галопом, -- предупредил  он, -- иначе
он оторвет вам руки.
     -- Благодарю, -- сказал я, но Боб уже куда-то исчез.
     -- Выводите! -- услышал я его голос.
     Двери конюшен начали открываться, и двор ожил; лошади стали кружиться в
лучах света, из ноздрей клубился пар, стучали копыта, Боб подсаживал конюхов
-- словом, все, как и раньше, только сегодня частью этого ритуала был я сам.
Удивительно и необычно, но казалось, что я вижу  сошедшую с холста и ожившую
картину Ман-нинга.
     Я следовал за Мэкки, мы  выехали со двора, пересекли шоссе  и поскакали
по дороге, ведущей  к холмистому пастбищу.  Я обнаружил,  что  Обидчивому не
занимать  опыта и что он лучше реагирует на  давление моих  ног,  нежели  на
поводья, удила которых явно раздражали его сухие старческие губы.
     Мэкки  несколько раз оглядывалась,  будто желая убедиться, не испарился
ли я; под постоянным ее наблюдением находился я и тогда, когда мы прибыли на
место и  кружились по  полю  в  ожидании рассвета  и  появления Тремьена  на
вершине холма.
     --  г Где  вы  научились ездить  верхом?  --  подъехав  и  труся рядом,
спросила Мэкки.
     -- В Мексике.
     -- Вас обучал испанец!
     -- Точно.
     -- И он учил в'ас скакать с согнутыми руками.
     -- Да, откуда вы узнали?
     --  Нетрудно  догадаться. Ну хорошо,  подберите  локти  ближе к старине
Обидчивому.
     -- Спасибо.
     Она улыбнулась и отъехала устанавливать очередность проездки.
     Все кругом было покрыто  тонким слоем  снега, но утро выдалось ясным, с
бодрящим, приятным морозцем. Кто хоть раз видел  январский рассвет в Даунсе,
тот запомнит его на всю жизнь.
     Забег  за  забегом  стартовали  всадники,  и только  стружки,  которыми
посыпали тренировочную дорожку, летели  из-под копыт --  наконец мы с  Мэкки
остались вдвоем.
     -- Я поскачу справа,  -- сказала Мэкки. -- Тогда Тре-мьену  будет лучше
видно, как вы держитесь в седле.
     -- Премного благодарен, -- с иронией в голосе согласился я.
     -- Вы прекрасно проедете.,
     Неожиданно Мэкки  покачнулась  в  седле, и мне пришлось протянуть руку,
чтобы помочь ей удержать равновесие.
     -- С вами все в порядке? -- обеспокоенно спросил я. -- Вам следовало бы
отдохнуть побольше после того ушиба головы.
     Лицо ее побледнело, в широко распахнутых глазах застыло смятение.
     --  Нет...  я...  --  она  судорожно  глотнула  воздух,   --  я  только
почувствовала... о... о...
     Мэкки  вновь  пошатнулась, и  по  ее  виду  я понял, что  она  близка к
обмороку.
     Я наклонился к пей и правой  рукой  крепко обхватил за талию, тем самым
предотвратив падение. Она привалилась ко мне, и это  позволило мне теперь ее
прочно удерживать, а поскольку ее рука была продета через поводья, то лошадь
также держалась рядом с моей и не могла отойти -- морды наших скакунов почти
соприкасались.
     Я перехватил ее поводья левой рукой, а правой -- просто крепко прижал к
себе; по  мере того как ее лошадь отходила в сторону, Мэкки соскальзывала  с
седла,  пока наконец не очутилась  лежащей  на холке Обидчивого поперек моих
коленей. Я удерживал ее и не давал ей упасть, но с ней я не мог и спешиться,
поэтому обеими  руками я начал подтягивать  ее и взваливать на Обидчивого до
тех  пор, пока  она не оказалась в полулежачем-полусидячем положении поперек
передней части  моего седла. Обидчивому это явно не понравилось. К тому же и
лошадь  Мэкки  уже  отошла  на  всю  длину  поводьев и вот-вот  готова  была
вырваться; я начал мучительно соображать, что лучше: отпустить ее лошадь или
постараться   удержать,  везде  лед,   а  он  представляет  опасность;  если
отпустить, то,  возможно, мне удастся убедить Обидчивого  вернуться  домой с
двойным   грузом  и  избавить  нас  от  больших  несчастий,   чем   обморок.
Настоятельная необходимость оказать  ей срочную помощь требовала действий, и
я готов был сделать все возможное.
