лическому союзу, -- а  это,
как выяснилось,  было  единственным способом  стать  счастливыми сразу  всем
вместе.  Учтя  долгий  опыт  своего  симбиоза,  Нынкин  и  Пунтус  пришли  к
заключению, что разрозненные, удельные знакомства с  девушками  ни к чему не
приведут. Сколько  друзья ни  пробовали заводить шашни поврозь, у них ничего
не  получалось  -- ровно  через  неделю  они  начинали скучать  и  томиться.
Приходилось  убегать  от  подруг и  возвращаться друг  к  другу  с  виновато
опущенными глазами.
     --  "АББА"?  Нет?  Значит,  "Бони М",  --  корчил знатока диско-текучки
Пунтус.
     --  "Бони М"? Нет?  Значит, "АББА",  --  через полчаса  присоединялся к
диспуту Нынкин.
     Но и сегодняшний вечер не смог подарить им  двух подруг, между которыми
существовала бы связь, подобная их прочному и гармоничному соединению.
     В  разгар праздника Пунтус заметил, что  вино в  стакане Нынкина всегда
одного  цвета и налито до одного уровня, в то  время  как  в посуде у других
уровень и  цвет  жидкостей постоянно  меняются.  Догадка отрезвила  его.  Он
потихоньку толкнул друга, потом еще раз и еще. Голова Нынкина, покоящаяся на
упертых в стол руках, упала в тарелку с салатом.
     -- И тут  проспал! --  поднял  тревогу Пунтус. -- Это ж надо, Новый год
продрых! И когда же ты выспишься?!
     Нынкина затормошили.  Он  вскочил,  испуганно схватил бокал, машинально
опорожнил в один  счет  и очень  серьезно попросил,  чтобы  его пропустили в
санузел.
     Климцов контролировал Алешечкину и одновременно пас гостью под фикусом,
то и дело обзывая ее Феней.
     -- Может,  хватит! -- не выдержала она, шатенно-вихрастая  и трескучая.
-- Я же не называю тебя Васей, хотя ты уже чуть не хрюкаешь!
     Климцов заковылял  в компанию напротив поискать на ночь глядя  цвета  и
характеры более умеренные.
     Фотоаппарат Забелина сиротливо висел на шпингалете. Орудие было впервые
выпущено мастером из рук. Деля себя между  световыми эффектами и биологичкой
Леной,  Забелин с трудом  отнекивался  от своей фотографической планиды и  с
болью в сердце отторгал великолепные кадры, которые так и перли в глаза, так
и просились на пленку. Но  сегодня  он решил всенепременнейше уладить дела с
биологичкой и был готов ради этого изменить не только делу жизни, но и всему
на свете.
     Для   поддержания   оперативного    порядка   на   дискотеке   Фельдман
порекомендовал Бондарю  впустить без билетов себя, Мучкина и Матвеенкова как
наиболее активных членов добровольной народной дружины, сокращенно -- ДНД.
     Матвеенкову,  самому  надежному в  дружине,  райотдел  в будничные  дни
доверял  даже   надзор   за  несовершеннолетними  в  соседних  с  общежитием
кварталах.
     Леше  по  его  же  просьбе  достался  самый трудный  надел.  Охраняя  и
воспитывая его до самоистязания, Матвеенков  влюбился  в несовершеннолетнюю,
которая в  свое время  провела  хорошо  продуманное ограбление пункта приема
стеклотары,  а  наутро притащила  посуду обратно, чтобы  сдать. Ее  взяли  с
поличным. После  этого случая несовершеннолетнюю поставили на учет в детскую
комнату милиции.
     Находясь на  посту, Матвеенков  проявил  слабость и  попытался склонить
свою  подопечную  к  дружбе. Но то ли  его  речи, обретавшие смысл  только в
контексте  узкого  круга  самых  близких  друзей,  то  ли  просто  серьезные
несмыкания конституций сделали свое дело, в любом случае, при  попытке взять
малолетку  в  руки  он  ощутил себя  на лестнице.  Вслед  полетела  просьба:
"Передайте  в  детскую  комнату  милиции,  что  я  завязываю  с хулиганством
исключительно затем, чтобы  мне в надзиратели не присылали таких!.."  Каких,
Матвеенков не расслышал, -- дверь захлопнулась.
     Обыкновенно  при знакомствах Матвеенков представлялся Геной,  водителем
ассенизационной машины.  И всегда срасталось. Девушки липли  как мухи. А тут
сдуру  честно   представился  юной  нарушительнице   правопорядка  студентом
третьего курса -- и вот результат.
