нит.
     Его руки сошлись у нее на спине, погладили ее снизу вверх, и Лиза неожиданно позабыла про лифчик и про все остальные свои несовершенства.
     Он глубоко дышал, и темные ресницы почти совсем сомкнулись, и на лице было решительное, мрачное выражение.
     - Дима, я тебя боюсь.
     - Не бойся.
     - Я все равно боюсь. Дима, я сто лет ни с кем... Ему было наплевать, сто или двести. Ну, так получилось.
     Он точно знал, что она предназначалась ему, именно ему, и никому другому. Она родилась для него, только для него. Он понятия не имел, где она болталась так долго, почему он столько времени потерял без нее, и эта самая отрава, которой он дышал, вдруг оказалась никакой не отравой, а самым живительным и упоительным воздухом, которым только и нужно дышать.
     Отравой был запах ее японских духов, сигарет, волос, ее дыхание, смущение, неловкость, которую он чувствовал, как свою собственную, ее нервная улыбка и глупые хватания за руку - как будто эти хватания могли остановить или охладить его!
     Она не знала, что сказать или сделать, чтобы он остановился. И еще она не знала, нужно ли его останавливать. Разве это не то, чего она хотела, о чем мечтала, когда лезла к нему с поцелуями, когда бесилась, что он не обращает на нее внимания и ведет себя, как заботливый старший брат, завязывающий шарфик неразумной сестренке?!
     Ну почему, почему сейчас так страшно и неловко и совсем не так легко и красиво, как представлялось, когда она думала о нем и о том, как все будет?!
     Если будет...
     Он целовал ее в шею, за ухом и под волосами, а она все думала про синяк, и ничего не менялось, и забвение не наступало, а ей так хотелось, чтобы наступило!
     Тут он вдруг сообразил, что она боится всерьез. Что она не отвечает ему, трясется и, кажется, вот-вот сделает или скажет что-то невозможное.
     И он остановился. Заставил себя остановиться. Отравленное нутро заныло и стало корчиться, но он пока контролировал его.
     - Лиза, я...
     Сказать было нечего. В одурманенную голову лезли всякие идиотства, вроде "не корысти ради", и еще "иже херувимы", и представлялся мерзкий амурчик с луком. Руку он забыл у нее на груди, и теперь она наливалась все той же отравленной тяжестью, только в сто, в тысячу раз сильнее, потому что, отстранившись, он вдруг еще острее почувствовал Лизу рядом с собой - щеки, шею и грудь, на которой лежала ладонь. Он мечтал тискать и мять ее, но заставил себя отступить. Пальцы дрогнули осторожным, прощальным движением - и он убрал руку.
     Беда. А он мечтал о победе.
     Лиза смотрела на него во все глаза.
     Прошло? "Расхотелось", как она и предполагала?! И этот тоже отверг ее?!
     - Я ничего не понял, - сказал он. - Я думал, что ты... А на самом деле нет?
     - Что нет? - спросила она, ужасаясь собственному голосу и лопатками чувствуя расстегнутый застиранный лифчик. Он все-таки расстегнул его.
     Оказывается, проблема гораздо глубже, чем представлялась вначале, подумал он с мрачным юмором. Проблема не только в том, что ему нельзя. Проблема еще и в том, что ей что-то мешает. Себя он преодолел, а ее?
     Он одернул на ней водолазку - брат завязал сестренке шарфик - и утешающе погладил по щеке тыльной стороной ладони. Лиза немедленно почувствовала себя последней идиоткой.
     Белоключевский оценил ситуацию.
     Сейчас она пойдет домой, а он, пожалуй, пойдет и повесится в гараже. Какая уж теперь разница - один или два трупа?
     - Извини меня, - сказал он легко и улыбнулся. Эти навыки остались из "прошлой жизни". Он виртуозно мог изобразить все, что угодно, как великий русский актер Качалов Василий. - Я все не правильно понял.
     Поднял с пола ее куртку, встряхнул и протянул Лизе. В конце концов, видимо, придется умереть, так и не поцеловавшись с ней как следует!..
     Сейчас она пойдет домой, а он до конца прочувствует комизм положения и допьет виски. Сосулек на крыше полно. Интересно, что с ним станет после литра виски?!
     - Дима, я не хотела тебя расстраивать.
