тиражки "За технические кадры" и областной молодежной газеты. Откуда-то
взялись критики, сказали, что есть слабые моменты,  но в общем -- ничего. Их
никто не слушал. Тогда один из критиков пообещал выбить полчасика на местном
радио для прокрутки в записи самых горячих мест спектакля.
     Наконец  зрители  остыли.  Критики  и корреспонденты уходили в  большой
панике.  Они  чувствовали,  что  все  это  должно  закончиться  каким-нибудь
банкетом. Их пришлось выпроваживать.
     За ними в  зале погасили  свет, а на сцене зажгли. Подняли туда стулья,
столы и,  не  убирая реквизита, уселись в  средневековье.  Фискал  нырнул  в
альков  и  вскрыл  тайник  с  питьем и закусью. Как  и  во всех  более-менее
уважающих себя театрах, на банкете говорили только фразами из спектакля.
     -- Встань, Жанна!
     -- Говори, говори, эта тема меня волнует.
     -- Но я никогда не отрекусь от содеянного мною!
     -- Человек -- мразь, он предается похоти!
     -- Но, выходя из дома разврата, он бросается наперерез скачущей лошади,
чтобы спасти чужого ребенка!
     Потом накинулись на афишу, испещрили ее  автографами, преподнесли Борис
Янычу  и  сразу начали поднимать посуду с шампанским за роли.  Сначала -- за
главную, потом по нисходящей до режиссера.
     -- Борис Яныч, спасибо вам за все!
     -- Борис Яныч, если бы не вы, то я просто не знаю!..
     Марина сидела бледная. Гриншпон был не  в духе. Он тупо бил пальцем  по
клавишам  рояля, выводя  "Цыпленка жареного".  Самоощущение  остальных  было
наидинамичнейшим.  Музыкантов заставили играть. Скоро  организовались танцы.
Гитаристы сами  бросились  в  пляс, оставив за  роялем Гриншпона  в качестве
тапера.
     -- Он  виртуоз! --  прыгал мокрый  от счастья Бирюк. -- Справится и без
нас!
     Никто  в этот  момент не думал о великой силе искусства.  Оно свое дело
сделало -- породило и породнило коллектив, а теперь отошло чуть в сторону и,
наблюдая,  как веселятся  стэмовцы,  думало  о  своем.  Никто не  помышлял о
высоких подмостках, не лез в профессионалы. Главным было не это.
     Борис Яныч встал из-за стола.
     --  Ну  что ж, друзья, благодарю вас за  усердие! За преданность СТЭМу!
Нет, не искусству, а нашему маленькому театру!  Думаю, ради  такого стоит не
спать  ночами,  кромсать  историю,  перелицовывать  ее вылинявший  драп!  --
впервые режиссер так сильно расчувствовался.
     --  Вы знаете, --  подбежала к  нему Юлька,  --  я, конечно,  несколько
весела сегодня, но, вы знаете, я  была бы намного беднее, не будь  СТЭМа, не
будь вас, Борис Янович!
     Все понимали Юльку. Она действительно была бы  намного  беднее, поэтому
ей прощалась сентиментальность.  Сегодня позволено все!  Разорванные  ночи и
дрожь  -- позади! Танцуй,  Юлька, главная закройщица  и  мастер по свету  по
совместительству!
     Всей труппой вместе с музыкантами вывалили в ночь.
     -- Что если попробовать  погастролировать?  --  встрепенулся Пряник. --
Страшно, если наша баллада на этом и закончится.
     -- Да, в пединститут неплохо бы завернуть. Там нас  носили бы на руках!
-- пристроился к предыдущим вздохам Бирюк. -- Они в искусстве волокут.
     -- Итак,  --  сказал на  углу  бульвара  Борис  Янович, --  наша  Жанна
состоялась, -- прижал  он к себе Марину,  -- можно сказать, свершилась! А  в
плане,  жить нам дальше  или  нет, мы поступим  не как  обычно:  мы  покажем
спектакль повторно. Если зритель придет -- с нами будет все ясно.  Правильно
я говорю, Марина?
     Марина  закивала  головой.  С  каждым кивком  на  ее  лице  все  больше
проявлялась улыбка.

     В общежитии никто не спал. Мурат после спектакля отбыл к Нинели. Рудик,
Артамонов  и   Решетнев   рассуждали   об  использовании  метагалактического
пространства и попутно  развивали  теорию мести  и  пощады в сфере отношений
полов.
