местной   учебы   и   беспредметно   спорили,   аргументируя   громкостью
высказываний.  Загулявший всеобуч сметал с теплых скамеек улегшихся  на ночь
бомжей. На подступах к ДАСу следовало бы выставить плакаты  "Опасная зона!".
Случайным  прохожим,  занесенным судьбой  на территорию  бала,  происходящее
вокруг могло травмировать  психику.  Пространство в радиусе километра плотно
кишело  выпускной  братией,  которая  вытесняла  любые  другие  общественные
явления, протекающие в скрытой от  милиции форме. Но  основное коловращение,
завершающее    инкубационный   период    четвертой    власти,    происходило
непосредственно в покоях ДАСа.
     Посещения начали  с  Ульки.  Будучи  профессиональным  фотографом,  она
занималась визуальным компроматом. Сделанные ею снимки выкупались немедленно
и по хорошей цене. Знакомство с Улькой, собственно, и возникло на этой почве
-- она предложила  Орехову посмотреть, чем он занимался прошлой ночью. С тех
пор она и стала временной поверенной в его делах.
     Чтобы добыть Ульку, требовалось снизойти на второй этаж.
     В обычное время при ней находился неизменный пластиковый  пакет, внутри
которого   легко  угадывалась   початая  бутылка   коньяка.   Ходила   Улька
исключительно  в белых платьях. Словно  для того, чтобы в любой  момент быть
готовой выйти замуж за Орехова.
     Не до конца осведомленная в правилах  языка,  Улька часто обращалась  к
Орехову с просьбой помочь разобраться с переходными глаголами.
     --  А не  сбегать  ли тебе лучше  в лавку? -- всегда  уклончиво отвечал
Орехов. А когда Улька уходила, рассуждал вслух: -- Переходные глаголы -- это
когда  подлежащее сочетается со сказуемым без предлога. Например, завалиться
к кому-нибудь в койку. Без предлога.
     Орехов  пособлял не  только по  профилю -- он научил Ульку пользоваться
гелем, а  в торговый центр за питьем  она ходила так часто, что дворник стал
припасать товар на случай, если магазин закрыт.
     Как-то, желая  уединиться, Орехов с  Улькой заехали  на  крышу  ДАСа  и
отпустили лифт.  Ну, уединились, то-се, пятое-десятое,  пора, так сказать, и
честь знать --  чай не лето. Температура в тени  -- минус двадцать, в глазах
--  северное  сияние. Стали  вызывать  лифт,  а он  не едет.  Оказалось, что
попасть  на крышу  лифтом  -- можно,  а  уехать  -- нет. Пока  сдуру туда не
занесет кого-либо  еще. Потому что на крыше нет кнопки вызова. Администрация
ДАСа  сделала  это  специально  в  пылу борьбы с чердачными  привязанностями
молодежи.  Вместо  того,  чтобы  устроить  на  крыше  номера.  То  есть  вся
огромность ДАСовского  чердака  была отдана на откуп котам. В ссылке на  то,
что в марте у них какой-то свой социализм... Ну  вот, учащенное дыхание,  на
улице   поскрипывает  крещенский  дубнячок,  лифт  шмурыгает  где-то  внизу,
чертовски  хочется  "Хванчкары"...  Часа  через  четыре совершенно  случайно
другой сладкой парочке наконец-то  приходит в голову повторить трюк.  И кому
бы вы думали? Ну, с трех попыток! Слабо? Выплывает она из лифта эдак налегке
в  сопровождении конголезского парубка.  "Дай вам  Бог здоровьица!" -- битый
час отпускал поклоны Орехов своим спасителям. Но  о том, что лифт работает в
одну калитку, умолчал.
     --  Изверг,  --  заключил Артамонов, выслушав илиаду. --  Не любишь  ты
человечество.  Но  самое непростительное  то,  что  ты  не ознакомил с  этой
историей нас! Ведь на кнопках могли погореть и мы!
     -- Научиться чему-то  можно только на  своем опыте, господа! -- объявил
Орехов.  -- И заметьте, --  ткнул  он  пальцем  в табличку  с требованиями к
пассажирам лифта. -- Третий абзац  снизу. Запрещается пользоваться во  время
землетрясения. Это вам не хухры-мухры.
     В какой-то момент отношения  между Улькой и Ореховым дошли до того, что
девушка решила навести в них фотографическую резкость и выброситься из окна.
Она встала  на подоконник, сделала "ласточку" и,  балансируя  фотоаппаратом,
спросила Орехова, будет ли он увиваться за другими.