     Ну, это уже перебор. Расстраивать его она не хотела!..
     - О чем разговор? Конечно, не хотела.
     Он думал только о том, как бы ему выпроводить ее побыстрее, а потом разобраться с отравой, которая медленно, но деловито подбиралась по венам к самому сердцу. Разобраться с отравой и быстро и аккуратно надраться.
     Он давным-давно не надирался и не вспоминал о том, что у него есть сердце.
     Лиза все смотрела на него. В его незнакомое, каменное лицо, ставшее очень усталым.
     ...или она ошиблась, и он ее не отвергал? Или он тоже не уверен в себе, как и она сама? Как узнать?! Как вообще понять, что творится у другого в голове?!
     Решиться или нет?
     Трусость, вспомнилось ей, худший из человеческих пороков.
     Трусость, да.
     Если она сейчас скажет ему, пути назад не будет, а он этого даже не поймет. Если после того, что она скажет, он отправит ее домой, рану будет не зализать.
     - Дима.
     - Носки можешь оставить на батарее, они все равно мокрые.
     Он наклонился и поднял носки. Она вырвала их у него. Они были очень холодные, как дохлая лягушка.
     - Дима, ты все правильно понял. - Он прищурился, ресницы сошлись. - Я просто очень боюсь, я... уже давно не подпускала никого так близко, понимаешь?
     - Не понимаю, - сказал он искренне. - А Гога как же?
     - Какой Гога?
     - Которому ты должна была немедленно звонить. Искала телефон и стукнулась головой в дверь.
     Он не мог этого видеть, он в кухне сидел, но она же на самом деле стукнулась!
     "Он все про меня знает. Этот чужой, большой, взрослый мужчина. Мы едва знакомы, а он знает про меня все. И как теперь жить?.."
     - Я не знаю никакого Гогу, - сердясь, заговорила она, и тут ей пришло в голову, что, должно быть, он имеет в виду Игоря, но ей было наплевать на Игоря. - Я всегда одна, всю жизнь, а ты... с тех пор, как ты... И ты подходишь все ближе и ближе, и я не знаю, что со мной будет, если ты меня тоже отвергнешь!
     - Что значит - тоже?
     - То и значит!
     Господи, не рассказывать же ему сию минуту про школу, Наташку, первую любовь, вторую любовь и Игоря, который сказал, что "это ее трудности"! Все на свете трудности были ее, только ее. И больше ничьи.
     И никто на свете никогда не чистил ей дорожек!
     - Лиза, ты просто устала, - сказал он любезно. - Устала и все перепутала. Это ты меня, - он запнулся немного, - отвергла. Только что. Вместе со всем моим... напором. Прошу прощения, если напугал тебя.
     - Я?! - поразилась она. - Я тебя не отвергала. Просто у меня... У меня дурацкая майка, и мне надо в душ. И лифчик с дыркой!..
     Он распахнул черные глаза - наконец-то! - и замер. Еще бы рот открыл, ей-богу!
     - Что?! - спросила она злобно. - Что?! Он молчал.
     - Ты даже не смотришь в мою сторону! - выпалила она ему в лицо. - Ты руку вытаскиваешь, когда я тебя за нее беру. Когда я подхожу, ты делаешь шаг назад. Не замечал?!
     Он покрутил головой.
     - А я замечала! Ты все время меня избегаешь, ты и валандаешься со мной, как будто я престарелая бабушка или дитя неразумное, а я не бабушка и не дитя!
     - Не дитя и не бабушка, - согласился Белоключевский быстро.
     - Ты мне букетик сунул и что сказал? - Что?..
     - Ты сказал - не грусти! Я не грущу, черт побери!
     - Не грустишь?
     - Нет, не грущу! Я точно знаю, что мужчины, которым не наплевать, ведут себя по-другому!..
     - Подожди, - попросил он жалобно. - Какие мужчины? Что значит - не наплевать? Как они себя ведут?
     - Не так, как ты! Ты же совсем мной... не интересуешься!
     - Интересуюсь. Ты первый человек за много лет, которым я действительно интересуюсь.
     - Я не человек! - крикнула в отчаянии Лиза Арсеньева. - Я женщина! Я тебе не товарищ по партии Надежда Константиновна Крупская!