     -- Привет музыканту! Отбанкетился? Мог бы и нам по капельке прихватить!
     -- Вам  вредно, --  устало сказал  Гриншпон.  -- Вас сразу  потянет  на
второй этаж к какой-нибудь первой попавшейся девушке.
     -- В  этом нет ничего антигуманного, -- сказал Рудик. --  Но, помнится,
мы публично завязали с этим.
     -- Не завязали, а временно отложили! До лучших, так сказать, времен, --
внес поправку Решетнев.
     Гриншпон  попытался что-то  сказать, но  раздумал и  нырнул в  кровать.
Искусство невыносимо выматывает своих жрецов.
     --  Баллада  удалась.  Настоящий спектакль. Мощь,  -- Артамонов  быстро
перестроил  тональность.  --  Все   правильно,  СТЭМ  призван  решать  более
серьезные задачи...
     --  А я  смотрел спектакль и  думал,  -- вздохнул Решетнев,  --  как вы
запустили свое нутро, Виктор Сергеич!  Беспорядок, как на загородной свалке!
Дался мне этот дурацкий бокс! Думал, натренируюсь -- никто не сунется, а про
душу   забыл.   На   сознание   окружающих   нужно   действовать   в   такой
последовательности: сначала искусством  и уже только потом, если не проймет,
перчаткой в кость или  куда-нибудь по  филейной части, -- закончил вылазку в
имманентное Решетнев.
     -- Марина  была просто прелесть, -- сказал Рудик.  -- Боюсь, что завтра
на занятиях я ее не узнаю.
     Друзья о многом бы еще переговорили, но пришел Мурат и  сбил беседу. Он
снял со стены именную саблю,  сбросил эфесом чужие носки  со своей подушки и
сказал:
     -- Жену, что ли, Нинэл сдэлат?
     Все повскакивали с  кроватей  и заставили  Мурата  десять раз повторить
сказанное и до утра обсуждали, как это получше  провернуть и  во сколько это
Мурату выльется.
     -- Двухгордый люблюд! -- поздравил Мурата Артамонов.
     -- Ангидрит-т-твою перекись марганца! -- присоединились остальные.
     Речь велась о самой первой свадьбе в группе.
     Перед занятиями Марина влетела в аудиторию, держа наперевес дипломат. В
нем между конспектами лежало письмо  от  Кравцова. Рудик  на самом деле едва
узнал Марину. Климцов встал, чтобы пропустить ее на всегдашнее место рядом с
собою, но она с улыбкой проследовала на галерку.

И становятся черными замети

     Холода дымились невиданные, насыщая город всеми оттенками белого цвета.
Глядя  на  оконные  узоры,  было страшно вылезать из-под одеяла.  Радовались
дубняку  только  одни  собаки. На выгулах они с  такой  прытью таскали своих
сонных  хозяев  от столба к  столбу,  что казалось, будто затерялась луна  и
животным стало не на  что выть. Городское общество собаководов всем составом
вышло на экстренные поиски небесного тела. Так все это виделось со стороны.

     Решетнев  не  любил  читальные залы. Он  не  мог заниматься  чтением  в
специально  созданной для  этого обстановке  --  для него было  лучше,  если
кто-то мешал.
     Как-то раз по чистой случайности Решетневу нужно было переждать перерыв
в книжном магазине. Он рассчитывал прикупить  там Шкловского или Чижевского.
Чтобы  не  подвергнуться  законному  сжатию  от  мороза,  Решетнев  зашел  в
читальный зал института. И едва  не  остолбенел  -- за  столом выдачи сидела
Рязанова. "Подрабатывает, что ли?"  -- подумал он.  Но  эта  мысль  даже ему
самому  показалась  странноватой --  совсем  недавно Рязанова Ирина выиграла
институтский  конкурс красоты.  Или это  просто деканатская барщина? Каждому
дипломнику  полагалось   отдежурить  в  институтских  местах   общественного
пользования не менее ста часов. Ирина училась на пятом курсе.
     Взяв подшивку трехлетней давности, Решетнев пробрался в дальний угол  и
принялся  пролистывать  ее. Но журналы скоро надоели ему.  Оставалось только
рассматривать  читателей. В  основном тех,  чьи профили  можно  было видеть.