     --  А не сбегать  ли  тебе  лучше  в лавку!  -- отсоветовал ей  Орехов,
предложив  проверенную альтернативу. -- Это не  Улька, а  трагедия курса! --
бросил  он  апарт в сторону  публики,  чтобы партнерша  по сцене  ничего  не
услышала.
     Выходка Ульки забылась  быстро.  Может быть, потому,  что по счастливой
случайности ничего трагического не произошло.
     ...На поверку Улька оказалась в комнате. Забыв  соорудить прическу, она
сидела среди вороха фоток, классифицируя и складывая их в стопки по одной ей
ведомым признакам. Стараясь  не утонуть  в  глянцевом  море,  Орехов, как по
кочкам, подкрался к Ульке сзади и закрыл ей ладонями глаза.
     -- Привет, алкалоиды! -- угадала она и развернула в сторону гостей свои
безотказные глаза.
     -- Пришли проститься, -- заявил Артамонов.
     -- На службу призывают, -- пояснил Орехов.
     -- Хватит изгаляться! -- не поверила Улька.
     -- Повестки получили, -- сунул ей бумажки Варшавский.
     -- Тогда я приеду на побывку, -- придумала Улька.
     -- Мы совершаем прощальный обход, -- сказал Орехов. -- Идешь?
     -- Иду. Пакет брать?
     -- Разумеется.
     Зацепив Ульку, отправились шататься по коридорам.
     С  отдаленной  перспективой и  единственным окном  в торце,  похожие на
шахтные  стволы,  коридоры  ДАСа  были   запружены   когортами   боливийских
двоечников, обвешанных бамбуковыми свистульками. Так и не поддавшиеся высшей
дрессуре  латиносы водили хороводы, расставаясь с  общежитием  как с  родным
домом. Они вплетали в косы сентиментальную мишуру: цветы с клумбы во  дворе,
березовые ветки, добытые с  балкона, полоски материи, отодранные от портьер,
и прочее сырье, которое при обычных обстоятельствах заменяется лентой. Таким
незатейливым образом медноголовые выпускники расставались с высшим советским
образованием,  которое  им,  как кондор, приволокший птенцам  мясо, отрыгнул
Карибский  кризис.  Боливийцы, набив рты  народным инструментом,  висели  на
перилах  и занимались художественным дутьем  в многоствольные дудки, похожие
на  гвардейские   минометы   в  миниатюре.   Их   концерты   собирали  толпы
сочувствующих.  Многим  и  впрямь  было  жаль,  что  в  Центральной  Америке
закончились революции и призрение краснокожих студентов на правительственном
уровне приостановлено до лучших времен.
     Администраторы  этажей  каждые полчаса  пытались  разогнать  понесшееся
вразнос выпускное студенчество,  но  акция по наведению порядка  проводилась
спустя рукава.
     -- Я  знаю, ваша фамилия Полунин!  --  кричала  сиделка на вьетнамского
человека.  --  Это  вы  жарили  селедку  на  утюге!  Вы  испортили  казенное
имущество! Расходитесь сейчас же! А то сообщу куда следует!
     После словесного выкидыша дежурная  иссякала, усаживалась в сторонке  и
заслушивалась игрой на дудках.
     -- Ну что, заскочим к аксакалу, пока он  сам нас не  нашел? --  наметил
очередную площадку Орехов.
     -- От судьбы не уйдешь, -- согласился Артамонов.
     --  Только,  чур,  без шахмат, -- выкатила условия Улька. -- А  то я от
скуки сдохну!
     Нужда  заставляет нас остановиться на аксакале  курса подробнее. Так уж
получилось, что он перевернул весь ход событий в повести.
     Знакомство  с аксакалом  произошло следующим образом.  В начале  зимней
сессии на третьем курсе Орехов бросил клич:
     -- Эй, ублюдки, кто со мной курить?
     На зов откликнулся один аксакал, надеясь на  дурочку покурить  не своих
сигарет. Каково же было его  возмущение, когда выяснилось, что клич Ореховым
как раз потому и был брошен, чтобы самому разжиться куревом.
     Помявшись  в  туалете   несолоно   куривши,   граждане  были  вынуждены
представить себя друг другу.
     -- Орехов, -- протянул руку Орехов.
     -- Макарон, -- пожал ее с хрустом аксакал.
     -- Нет, я серьезно.
     -- Что серьезно?
     -- Прямо так и зовут?
     -- Нет.
     -- Кличка?
     -- Нет.
     -- А что же тогда?
     -- Фамилия.