     Обидчивый безошибочно понял команду, поданную  моими ногами, и послушно
повернул  в сторону  дома. Я решил, что лошадь Мзкки, пока она  идет с нами,
тоже  не  буду  отпускать, и  та, будто  получив  сообщение о  необходимости
возвращаться домой, словно в сказке, вела себя послушно и больше не пыталась
убежать.
     Не прошли  мы  и  трех  шагов,  как  Мэкки очнулась  и  пришла в полное
сознание, подобно внезапно зажегшемуся огоньку.
     -- Что произошло?..
     -- У вас был обморок. В*ы начали падать.
     -- Я не могла так устать, -- ответила она, явно не сомневаясь, что, тем
не  менее,  все  так  и  было.  -- Позвольте мне  спешиться.  Я  ужасно себя
чувствую.
     -- Вы можете стоять? -- волнуясь,  спросил я. -- Давайте я лучше довезу
вас так.
     -- Нет. -- Она перевернулась на живот и  начала медленно сползать вниз,
пока  ноги  не коснулись  земли. --  Какая глупость.  Сейчас со  мной все  в
порядке, действительно, все нормально. Передайте'мне поводья.
     -- Мэкки...
     Неожиданно она отвернулась, и ее судорожно вырвало на снег.
     Я спрыгнул с Обидчивого и, не выпуская поводьев наших лошадей, поспешил
на помощь моей спутнице.
     -- О боже,  -- слабым  голосом, доставая платок, сказала она. -- Должно
быть, съела чего-нибудь...
     -- Не мою готовку?
     -- Нет, -- комкая платок, выдавила улыбку  Мэкки. Они с Перкином  вчера
вечером ушли до того, как я подал приготовленных в гриле цыплят.
     -- Я чувствую недомогание уже несколько дней.
     -- Сотрясение мозга.
     --  Нет,  это  началось  еще  до  катастрофы.  Видимо,  это   результат
напряжения  после  судебного  процесса.  --  Она сделала несколько  глубоких
вдохов и вытерла нос. -- Сейчас я чувствую себя вполне нормально. Не знаю, в
чем тут дело.
     Она с недоумением смотрела на меня, я  же отчетливо увидел, какая мысль
промелькнула у нее в голове и изменила выражение лица, на котором отразилась
смесь удивления и надежды... и радости.
     -- Ах! -- возбужденно  воскликнула она. -- Вы думаете... я имею в виду,
что меня  подташнивает  по утрам  уже  всю эту неделю...  а  после двух  лет
бесплодных попыток я уже перестала на что-либо надеяться, но все равно я  не
знала, что это приводит к таким  болезненным  ощущениям в самом начале...  я
имею в виду, я даже не подозревала...  все эти женские недомогания  проходят
у меня очень нерегулярно.
     Она замолчала и рассмеялась.
     -- Не говорите Тремьену. Не говорите Перкину.  Я немного подожду, чтобы
убедиться  наверняка.  Но  я  уверена.   Этим  объясняются  многие  странные
ощущения, которые я испытывала на прошлой неделе, например зуд в сосках. Мои
гормоны, должно  быть,  бунтуют.  Не  могу этому поверить.  Мне  кажется,  я
взорвусь.
     Я подумал, что никогда  раньше  не видел такой  неподдельной радости, и
был чрезвычайно рад за Мэкки.
     -- Вот  это  открытие! --  продолжала она. -- Будто глас  ангельский...
если это не богохульство.
     -- Повремените с окончательным выводом, -- осторожно сказал я.
     -- Не будьте глупеньким. Я знаю.  Неожиданно она опустилась на землю:
     -- Тремьен, должно быть, сходит с ума, что нас нет.
     --  Я  поскачу  к нему и скажу,  что вы нездоровы и должны возвращаться
домой.
     --  Нет, ни в коем случае. Я в  порядке. Никогда в жизни не чувствовала
себя лучше. Все великолепно.  Подсадите меня.
     Я сказал,  что  ей необходим отдых, цо  она категорически отказалась. В
конце  концов  мне  пришлось  уступить  ее  - настойчивости --  я  аккуратно
приподнял свою  спутницу  и  усадил в седло, сам  же вскарабкался на широкую
спину  Обидчивого.  Как  ни  в  чем  не  бывало  она   натянула  поводья  и,
оглянувшись, чтобы убедиться, следую ли я за ней, средним кантером поскакала
по  дорожке.  Я  присоединился  к  ней,  надеясь,  что весь  путь  мы  будем
выдерживать  этот темп, но, как только я догнал ее, она немедленно увеличила
скорость; осадить  коня у  меня не  хватило  бы  опыта  --  мог бы  запросто
вылететь из седла, поэтому, прижав руки к холке Обидчивого, как учила Мэкки,
я понесся вслед, положившись на удачу.