Затылки,  считал  Решетнев,  в   меньшей   степени  выражают  душу.   Быстро
утомившись,  он перевел взгляд на Рязанову.  Он знал о ней все, она о нем --
ничего. Даже в лицо не знала.
     Ирина сидела за столом и читала какую-то книгу. Ее  лицо показалось ему
еще более занимательным, чем при случайных встречах в коридорах. Оно играло,
обыгрывало страницу за страницей и так выразительно передавало смену событий
и настроений в книге, что Решетнев боялся угадать автора и название.
     Время  перерыва  в  книжном магазине  истекло  --  сеанс  подглядывания
пришлось прекратить. Решетнев не относил себя к разряду сверхчувствительных,
но   при  выходе  из  зала  отчетливо  ощутил  спиной  ее   взгляд.   Жгучая
второстепенность этого ощущения заставила его не оглянуться в первый раз.  А
через неделю  Решетнев вновь обнаружил себя в районе  библиотеки  и не  смог
избавиться от смутного обязательства зайти в зал.
     -- Опять вы? -- спросила Рязанова. -- Будете дочитывать?
     -- Пожалуй, -- ответил Решетнев и вспомнил, что давно так не терялся.
     -- Распишитесь, -- подала она ему ту же подшивку.
     Прежнее  место  было   занято   немолодым  человеком,  с   необъяснимой
серьезностью читавшим "Крокодил".  Решетнев  проходил меж рядов  и  опасался
сесть на первый попавшийся стул,  боясь, что оттуда не будет видно Рязанову.
Ему повезло -- колонна,  на которую он меньше  всего  рассчитывал,  осталась
чуть слева.  Пролистав  несколько  страниц,  Решетнев  обратился  в  сторону
столика выдачи.  Рязанова занималась делами  и позволяла наблюдать  за собой
кому вздумается.
     Он обнаружил главную особенность ее лица.
     У  большинства людей начальное,  нулевое состояние лица -- безразличие.
Исходным  состоянием лица Рязановой была  непоправимая  грусть. Она являлась
фоном для других  эмоциональных  наложений. И ничто не могло укрыть ее -- ни
серьезность, ни улыбка.
     Просидев  с час, Решетнев ушел с тем же ощущением взгляда на спине.  Он
наугад  выбрал переулок  и  побрел  в  сторону,  противоположную  общежитию.
Вспомнил о родственных биополях. Там, в зале, ему казалось, что  Ирина  тоже
чувствовала его взгляды.  Может, это  было и не так,  но, во  всяком случае,
неуверенность  в некоторых ее действиях  имела место. Так ведут себя люди, у
которых стоят над душой.

     Его тормозили затянувшиеся  отношения  с  другой.  Если  их  можно было
назвать отношениями. Странная гармония  обреченности и доверия. Зависимость,
в которой оба  подотчетны  друг другу  без всяких перспектив. Положение,  из
которого необходимо  смотреть  друг другу в глаза  только  прямо, не моргая.
Решетневу  не хотелось  проигрывать нынешней его подруге  в  этом  маленьком
противостоянии,   а  если   в  принципиальных   разговорах   с  ней   станет
прощупываться   посторонняя    лирическая   тема,   то   легко   обнаружится
беспринципность.  Носить легенд  Решетнев не умел,  сразу путался. И не умел
долго находиться  под  вопросом.  Но  все  это  был подстрочник,  а  прямым,
лобовым, текстом шло совсем иное: он страшно желал встречи с Ириной.  Хотел,
и все тут.
     На  всякий случай Решетнев решил прописать себе одиночество,  выдержать
себя в нем,  отмочить, но  тут же  поймал себя на  мысли, что  искусственная
разлука -- всего лишь отсрочка, а не медиальное, как ему показалось вначале,
решение.  Он понял,  что устраивает  себе временное одиночество  только  для
того,  чтобы радость, если  она  появится в  той  отдаленной  встрече,  была
полнее.
     Выдержал  он  всего несколько дней  и  в понедельник опять отправился в
библиотеку.
     Все вокруг  было  белым, и  терялось ощущение земли  и  неба. Они легко
менялись местами и  переходили  друг  в  друга.  От этого  кружилась голова,
особенно на мосту. Окоченевшие перила  предлагали  поддержку на  всем  своем
протяжении. Ветер, носясь под пролетами, бился о наст забытой песней.