     -- Надо же.
     Макарон  был живой  легендой. Из ДАСа на ФАК  он ходил  пешком  в любое
время  года  и  в  любую  погоду  --  в  плащ-палатке  и  огромных  кирзовых
ботильонах. Он поступил  на факультет,  пройдя кадровую службу в медицинских
войсках  где-то  в  Средней  Азии.  В  мирной  жизни он  продолжал  питаться
по-армейски -- распиливал вдоль горчичный нарезной батон, делал два огромных
лаптя-бутерброда с салом и съедал, громко чавкая. Крошки покрывали не только
бороду, но и окрестности.
     Макарону,  когда  он  поступил  на ФАК, стукнуло  сорок  семь. Чтобы не
бросалась в глаза преклонность  возраста и чтобы не смеялись над переростком
юноши,  он  создал  образ  расслабленного  и  постоянно  прикидывался  серым
пиджачком. Внешность его играла роль предупредительной маркировки.
     По Макарону сверялись  все шаги и деяния.  Прежде чем как-то поступить,
всегда хотелось сообразить, повел бы себя так в этом случае Макарон или нет.
Он помогал найти решение вопреки ситуации, нелогичное.  Кстати,  о логике. О
логике  как  науке.  Даже  у  Ленина и  то четверка была  по этому  мерзкому
предмету, говорил Макарон. Сам он смог сдать логику с девятой попытки -- при
ответах его тектоническая расплывчатость по предмету поражала масштабами.  В
момент  восьмой  попытки  покончить с  формальной  логикой  Макарону попался
вопрос о страусе. Чтобы как-то сдвинуть ситуацию с  места, профессор полчаса
нацеливал Макарона на правильный ответ.
     --  Страус --  птица,  --  производил  наводящее логическое  построение
профессор, -- птицы -- летают, значит, страус...  --  уже почти раскалывался
экзаменатор.
     -- Летает! -- делал радостный вывод Макарон.
     -- Не летает! -- переходил на крик начинавший сходить с ума логик. -- В
том-то и дело,  что не летает!  Но почему  не летает? В чем неверность этого
силлогизма? В чем нелогичность довода? Почему он все же не летает?
     -- Потому  что  у него вот  такие  яйца! -- распростер  руки  Макарон и
отправился готовиться к очередной попытке.
     -- Ну что, как профессор? Сильно гонял? -- спросили Макарона друзья  по
выходе с экзамена.
     -- По всей аудитории! -- признался Макарон.
     В  его вечнозеленом дорожном чемодане поверх вещей всегда  лежал рваный
свитер.
     --  Французский,  --  пояснял  Макарон.  -- Кладу специально,  чтобы не
ограбили. Воры вскроют чемодан, увидят, что  в нем одна рвань, и  оставят  в
покое. Жаль,  что свитер разорвали собаки, вещь была что  надо.  Шел  как-то
ночью, а у них, видно, святки были. Одна пара скрестилась и пошла на жесткой
сцепке, а я сдуру решил помочь им расцепиться. И зашел... со стороны с-суки.
Тут набежали какие-то кобели и чуть не разорвали. Они хватали меня прямо  за
блокнот и в трех местах пробили ауру! Потом  набросились на партитуру! Благо
на мне свитер  был. Спас. С тех пор  мечтаю завести собаку. Чтобы сбрасывать
на нее подобные проблемы.
     После  того  как в  очередной раз кому-нибудь это  рассказывал, Макарон
спрашивал:
     -- Вы свои  деньги где прячете? -- И, задрав штанину, раскрывал секрет:
-- А я -- в носках!
     Макарон был внесистемной единицей.  На экзаменах его ответы были самыми
неожиданными. Его текущее толкование любого вопроса никогда  не  совпадало с
окаменевшим.
     --  Кто  написал  "Майн  кампф"?  --  спрашивал  его  преподаватель  по
литературе новейшего периода.
     -- Майн  Рид!  --  смело отвечал Макарон  и задавал  встречный  вопрос,
повергая преподаватели в уныние: -- На какое физкультурное упражнение похожа
революция семнадцатого года?
     Преподаватель задумывался.
     --  Не   мучайтесь,  --  успокаивал  его   Макарон,  --  все  равно  не
догадаетесь.
     --  Ну и  на какое  же упражнение похожа  революция?  --  почти  умолял
преподаватель.
     -- На подъем переворотом!
     Находчивости  Макарона не  было предела. Редкий преподаватель, исключая
логика,  отправлял  Макарона  на  пересдачу. Обычно ставили тройку. Макарона
спасал юмор.