     Поверх ее волос он посмотрел на дверь. На ней висел календарь за тысяча девятьсот семьдесят седьмой год, и изображен на нем был Ярославский обком партии. "Должно быть, волшебное место, - подумал Белоключевский тоскливо. - Всемилостивые апостолы Петр и Павел, помогите мне!.. Прямо сейчас".
     - Что ты пытаешься мне сказать? - С Ярославского обкома он перевел взгляд на Лизу. Вид у нее был несчастный. - Я тебя умоляю, скажи словами! Из твоих завываний я ничего не понял. Какая Крупская? Какие мужчины? При чем тут букетик?!
     Лиза перевела дух.
     Выхода нет. Придется сказать. И именно так, как он просит, - словами.
     - Когда ты чистил дорожки, я стояла у окна и думала, как мне затащить тебя в постель, - мрачно и твердо заявила она. - Я не умею этого делать. Я не знаю как. Я умру от стыда, если ты не согласишься. Никогда в жизни я ничего подобного не делала, а в кино показывают, что все бывает не так. Я даже Дуньке позвонила, а она сказала, что ты мне не подходишь, и мне надо переключиться на более достойный объект. И еще тогда...
     - Я соглашусь.
     Лиза на секунду онемела.
     - Что?
     - Дура, - сказал он с такой нежностью, что она вдруг чуть не заревела. - Второй такой дуры свет не видел. Ей-богу.
     И обнял ее, прижал к себе, и потерся щекой о ее макушку, и вытащил у нее мокрые носки и опять бросил их на пол.
     Тикали часы, и вода из крана размеренно капала в чашку.
     Они обнимались посреди тесного коридора.
     - Что ты выдумала?..
     - Я еще сто лет назад решила, что никому не позволю... Что больше никто и никогда не посмеет меня отвергнуть.
     - Ну да.
     - А ты совсем не обращал на меня внимания. То есть обращал, но не в этом смысле.
     - Ну да.
     - И я даже не знаю, кто ты!.. Конечно, ты очень мне помогаешь, и спасибо тебе за это, но я давно разучилась доверять людям, особенно мужчинам.
     - Ну да.
     - И еще у меня шов от аппендицита! - выпалила она в отчаянии. - Очень страшный. Я только в закрытом купальнике хожу, всегда! Операцию сделали давно и очень неудачно! И в фитнес-центр я никогда не успеваю, и вообще я никакая не фотомодель, понимаешь?
     Он решил, что хватит с него этой галиматьи.
     Он взял ее за щеки - она моментально и воровато отвела от него глаза, но он уже все понял и больше ничего не боялся.
     Все правильно. Все так и должно быть. Она родилась только для него, именно для него, он же сразу это знал! И не ошибся.
     Он целовал ее глубоко и долго, так, что уж и дышать было почти нельзя, и нечем, и незачем. Поначалу ему очень хотелось, чтобы она поняла, как сильно ему нужна, и еще, что она родилась для него и все такое, а потом он об этом позабыл.
     Он обо всем позабыл.
     Он тысячу лет не спал ни с кем, кто был бы ему так нужен и важен. Он никогда не спал ни с кем, кто был бы ему так необходим.
     Отрава входила в него с каждым вздохом, заполняла пустоту, смешивалась с кровью. Безумие пройдет, а кровь останется такой, с измененным составом, и именно с этой кровью придется жить. Если удастся выжить. Если получится.
     Он гладил ее ухо, нежное, загоревшееся от ласки, и ее горло с трогательным синяком, и спину между лопатками, и щеку, и грудь, которая тыкалась ему в ладонь, и ему было жарко и страшно, что он не дотянет до конца. Не дотерпит. Сгорит.
     Она переступила ногами в мягких белых унтах так, чтобы быть к нему еще ближе, и не слишком уверенно потянула с него свитер, и ее неуверенность смешила, раздражала и ужасала его.
     Неужели она не видит, что может делать с ним все, что угодно, и даже немного больше? Она разрушила все, что он с таким смиренным терпением создавал для себя целый год, и не заметила этого! Она отравила его кровь, она запалила этот пожар и еще смеет трогать его с такой робкой неуверенностью, что он чувствует себя варваром и совратителем малолетних!
     Он содрал с себя свитер, швырнул его куда-то в сторону, потом содрал водолазку с нее и тоже бросил. Лиза съежилась и как-то попятилась в тень, но он остановил ее, и снова прижался к ней, и не отпускал, и целовал, и тискал, и трудно дышал, и дрожал, как в ознобе, хотя жара была невыносимая.