     Рассказывая   о  малолетке  друзьям,  Леша   опускал  завершающий   акт
несовершеннолетней. Тем не  менее его поступок был  обсужден  в  узком кругу
экспертов и осужден, после чего благонадежность добровольца народной дружины
Матвеенкова резко упала. Чтобы повысить ее, Алексей Михалыч переключился  на
следовательницу  из  линейного отдела,  засидевшуюся  допоздна  на служебной
лестнице.
     А сейчас, под всю эту дискотечную какофонию, Матвеенков сидел бок о бок
с Наташечкиной  и в сотый  раз объяснял ей,  что значит  для  него  вот  эта
красная повязка, для проформы на первый взгляд.
     Решетнев  накачивал  кого-то  рядом  насчет  того,  что,  дескать, люди
перехитрили время -- эту  самую беспрерывную  и безызъянную категорию жизни.
Чтобы разомкнуть ее, говорил Решетнев, надо быть, по крайней мере, светом. А
тут простой человеческий  выход -- Новый год.  Единственная точка, где время
спотыкается, как порой мы на скрытой ковром ступеньке. Давайте все поголовно
выпьем за время и за нас, людей!
     --  Давайте!  --  взвизгивала  его  визави с  густым  монохроматическим
взглядом. -- Жаль, что у нас в пединституте этот предмет не проходят...
     --  Его нигде  не проходят,  на  нем останавливаются,  --  осаживал  он
педагогичку, устремлявшуюся в круг танцевать, и продолжал: -- Так вот, чтобы
качка не перевернула нефтеналивное  судно, его разбивают на танки. Точно так
же люди когда-то поступили со временем. Они разбили  его на сезоны, периоды,
семестры и  путины. Все измельченное не  так всесильно. Толченым можно  есть
даже стекло. Возьмите тот же  май -- День  солидарности,  День  печати, День
радио, День Победы, День пионэрии, -- Решетнев намеренно произнес через "э",
--  День  пограничника.  И не успеешь похмелиться после мая  --  сразу  День
защиты детей. Вот. И теперь все мы живем от праздника к празднику, от случая
к случаю, время от времени. Давайте выпьем за это!
     --  Давайте!  --  звонко  соглашалась собеседница  и  делала  очередную
попытку  переключиться  с  глобального  на  конкретное  --  пойдет  Решетнев
танцевать или нет.
     Артамонов открыто сочувствовал всем. На балах и дискотеках он занимался
только одним -- следил за зарождением пар. Его с детства интересовал процесс
упорядочения  досознательной толпы в  компактные двухполюсные образования. И
всматривался он в этот хаос не  праздно, а чтобы ответить  на вопрос, почему
для одних познакомиться и раззнакомиться -- сущий  пустяк, а для  других  --
почти невыполнимая затея. Артамонов всегда взирал на любовную суету других с
высоты  своего юмора, смеялся навзрыд над удачами и неудачами друзей, ставил
ни  во  что женский  вопрос, а сам втайне  мечтал подружиться с какой-нибудь
начитанной девушкой.
     Он  сидел и гадал,  какая  из пар, отлитых  сегодняшним вечером,  будет
иметь  будущее.  И  приходил  к  выводу,   что   дискотека  может  оказаться
пустоцветной. Разве что у Забелина выгорит с  биологичкой  Леной.  Да у этих
лилипутов -- Усова с Катей. Но в основном соединения выйдут летучими, мыслил
Артамонов  образами Виткевича,  который сильно  доставал его как первого  по
списку.
     --  Если  при каждой стыковке с пединститутом  будут вытанцовываться по
две пары, то  совет да любовь наступят в группе  через пятнадцать сближений,
-- подсчитал Артамонов вслух.
     -- В пединституте групп не хватит, -- заметил Нынкин.
     --  В запасе камвольный комбинат,  -- расширил горизонты Пунтус. -- Там
столько бригад!

     Дискотека перевалила через свой апогей, и быстрые танцы стали  все чаще
прореживаться  медленными.  Через  некоторое  время  народ  начал потихоньку
выползать на улицу.
     Как праведник,  без всяких зазрений валил  снег, переходящий в  овации.
Крупные,  отчетливые, словно вырезанные из бумаги снежинки доносили до земли
свою индивидуальность  и  становились просто  снегом.  Как мало у  них  было
времени, чтобы проявить себя, --  от неба до  земли. А  тут целая жизнь.  От
земли до неба. Но такая же участь -- затеряться в конце концов.
     Студенческий  бульвар  мигал  фонарями.  Снег  давил  на  психику,  как
отпущение грехов. Черный дым  из трубы Брянского  машиностроительного завода
тщетно пытался свести на нет эту индульгенцию -- снег проникал в душу чистым
и незапятнанным.