     -- И без  всякого удовольствия отправился в административную ссылку, --
завершил Макарон свой ответ по Овидию, сосланному из Рима к нам, дикарям, на
Черный  Понт, за  высокую  конкурентоспособность  в  отношении  первой  дамы
римского императора.
     --  А  кто  это,  интересно, ездил в  ссылку с удовольствием? --  хотел
подтрунить над Макароном преподаватель.
     -- Как кто?! А наш дорогой Ильич? Когда  его в очередной раз хватали за
руку,  он   собирал  в   узелок   книги   и   с   превеликим  счастьем  ехал
самосовершенствоваться в Шушенское!
     На  все случаи жизни Макарон имел библиографическую  справку из личного
опыта или цитату из полного собрания сочинений Ленина.
     -- С ними надо бороться их же оружием! -- говорил он.
     Никто по соседству не  понимал,  с  кем  именно  надо  бороться  их  же
оружием.
     На  экзамене  по  экономике социализма принимающий возьми,  да и спроси
Макарона:
     -- Какие вы знаете министерства? Перечислите.
     -- Минфин, Минюст, мин херц...
     --  Кем  вы  работаете?  --  интересовался  у  него  иной  неосторожный
преподаватель.
     --  Трактористом!  --  отвечал  Макарон  и показывал  трактор на  спине
льняной индийской рубашки.
     Не торопясь  Макарон  отслужил двадцать пять  лет, как при  царизме, не
спеша  окончил факультет и так же, без  суеты, готовился поступить в заочную
аспирантуру. Зачем он  это  проделывал, было  непонятно.  При такой скорости
смысл всех его образований полностью терялся.
     -- Ну,  ладно,  я пойду-побегу, -- говорил  он  нараспев  на  прощание,
словно работал на замедленных нейтронах.
     Аксакал курса -- уважительно называли Макарона,  относясь к нему не как
к старшему товарищу,  а как к  селекционному  достижению. В  газетном смысле
Макарон  был интересен  анализом открытой прессы. Если требовалось  обобщить
или что-то из чего-то вывести -- приглашали Макарона.
     Когда ватага обходчиков  пнула  дверь, Макарон  спал  за  опрокинутым к
стене  диваном. Со  вчерашнего дня.  Он спекся,  пытаясь  укачать спеленутую
простынями  бутылку  "Агдама".  Два  часа  пробродил  он  из  угла  в  угол,
приговаривая:  "Спи,  агдамчик,  спи,  родной".  А потом уснул  как  убитый.
Разбуженный, он принялся на  босу ногу выводить телом невероятные извивы под
тягучую композицию "Связанные одной цепью" и чуть не выронил сверток.
     --   У  тебя   что,  крыша  загибаться   стала?!   --  спросил   Орехов
скручивающегося вовнутрь  Макарона,  и скомандовал  Ульке: --  Срочно  дозу!
Человек за бортом!
     Аксакал  курса выбросил  в  окно  сверток,  как  спасательный  круг,  и
потянулся.
     --  Ну, зачем  приперлись?  --  спросил он  гостей. --  Что  за  хартия
вольностей? Я тут сплю, понимаешь ли...
     -- Этим придуркам повестки всучили, -- начал деловую часть Артур. -- На
службу призывают.
     -- Туда им и дорога! -- согласился Макарон.
     -- Попрощаться пришли, -- сказал Артамонов. -- Уезжаем.
     -- А я решил остаться в  Москве, -- признался Макарон на выдохе, словно
сдулся. -- Объявления развесил по Черемушкам.  Вот, -- и протянул бланк  для
ознакомления.  "В  рамках  конверсии  меняю  плащ-палатку  на  двухкомнатную
квартиру", -- было написано на листочке демотическим письмом.
     -- Пойдем-ка мы лучше попьем одноатомных спиртов, --  предложил Орехов.
-- Заберем Дебору -- и к нам в комнату. У нас сегодня туркменский стол.
     -- А почему туркменский? -- спросил Макарон.
     -- Да потому, что мексиканский мы видали в гробу! -- сказал Артамонов.
     --  В  твою  честь,  аксакал, мы  купили  самый  мочегонный  арбуз!  --
признался Орехов.