     Потом что-то изменилось. Он моментально понял, как если бы она сказала это вслух.
     Она перестала отступать, на миг замерла и бросилась в наступление.
     Победа. Беда.
     Он затолкал ее в ближайшую комнату, залитую лунным светом, где был только старый холодный кожаный диван с деревянными перильцами, но им было наплевать на диван.
     Лиза стащила его джинсы, потом свои и прижалась, и заскулила, и стала быстро и жадно целовать его куда придется, и он не сразу понял, что она не открывает глаз.
     - Посмотри на меня.
     - Нет.
     - Посмотри на меня.
     - Я не могу.
     - Посмотри.
     Она распахнула глаза и больше уже не закрывала. Все это было ничуть не похоже на сцену соблазнения. Господи, это было вообще ни на что не похоже!
     Как будто они стремились что-то доказать друг другу. Что-то объяснить. Что-то такое, что иначе объяснить никак невозможно.
     Объяснения не пропали даром. Все оказалось гораздо проще, чем представлялось. Гораздо важнее. Жарче. Серьезней.
     Он не оценивал ее исподтишка, он не заметил ее аппендицитного уродства, он понятия не имел, какой именно на ней был когда-то лифчик, а ее живот казался ему верхом совершенства.
     Он просто изо всех сил хотел и любил ее. Только и всего.
     Она и представить себе не могла, что это так просто. Проще не придумаешь.
     И не надо сомневаться, бояться и представлять, как выглядишь со стороны, и принимать позы, и скрывать недостатки, и подчеркивать достоинства, и компенсировать изъяны! Не надо ничего, потому что на этот раз все по-настоящему.
     Редко бывает по-настоящему. Почти никогда, а им повезло.
     Его тело представлялось ей совершенным, хотя вряд ли его скульптурный портрет можно было бы выставить в Пушкинском музее рядом со знаменитым Давидом! Ей не нужен никакой Давид, ей нужен именно этот, живой и настоящий мужчина, с горячей и влажной кожей, блестящим от напряжения лбом и большими ладонями, которые так старались не сделать ей больно. Она приходила в восторг от того, как он дышит, от того, как двигается его грудь, от его длинных ресниц и узких ступней, казавшихся ей очень изящными.
     Она никогда не приходила в восторг от мужских ступней!
Ha старом диване было узко и неудобно, и они еще предпринимали некоторые маневры, чтобы не свалиться с него, и неуклюже возились, и засмеялись, когда он все-таки чуть не упал, и все было здорово, горячо, сильно и, самое главное, со смыслом.
     Никогда раньше ни у одного из них это не было со смыслом, как сейчас.
     Потом вдруг оказалось, что больше нельзя ждать, и нельзя терпеть, и надо скорей, скорей, и выше, и дальше, и непонятно куда, и темнота сошлась в узкий и горячий тоннель, и в нем невозможно стало дышать, и выжить можно было только вдвоем, друг с другом, друг в друге, и его отравленная кровь перелилась в нее, и вспенилась, и загудела в венах - общих. С чего они взяли, что у каждого из них разная кровь и разные вены, когда все возможно только на двоих, все устроено как раз на двоих и по-другому быть не может!
     Грянул гром. Сверкнула молния.
     Тот, кто сказал, что в декабре не бывает гроз, ошибался.
     Сильно ошибался.
     Победа. Победа.
     Беда.

***

     Дверь была не заперта, Морг сразу это понял. Он с первого взгляда умел отличить закрытую дверь от открытой. Эта была открыта. В доме никого не было, это он тоже понял довольно быстро, стоя за сосной и внимательно наблюдая.
     Поначалу он еще думал, что хозяйка спит, а потом понял, что ее вовсе Дет, хозяйки - той самой, которую он чуть было не пристрелил по ошибке возле забора.
     От этой мысли ему стало стыдно - он никогда не убивал просто так. В конце концов, он охотник, а не убийца.
     Значит, если ее нет дома, она у объекта. Это осложняло задачу. Следовало или ждать ее возвращения, или убивать обоих, но у него не было таких планов.