     До  личных   вопросов   снежинок  студентам   не  было  никакого  дела.
Развеселые,  натанцевавшиеся, они устроили кучу малу и  вываляли  в  сугробе
дюжину самых неактивных сотоварищей.
     Старый и новый корпуса института следили за людской суетой и удивлялись
легкомыслию.  В  такой  праздник нужно  стоять строго и  задумчиво,  даже --
величаво,  потому  как из жизни  ушел  еще один год и пора подвести текущие,
промежуточные итоги. Сегодня нужно думать о том, что время летит непоправимо
быстро.  Мы, здания,  живем веками, но  замираем, ощущая его  полет.  А эти,
беспечные,  знай веселятся, как снежинки,  забывая о краткости бытия и помня
только  о его  первичности.  Мы, бетонные, почти вечные,  и  то немеем перед
временем, а эти бродят всю ночь и поют свои непонятные песни. Тоска и грусть
ожидают вас впереди. Время не прощает такое. Беспечность наказуема.

     Мурат, проводив Нинель, возвратился в комнату последним. Он застал всех
в настроении, расшифровать которое ему удалось не сразу.
     На потомственной кровати Решетнева, весь  замотанный  в  одеяла,  лежал
Бирюк. Вокруг  него  сидели, стояли  и  ржали  человек двадцать, не  меньше.
Бирюк, выпятив губы, лабиализировал о чем-то до того непонятном, что по  его
цвета  хаки лицу было не определить,  бредит  он  или заговаривается.  Через
минуту о том, что же произошло, узнал и Мурат.
     Вышло  так,  что  своим  широким  жестом  и  совсем   того   не  желая,
бондаревская  "Надежда"   устроила  "Спазмам"   настоящую   обструкцию.   По
случайному совпадению юбилейный, пятидесятый,  концерт ансамбля и десятая по
счету дискотека  начались в одно  и  то  же историческое время -- 30 декабря
1977 года в  19.00. "Спазмы"  посчитали, что  сотня человек, которую отнимет
"аквариум", -- не велика потеря. Остальной  народец придет как миленький. Но
на концерт вокально-инструментального ансамбля явились  одни только близкие,
словно для  того, чтобы проводить в последний путь.  Бирюк ждал  до половины
восьмого. Актовый зал оставался пустым.
     -- Кажется, это абзац! -- сказал он. -- Нас прокинули даже фанаты!
     С каждой  песней прощались поименно. Сначала ее исполняли при  закрытом
на  засов  зале,  потом  вычеркивали  из  списков  как  отпетую.  К полуночи
распрощались со всем репертуаром.
     Бирюк высосал  из  дула  бутылку "Зубровки",  схватил  вместо полотенца
чехол от барабанов и наперевес  с этим куском брезента засобирался  на Десну
сбивать нервное  расстройство.  В сложных  аварийных  ситуациях, когда жизнь
применяла  против  него болевой  прием,  Бирюк  всегда,  как к крайней мере,
прибегал к купанию в ледяной воде.
     -- Ты куда? -- спросил Гриншпон.
     -- Не  волнуйся -- не топиться!  -- успокоил он бас-гитару и скрылся  в
створе аварийного выхода.
     Никто  с  лодочной станции Бирюку не помешал. Неподалеку в реку впадала
канализационная труба, и вода вдоль берега не замерзала даже в лютые морозы.
Бирюк  облюбовал местечко, стряхнул снег с прибрежных  ив и  устроил на  них
вешалку.  Ощутив  знакомое  покалывание  в предвкушении  приятного  ледяного
ожога, он  стал спускаться к  воде, страшно черневшей на гомолоидном снежном
фоне. Свои ежеутренние  купания вместе с Матвеенковым  Бирюк проводил обычно
на официальном моржовом  пляже. Взяв  вечернюю газетку  вместо  коврика,  он
всякий  раз  с радостью  бежал  поистязать  себя  температурными перепадами.
Сегодня  не  было  никакой  охоты  тащиться до  пляжа.  Бирюк  решил,  что в
критический  для организма момент не стоит гнушаться сточной полыньей  прямо
под мостом.