     Под конец Мэкки  пустила свою лошадь быстрым галопом, и именно на такой
скорости мы проскакали мимо Тремьена. Я был абсолютно уверен, что Тремьен не
покинул своей  наблюдательной площадки и смотрит на  нас, хотя  даже боковым
зрением я его не видел, поскольку полностью сосредоточился на том, чтобы  не
потерять равновесия,  не выпустить  поводьев  и  не  прозевать какого-нибудь
препятствия прямо перед собой.
     Обидчивый, слава  Всевышнему,  замедлил  бег сразу же, как  это сделала
лошадь Мэкки, и остановился в весьма  естественной манере без всякого намека
сбросить седока, будь то в  пятницу или в какой другой день. Бездыханный и в
то же время  возбужденный, я подумал, что еще * одна или две такие пробежки,
и я запростр сыграю в ящик прямо с широкой спины Обидчивого.
     --  Где вас черти  носили?  -- обратился ко мне  Тремьен  сразу же, как
только подошел к участникам пробежки. -- Я уж подумал, что у вас душа ушла в
пятки и вы решили не рисковать.
     -- Мы просто разговаривали, -- вмешалась Мэкки.
     Тремьен взглянул на ее сияющее в данный момент лицо и, вероятнее всего,
сделал  неправильный  вывод, но комментировать это никак не  стал. Он  велел
всем вернуться назад, спешиться и остальной  путь идти пешком, держа лошадей
в поводу, -- словом, все как обычно.
     Мэкки, заняв свое место во главе  смены, попросила меня быть замыкающим
и проследить за тем, чтобы никто не отстал. Я так и сделал. Трактор Тремьена
тарахтел где-то далеко позади.
     Громко  топая,  он  вошел на кухню  как раз  в  тот  -  момент, когда я
доставал   из   буфета   апельсиновый   сок,   и  без  какой-либо  преамбулы
требовательно спросил:
     -- О чем вы разговаривали с Мэкки?
     -- Она сама вам расскажет, -- улыбнулся я.
     -- К Мэкки "вход воспрещен", -- воинственно вскинулся Тремьен.
     Я отложил  банку с апельсиновым соком и выпрямился, не совсем, впрочем,
зная, что ответить.
      Если вас интересует, нравится ли мне Мэкки, -- начал  я, -- то
я отвечу: да, она восхитительная  женщина, но "вход воспрещен", согласен. Мы
не  флиртовали, просто болтали, или  назовите  это как вам больше нравится.,
Здесь вы ошибаетесь.
     -- Минуту он молчал с недовольным видом, затем изрек:
     -- Тогда все в порядке.
     Я подумал, что в отношении Мэкки он не меньший собственник, чем Перкин.
     Некоторое время спустя, когда он расправлялся с  тостом, который я  для
него приготовил, мне показалось, что наш разговор забыт.
     -- Вы можете совершать проездки каждое утро. Если
     вам нравится.
     Он не мог не заметить удовольствия на моем лице.
     -- Мне это очень нравится.
     -- Тогда решено.
     День  прошел в  обычной,  я  бы даже  сказал рутинной, манере: вырезки,
бутерброды  с мясом, диктофон,  вечерняя выпивка, приход  из  школы  Гарета,
стряпанье  ужина.  Замечу: недоверие ко  мне  со стороны  Ди-Ди исчезло,  со
стороны  Перкина -- нет. Тремьен, казалось,  принял мои утренние уверения, а
Мэкки, улыбаясь в свой стакан с чистым тоником, старательно отводила от меня
глаза, боясь выдать ту тайну, которая легла между нами.
     В субботу утром  я вновь  проезжал Обидчивого,  однако Мэкки  так  и не
появилась,  известив по  телефону  Тремьена,  что  нездорова. Она  вместе  с
Перкином появилась на кухне только к завтраку, причем рука Перкина в  высшей
". степени вальяжно покоилась на ее плече.
     -- Мы хотим тебе что-то сказать, -- обратился он к Тремьену.
     -- А, да? -- Тремьен копался в каких-то бумагах.
     -- Да. Слушай внимательно. У нас будет ребенок.