     Между  отдельными  клоками  компании  Орехов  был  связующим.  Без него
компании не существовало. Он ее,  собственно,  и сбил. А чтобы не распалась,
он  уравновешивал  ее  компоненты  и  наращивал новыми  связями.  Дебору  он
подтянул  к костяку  последней  и  лично занялся  ее одомашниванием.  По его
классификации,  она  была совестью курса.  К  ней липли  все  сумасшедшие --
чувствовали  спасительную энергетику, которая была настолько  сильной, что в
любом поле сразу появлялись  помехи -- именно на ней заклинивало турникеты в
метро и регистраторы билетов в аэропорту.  И еще Дебору легко угнетали хамы.
Как  пример, ее долго третировали промокашки, проживающие через перегородку.
И  ладно  бы  просто  хабалились, так нет же  --  затевали многонациональные
летучки  и  охали, как  многостаночницы, на  всю комнату.  Дебора  попросила
Орехова развести мизансцену. Орехов устроил показательный дебош и подселил к
обидчицам Деборы Макарона. Как бы на квартиру.
     -- Ну что, -- сказал Макарон промокашкам, знакомясь,  --  с завтрашнего
дня  начинаем  занятия авральным  сексом!  --  Потные  носки,  чтение  вслух
"Капитала", разработка  при свечах планов  захвата  Кремля --  Макарон  умел
донимать, как вросший ноготь.  Промокашки быстро  поняли,  как по-настоящему
плохо может бывать на свете. И оставили Дебору в покое.
     Как  журналист  Дебора  славилась убийственными  материалами.  Она была
сколком времени, остро  чувствовала социал  и улавливала  висящие  в воздухе
идеи.  А  информацию подавала так, что  читателю казалось, будто  он  сам до
всего додумался.
     Когда бы компания ни заваливалась к Деборе в  гости, та вечно приводила
себя в порядок: мыла голову, сушила волосы.
     --  Что ты  все моешься? --  напрямую  спросил Орехов. -- Неужели такая
грязная?
     За  шесть  лет  Дебора  не произнесла  ни  слова.  Она  могла органично
отмолчаться на любую тему  и объясняла  это  тем,  что  при разговоре из нее
вытекает   электричество,   поэтому   после  беседы   она   чувствует   себя
опустошенной.  К  ней  тянутся  собеседники  только из  числа энергетических
вампиров. И единственная защита от них -- молчание.
     Над  Деборой  висел  специфичный  женский  рок  --  едва  она  надевала
колготки, как тут же возникала затяжка. К ее ногам все тянулось. Их хотелось
потрогать. Это порождало разночтения. На Дебору в  сессионные  периоды  стал
западать Артур,  производя пробные шаги различного уровня неадекватности. До
известного момента Дебора мужественно терпела.
     А вот  послушать умные речи  Дебора  была  готова всегда. Для этого  ее
уговаривать не  требовалось. Узрев  готовую гульбанить  толпу, она  даже  не
интересовалась причиной.
     -- Нас призывают на службу, -- сообщил Орехов.
     -- Вот повестки, -- показал бумажки Артамонов.
     -- И тебя забирают, Макарон?
     -- Я  свое отбарабанил, --  хмыкнул  в бороду аксакал  курса. --  Пусть
теперь других помылят.
     -- Тогда и я еду с вами! -- воскликнула Дебора.
     -- Учись,  Улька,  -- посовестил  поверенную  в  делах  Орехов.  --  Ты
согласилась  всего  лишь  на  побывку, а Дебора готова  полностью  разделить
тяготы и лететь за нами сломя голову хоть на край света.
     -- Я бы тоже могла при определенных условиях.
     -- Почему сразу условия? Дебора же не ставит.
     Теперь компания  была почти в  сборе. Для  окончательной  комплектности
оставалось вычислить Свету.  Поймать ее было сложнее, чем Дебору  или Ульку.
Вся  в  делах,  Света  практически не  бывала  в комнате. Она  являла  собой
плоскую,  с  клинически   узким  тазом   девушку,  передержанную  в  горниле
общежитий. Не отнять у нее было только фигуры, а вот попить с лица возможным
не  представлялось.  Как  и многим  другим социальным  объектам -- площадям,
улицам и городам -- перестройка вернула Свете ее историческое имя -- Лопата.
Произошло  это  на эпохальном празднике  по случаю сдачи Макароном зачета по
логике.  Уснув от перебора, Света упала вместе с тумбочкой и, не меняя позы,
продолжала сидеть на тумбочке, уже лежа на полу.
     -- Надо же, падает, как лопата! -- изумился Орехов.
     Вывернуться из-под прозвища Свете не удалось. Позже она призналась, что
именно так  к ней обращались в школе. На благодатной почве ДАСа историческое
имя обрело вторую жизнь.
     Лопата была  пожизненным  ответсеком