     Он  плыл вниз по течению, пока  не  пришел  в себя. Выбравшись на берег
ниже моста, Бирюк вприпрыжку  побежал к биваку. Одежды на ивовых прутиках не
оказалось. Бирюк подумал, что все это -- шуточки сторожа с лодочной станции,
однако  на  двери сторожки  висел  огромный  гаражный  замок.  Бирюку  сдуру
вздумалось потрясти его. Пальцы вмиг примерзли к металлу и освободились лишь
ценой  нескольких клочков кожи. Бирюк вернулся к  "раздевалке", но одежда не
появилась. Снегопад совсем не сбивал мороза. Бирюк побежал под  мост, но там
не оказалось теплее. Замерзающий морж,  обрастая  сосульками, начал носиться
по берегу, как водяной, выжатый из родной стихии грязными стоками. Вдруг ему
стало   как  будто   теплее.   Но   Бирюк  еще   из  "Зимовья  на  Студеной"
Мамина-Сибиряка  знал  эти штучки  с  виртуальным  согревом, и, когда  пятки
начали на  самом деле примерзать к тропинке, Бирюк наметом рванул  от  реки,
оставляя за собой шлейф последнего уходящего из тела тепла.
     До  своей  квартиры ему  было  не  добежать, далековато.  Шутка  ли  --
двадцать троллейбусных  остановок, это даже  и  для  бешеной собаки -- крюк.
Поэтому ближайшей знакомой и  спасительной точкой  выходило общежитие  номер
два.
     Алиса  Ивановна,  дежурившая  на вахте,  насторожилась, увидев в дверях
заиндевелое  чудовище.  Вахту  Алиса  Ивановна считала  самым  ответственным
местом в жизни и, будучи закоренелой атеисткой, не верила ни в какие чудеса.
Поэтому  повела  она  себя  соответственно  --  вмиг обернулась  турникетом,
перекрыв доступ в хранимые покои, и потребовала пропуск.
     --  А там  труба! -- хрустнул  рукой  Бирюк, пытаясь показать в сторону
реки,  и в  экзотически сверкающем  неглиже  проскрипел  к  лестнице.  Алисе
Ивановне ничего не оставалось, как крутануться на месте вокруг своей оси.
     Миновав  с опаской  женскую территорию, на  которой  полным  ходом  шло
веселье, Бирюк скользнул на заветный этаж.
     Следующими  за  Алисой  Ивановной  жертвами   ледяного   нудизма  стали
"паренечки"  -- две  однояйцевые  старухи-близняшки,  служившие  уборщицами.
Столь  панибратски  их  нарекли  за обращение,  которым они предваряли  свое
появление в комнатах. "Можно, мы у вас тут уберемся, паренечки?" -- говорили
они обычно и в две швабры приступали к работе.
     Когда Бирюк вломился на этаж, близнецы как раз домывали последние перед
праздником квадратные метры. Старушки обернулись на нарастающий сзади  скрип
и чуть не откинулись с перепугу.
     -- Свят, свят, свят! -- закрестились они, отпрянув к стене. -- Господи,
помилуй!
     "Паренечки"  пережили блокаду, но  ничто и никогда не  заставило их так
крепко обняться, прощаясь с жизнью, как это леденящее душу зрелище. Они, как
стояли, так и сели в свои ведра. Скрещенные швабры плавно сползали по стене,
а отжатые тряпки медленно раскручивались в обратную сторону.
     -- Пошел купаться, и вот -- одежду увели! -- сморозил Бирюк, думая, что
старухи у него  двоятся  в глазах.  Своим  горним, как  хрусталь, голосом он
полностью доконал близняшек.
     -- Оно еще и говорит! -- успела сказать одна другой перед окончательной
отключкой.
     Позвякивая  твердой  кристаллической  решеткой,  ледяная  глыба  Бирюка
добралась до отверстой, к счастью,  535-й комнаты, дохнула  паром в пустоту,
упала на койку и начала натягивать на себя все подряд одеяла.
     --  Считается, что  каждая машина имеет  право на  свой  двигатель!  --
просипела глыба узконаправленно  в подушку  и сама  себе ответила: --  Наука
умеет много гитик!
     Обитатели 535-й комнаты появились не сразу. А когда появились, не сразу
придумали,  что  делать.  Помыслив,  Решетнев  бросился  вниз за  снегом,  а
остальные начали готовить тело к растиранию.
     Растирать  себя  Бирюк не  давал,  сопротивлялся,  то  и  дело  засыпая
здоровым моржовым сном. Решетнев силком стащил с  сонного одеяла и кое-как с
помощью  снега  с прожилками льда довел температуру  тела до 30  градусов по
Цельсию, а потом уже с помощью "Перцовки" -- до 36.
     -- Ну что? -- спросил Рудик, летавший вызывать "скорую помощь".
     -- Пульс нитевидный, почти не прощупывается, -- доложил Решетнев.
     -- Надо бы заговор применить. Я помню, он все по вещуньям таскался.