     --  Мы так думаем, --  добавила  Мэкки.  Тремьен  сразу  же  стал  весь
внимание  и  как-то  заметно  просветлел  от удовольствия.  Будучи человеком
сдержанным, он не  бросился  их  обнимать,  а  как-то  по-кошачьи  заурчал и
стукнул кулаком по  столу. Его сын и невестка, довольные собой, уселись пить
кофе и начали вычислять месяц, когда должен родиться  ребенок,  -- получался
сентябрь, но они не были абсолютно уверены.
     Мэкки одарила меня  застенчивой улыбкой, которую Перкин простил. Сейчас
они  выглядели  более  влюбленными,  более расслабленными, как будто прежнее
напряжение, вызванное долгими неудачами в зачатии ребенка, наконец спало.
     После  завтрака я все утро трудился над  вырезками,  жалея  о  том, что
некому поддержать мои силы несколькими чашечками кофе, --  Ди-Ди по субботам
не работала. Гарет ушел на субботние утренние занятия, приколов  рядом с уже
известным сообщением новое: "Футбольный матч, дневной".
     Затем я записывал  Тремьена,  который, ругаясь, что даже по телевидению
перестали показывать скачки, продолжил излагать сагу о своих юношеских годах
и остановился на том моменте, когда вместе с отцом отправился в бордель.
     -- Мой  папаша не признавал никого,  кроме самой  мадам, а  та поначалу
отбрехивалась, говорила, что уже  давно сама  не практикует,  но  под  конец
все-таки сдалась, приняла его, психованного старого обольстителя.
     Вечером я накормил нас троих бараньими отбивными, картошкой в мундире и
грушами.
     В воскресенье  утром зашли  Фиона с Гарри проведать  своих  лошадей,  а
затем обмыть это дело с Тремьеном в семейной комнате. Вместе с ними заявился
Нолан. Льюиса не было.  За Гарри по пятам тихонько  следовала его тетка, еще
одна миссис Гудхэвен. Мэкки, Перкин и Гарет  не выказали и тени удивления --
видимо, эти визиты являли собой давно заведенный ритуал.
     Мэкки не удержалась  и поделилась со всеми приятной  новостью, Фиона  и
Гарри  начали  ее  обнимать,  в  то  время   как  Перкин  напустил  на  себя
многозначительность;  что до Нолана,  то  он  просто  ее  поздравил. Тремьен
открыл шампанское.
     Примерно  в  это же  время, но в  десяти милях отсюда  в глухом  лесном
массиве лесник наткнулся на то, что когда-то было Анжелой Брикел.

ГЛАВА 7
     В то  воскресенье эта находка  никак не отразилась на размеренной жизни
Шеллертона, поскольку вначале  никто не  знал, чьи это  кости покоятся среди
сухих кустов ежевики и бурых стволов спящих дубов.
     Лесник отправился домой насладиться воскресным  обедом  и только  после
трапезы позвонил в местную полицию,  полагая, что поскольку кости явно лежат
давно, то безразлично, когда об этом узнают власти -- часом раньше или часом
позже.
     В усадьбе  Тремьена,  после того  как  были  произнесены  все тосты  за
будущего Викерса, центр  внимания переместился на  мои труды: Гарет  показал
Фионе  пару  моих путеводителей, та пришла в  изумление и показала их Гарри.
Нолан как  бы невзначай взял "Сафари" и заявил,  что только полнейший кретин
может поехать в Африку охотиться на тигров.
     -- В Африке нет никаких тигров, -- сказал Гарет.
     -- Правильно. Поэтому поехавший и есть полнейший
     кретин.
     -- Э... это шутка, -- промямлил Гарет, явно почувствовав, что может сам
оказаться в дураках. -- Очень смешно.
     Нолан,  хоть  и  был ниже всех ростом, явно  господствовал  в гостиной,
затмевая даже  Тремьена.  Его  звериная  энергия в  сочетании с  сильными  и
мрачными   чертами   лица,   казалось,  заряжает   сам  воздух   статическим
электричеством, способным  в любой момент  генерировать разряд.  Можно  было
представить, как этот разряд  пронзил молниеносно сердце Мэкки.  Можно  было
представить, как этот разряд ударил  по шее Олимпии. Реагировать на Нолана с
позиции  хоть сотой  доли  здравого  смысла  было бесполезно,  он подчинялся
только инстинктам.
     Тетка  Гарри изучала  содержание  "Арктики"  с  таким  приторным  видом
собственного превосходства, с каким обычно отчитывают прислугу.
     --  Просто пугающе грубо, --   Ее голос был такой же  томный,  как  и у
Гарри, однако в нем не было той Богом данной прелести.
     -- Э-э... -- промычал  Гарри, -- я вас как следует не представил. Прошу
любить и жаловать -- моя тетушка Эрика Тудхэвен. Она писательница.