     В Москву она уехать не могла, Морг знал это точно. Снег сыпался потихоньку, а перед гаражом не было никаких следов от колес, следовательно, никто не выезжал. К своей будущей жертве Морг чувствовал что-то вроде уважения - все же мужик, а не истерик и не тряпка. В ментовку не кинулся, спасаться тоже не побежал. Охота на крупного зверя обещала быть удачной. Достойного противника убить куда приятнее, чем недостойного, - тут вспомнился молокосос, навязанный ему в напарники. Морг не чувствовал никаких угрызений совести, и молокососа ему было совсем не жаль. Рано или поздно именно так он и закончил бы, потому что профессионал, вроде Морга, из него все равно никогда не получился бы, а больше ни на что тот не был годен. Морг просто сделал это раньше других, только и всего.
     В конце концов, это даже гуманно. Юнцу не было больно - один короткий удар, и все.
     Он еще постоял за сосной и тихонько обошел дом кругом. На террасе, обращенной к дальней стороне участка, горел свет, и Морг улыбнулся, увидев тростниковые жалюзи. Именно такие были в доме его бабушки, в Комарове.
     Бабушка каждое лето снимала дачу в писательском доме творчества и очень гордилась своим соседством со знаменитостями.
     Однажды она показала внуку тучную женщину в лиловом нелепом платье, которая шла между березами, опираясь на руку щеголеватого господина, про которого маленький Морг почему-то подумал словом "гаер".
     - Смотри, смотри, - зашептала бабушка задыхающимся от восторга и умиления шепотом. - Смотри на них, мальчик!
     Мальчик смотрел, ничего не понимая - старуха, у которой вдобавок оказался еще и ведьминский сказочный нос, а с ней "гаер".
     - Это Ахматова, - торжественно объявила бабушка, когда нелепая пара скрылась за деревьями. - Запомни этот день. Сегодня ты видел Ахматову!
     Он тогда так и не понял, что в этом такого, и понял намного позже, когда прочитал про "безысходную боль" и про того, что "за руку я держала", и который "до самой ямы со мной пойдет". Он читал, и ужасался, и приходил в восторг - он полюбил стихи Ахматовой и очень гордился тем, что однажды в Комарове видел ее.
     Права была бабушка.
     На террасе тоже никого не было, это Морг знал совершенно точно, как будто туда заглянул. Впрочем, заглянуть следовало бы, чтобы понять, вернется она или нет. Если не вернется, охоту придется отложить - он не станет убивать обоих. Если вернется, все еще может состояться.
     Ему хотелось закончить дело именно сегодня, чтобы завтра со свежей головой разобраться с теми, кто подсунул ему напарника и вынудил играть по нелепым правилам, хотя до этого дела все правила Морг всегда устанавливал сам, и только сам!
     Он вынырнул из темноты - легкая, невесомая, неслышная тень. Хищник. Он видел фильм с таким названием, и фильм ему нравился. На секунду остановился, слившись всем существом с плотной зимней ночью, твердо уверенный, что она не подведет. Ночь всегда была на его стороне.
     Ни шороха, ни звука. Только снег летел с темных небес и стволы сосен поскрипывали осторожно.
     Он поднялся на освещенное крыльцо и вошел в чужой дом - в чужое тепло, чужие запахи, внутрь чужой жизни, которая его не интересовала.
     Он обошел дом в одно мгновение, на второй этаж подниматься не стал, там явно не было ничего интересного. На просторной теплой террасе с бамбуковыми жалюзи он чуть-чуть задержался. Круглый широкий стакан стоял на столе, и Морг, наклонившись, быстро его понюхал.
     Да. Барышня не промах. В стакане был виски, его запах невозможно перепутать ни с чем другим. Рядом лежал телефон на длинном легкомысленном шнуре, и Морг понял, что она непременно вернется.
     Она могла не запереть дверь или позабыть на огне чайник, но без телефона жить не может, это совершенно ясно. Деловые костюмы в спальне, узкие ботиночки на каблуках, три записные книжки, лежавшие в разных местах. Барышня почитает себя деловой женщиной - Морг усмехнулся, - а такие, как она, скорее останутся без штанов, чем без телефона. Придет, никуда не денется.
     У него будет несколько минут - в зависимости от ситуации.
     Морг огляделся в последний раз, вышел и осторожно прикрыл за собой дверь - именно так, как она и была прикры