гостинице
(индийский ресторан, как всегда, ремонтировали, поэтому он был  просто  не
взят в расчет).
     - Где ваше укромное местечко? - напомнил о себе Игорь Дмитриевич.
     Не ответив, Смирнов, сильнее обычного хромая  на  брусчатке,  пересек
трамвайные пути и вышел на тротуар. Игорь Дмитриевич  был  прилипчив,  как
комар:
     - Так где же?
     Смирнов взмахом палки очертил некий магический  эллипс,  охватывавший
все двухэтажье по ту сторону трамвайных рельсов и вспомнил ностальгически:
     - Вот тут во времена моей  молодости  укромных  местечек  было  -  не
счесть!
     И пошел себе дальше - на Маросейку. Свернул  за  угол.  У  цветочного
магазинчика пересекли, нарушая, проезжую часть и уткнулись в рыбное  кафе.
Смирнов ласково объяснил:
     - Когда оно только открылось, мы это кафе "На  дне"  звали.  Короткое
время здесь было хорошо.
     - Сюда? - поинтересовался нетерпеливый Игорь Дмитриевич.
     - А сейчас здесь отвратительно. - Завершил свою информацию  о  рыбном
кафе Смирнов и, пройдя метров двадцать, оповестил  о  конце  пути:  -  Вот
сюда!
     Хорошая деревянная дверь с неряшливым металлическими цацками скрывала
за собой