     В   его  глазах  струились  целые  скрываемые  потоки  озорства.  Фиона
взглянула па меня с намеком на улыбку, и  я  подумал, что оба они смотрят на
меня так, будто вот-вот бросят на  съедение львам. Предвкушение удовольствия
-- коротко и ясно.
     -- Эрика, -- начал Гарри, -- эти книги написал Джон.
     -- И еще он написал роман, -- пришел на помощь  Тремьен, хотя я  не был
уверен, что нуждался в ней. -- Его собираются публиковать. Сейчас Джон пишет
мою биографию.
     --  Роман, --  в  той же  манере  повторила тетка Гарри.  -- Собираются
публиковать. Как интересно. Я тоже пишу роман. Под моей  девичьей  фамилией,
Эрика Антон.
     Бросили-таки, осознал я, на съедение литературному льву. Даже  не льву,
а львице,  причем  настоящей. Репутация  Эрики Антон  была хорошо известна в
литературных кругах  --  она  была обладательницей  приза "Пяти  звезд":  за
эрудицию,   элегантность   синтаксиса,   запутанную    подоплеку,   глубокое
проникновение в характеры героев и всестороннее знание проблем инцеста.
     -- Ваша тетушка? -- переспросил я Гарри.
     -- По мужу.
     Тремьен вновь наполнил шампанским  мой бокал, как будто чувствовал, что
мне не повредит добрый глоток.
     -- Она вас съест, -- на выдохе шепнул он.
     В  тот  момент,  взглянув  на нее из противоположного угла  комнаты,  я
усмотрел в ней  что-то несомненно  хищное. Вблизи  же она оказалась стройной
седоволосой женщиной с проницательными глазами, на ней  был  серый шерстяной
костюм, туфли  на  низком каблуке  и  никаких  драгоценностей.  Стереотипная
тетушка, подумал я; за малым  исключением  -- тетушки  других племянников не
были Эрикой Антон.
     --  О  чем же  ваш  роман? -- поинтересовалась  она.  В  голосе звучали
покровительственные нотки, но  я не придал этому значения:  она имела на это
право.
     Все остальные также  ожидали моего ответа. Невероятно,  думал я, девять
человек в  одной  комнате и не разбились на  группы, и не ведут  между собой
шумных разговоров.
     -- О проблемах выживания, -- вежливо ответил я. Все слушали. Все всегда
слушали Эрику Антон.
     -- Каких проблемах? -- спросили она.; -- В какой  области? Медицинской?
Экономической? Созидательной?
     -- Роман о том, как  группа путешественников в результате землетрясения
оказалась отрезанной  от  внешнего  мира. И о том, как  они  вышли из  этого
положения. Он называется "Долгая дорога домой".
     -- Как оригинально, --  заключила она.
     Она  не собирается переходить в открытое нападение, подумал  я. Видимо,
она  прекрасно  понимала,  что ее  произведения  --  это предел,  которого я
никогда не достигну, и  в этом она  была  совершенно права.  Тем не  менее я
вновь  почувствовал прилив какого-то слепого безрассудства, сродни тому, что
испытал, когда  ко  мне подвели Обидчивого: ведь в тот момент я  тоже не был
уверен в себе, однако вскочил в седло и поскакал.
     -- Мой  редактор говорит, -- , сухо продолжил я,  -- что "Долгая дорога
домой" повествует на самом деле о духовных последствиях унижения и страха.
     Она  сразу  же  почувствовала вызов. Я заметил, как напряглось ее тело,
видимо, то же произошло и в сознании.
     --  Вы  слишком  молоды,  чтобы  со  знанием  дела  писать  о  духовных
последствиях. Слишком  молоды, чтобы иметь закаленную  душу.  Слишком молоды
для той глубины понимания, которое приходит только через страдания.
     Неужели  в  этом  заключается  правда,  подумал  я.  Когда  же  человек
перестает быть слишком молодым?
     -- А благополучие не ведет к проницательности? --
     спросил я.
     --  Ни  в  коем   случае.  Проницательность  и  интуиция  взрастают  на
каменистой  почве. До  тех  пор,  пока  вы  не  испытаете страданий,  или не
поживете в бедности, или не познаете ужаса  меланхолии, у вас будет порочное
восприятие.
     Пришлось проглотить эту отповедь. Но чем же ответить?
     -- Я  беден.    Говорю  вполне  искренне. Беден настолько,  что  хорошо
осознал простую истину: нищета убивает моральные силы.
     Она  смотрела на