     --  Бесполезно. Я  уж как ни пробовал -- и так, и сяк, и батогами... --
развел  руками  Решетнев.  --  Лежит  как  колода!  Хотя,  правда,  потеплел
чуть-чуть.
     Наконец  Бирюк  заворочался  и  приоткрыл  льдинки глаз.  Придя в  себя
окончательно,  пострадавший, кое-как разлепляя будто не свои  губы, прояснил
детали принятия ледяной купели.
     Проникшись сочувствием,  Артамонов и Мурат сбегали на Десну и притащили
одежду купальщика. Оказалось, он искал ее в десяти метрах от того места, где
оставил.
     Бирюк пассивно, как на чужие, взглянул на стоявшие колом брюки клеш, на
сапоги системы "казачок", на кожаную куртку а-ля рокер и, не заостряя на них
внимания, продолжал:
     -- В жизни надо срываться, друзья мои! Вскочить из теплой постели в два
часа  ночи  и  сорваться к  любимой женщине,  зацепив  с горкомовской клумбы
охапку  цветов!  И  сказать   ей,  этой  женщине,  что  ты  попытался  вдруг
представить ее  лицо и  не смог,  поэтому  примчался, боясь, как бы  чего не
вышло! И напиться с ней вместе от счастья. А завтра  --  она к тебе. Ты -- в
сатиновой нижней  спецовке,  потому  как бельем  это... --  посмотрел  он на
черные по колено  семейные трусы,  одолженные  у Решетнева,  --  бельем  это
назвать никак нельзя. Ты открываешь дверь и удивляешься:  "Люсь, ты? Извини,
а я вот тут это... без цветов!"  Но ни  в коем случае не жениться  на ней! В
жены надо брать тачку глины и лепить из нее, что пожелает душа! Или получить
в  сессию  сразу пять двоек подряд, но сесть  в поезд и  уехать  в  Ригу  на
толкучку! Потом заболеть, на основании справки продлить сессию и сдать ее на
стипендию!  В  этом  весь смысл. Ведь жизнь  --  это  поминутные  аберрации,
сплошное отклонение от так называемой нормальной, Бог  знает кем придуманной
жизни! Но обыкновенно люди  по своей душевной лени руководствуются самым что
ни на  есть наивным реализмом... -- Бирюк разгорался все сильнее и сильнее и
сбрасывал с себя одно одеяло за другим.
     -- Ты прав, -- сказал Решетнев. -- Узнай я это чуть раньше  -- Рязанова
была бы моей. Да, в  жизни надо срываться! Проворонил я ее, проворонил! Духу
не хватило!
     -- А мы с Мишей, -- поманил Бирюк Гриншпона к себе на край кровати,  --
мы с  Мишей  сразу после каникул усаживаемся за  композицию,  будем сочинять
свои песни. Хватит с нас петь чужие и как попало! Дайте срок -- и  мы укажем
этой "Надежде" ее истинное  место! Мы не  скатимся  до  дешевых халтурок  на
свадебках! "Спазмы" еще скажут свое слово!
     -- Дай Бог, -- пожелали ему друзья.





В жизни нас окружают одни ублюдки

     -- Куда ты подевал Мурата? -- сожители взяли  в оборот Артамонова. -- В
ломбард заложил, что ли? Уехали вместе,  а возвращаетесь, как  разведчики --
по одному!
     -- Он прямо с вокзала рубанул к своей ненаглядной Нинели. Но канистра с
вином  со мной, то есть все в порядке. Мурат, правда,  велел не откупоривать
канистру  до его  самоличного появления, --  остановил Артамонов  Гриншпона,
простершего к посудине  обе  руки,  --  но  мы,  думаю,  этот  вопрос как-то
обставим.
     --  Мурат не обидится,  если  мы продегустируем канистру по плечики, --
сказал Рудик. --  А ты не тяни, докладывай,  как  там Кавказ. И  не  умничай
больно много --  билеты  до Тбилиси и  обратно мы тебе, помнится,  купили  в
складчину. Так что все твои впечатления -- отчасти и наши тоже!
     -- Да  как  вам  сказать,  юг  есть юг,  -- Артамонов  стал усаживаться
поудобнее. --  Все каникулы  протаскались по  гостям.  Ну,  Мурат,  конечно,
колхозник еще тот. Ни к каким  личным  отдыхам у них приступать не положено,
пока не обойдешь всех родственников. По коленам, по рангам, сначала близкие,
потом все глуше и глубже, вплоть до крестного отца соседа троюродного брата.
И  попробуй у кого-нибудь не выпить  и не  с