     Решетнев исколесил полгорода, чтобы явиться в читальный зал перед самым
его  закрытием.  Тогда  возможность  проводить  Ирину  вытечет  сама  собою,
думалось  ему.  Его нисколько не смущало,  что Ирина могла иметь  предвзятый
взгляд  на массового  читателя  или  до того личную  жизнь, что  ему, скорее
всего,  придется оказаться  одним из многих или,  хуже  того, просто третьим
лишним.
     За  столиком выдачи  сидела не  Ирина,  а  ее  напарница --  девушка  с
веселым, беззаботным лицом и неглубокими глазками. Решетнев спросил у нее ту
же  подшивку и сел за  тот же, что и в  прошлый раз, стол. Где-то глубоко  в
себе  он наивно  рассчитывал  вызвать  в действительность главное,  основное
путем  восстановления  деталей.  Мистика  не оправдалась -- Ирина так  и  не
появилась.  Наверняка  работает  в другие  часы, подумал  он и  примчался на
следующий день сразу после занятий.
     Выдавала  литературу  все  та  же  веселая.  Решетнев принялся наводить
справки.
     -- Вы не могли бы сказать... -- начал он.
     --  Ирина  часто  болеет,  неделями  не  ходит, --  веселая  улыбнулась
выцветшими  веснушками,   ожидая  еще  какого-нибудь   вопроса.   Ее  улыбка
показалась Решетневу неуместной.  Он едва не  спросил: "Чему  вы рады?!"  Но
спросил адрес Ирины.

     Это была окраина. Самая что ни на  есть. Маленький домик  шел  явно под
снос.  Обступив  по  всему  периметру  плотным  кольцом,  над  ним  нависали
крупнопанельные  дома.  Стройматериалы,   грязь.  Выходило,   что  и   этому
последнему островку старого города долго не продержаться.
     Короткий зимний день без сколько-нибудь явного протеста сгорел заживо в
своем закате. Наступил вечер.
     Свет  в  доме  не горел.  Решетнев  позвонил.  Никаких признаков жизни.
Проскочила  мысль --  не ошибся  ли он адресом? Нет, все сходилось. Он нажал
кнопку  повторно.  Безрезультатно. Когда созрела догадка, что больная  может
находиться в больнице, окна вспыхнули и за дверью спросили:
     -- Кто там?
     Возникла проблема ответа. Вопрос повторился.
     -- Ровесник, -- произнес он как пароль. -- Помните,  в читальном зале я
брал подшивку "Ровесника"?
     -- Что вам нужно здесь?
     По интонации Решетнев уловил, что она вспомнила. Это утешило.
     -- Я узнал, что вы больны, и решил навестить.
     -- Вы занимаетесь всеми подряд больными?
     -- Да.
     -- Ну, раз так, заходите.
     Она поежилась и, пройдя в комнату, извинилась за свой не совсем удачный
вид. Потом легла в  постель, где, по-видимому, находилась  до его прихода, и
выражение грусти еще сильнее проступило на ее лице.
     Решетнев не находил, как продолжить вторжение. Решительность, с которой
он  искал  домик,  переродилась  в  скованность.  Уже  нужно было  о  чем-то
говорить, а он все рассматривал и рассматривал комнату.
     Внутри дома царил порядок какой-то запущенности. Словно  все в ней было
расставлено,  развешано  и  уложено по местам  раз и навсегда. Противоречила
всему  этому только дорожка между столом  и дверью. Наконец Решетнев соврал,
спросив ее имя.
     --  Ирина, -- просто ответила  она, устранив оставшиеся барьеры. В этот
момент  она  показалась  Решетневу  до  того  знакомой,  что  он  застыдился
непосвященности в ее недуг.
     Обычно он не называл своего имени, пока не спросят, а тут выпалил его с
такой надеждой, будто в ответ рассчитывал на крупное воспоминание со стороны
Ирины.
     Луч прожектора, освещавшего стройплощадку, прожигал  насквозь окно и ни
в какую не признавал комнатного света.  Луч испещрял все, что попадалось  на
пути, и без промаха бил в глаза.
     Между ними висела тема ее болезни. Когда Решетнев спросил, не требуется
ли  ей помощь, Ирина сама заговорила о  своем  нездоровье. И стало ясно, что
нездоровье -- главное в  ней,  что тема  болезни  поглотила  и  завладела ею
полностью,  без всяких радуг и просветов  вдали. Обследование,  которому она
подверглась  днями  раньше, ничего не  обнаружило.  Слабость,  пробивающаяся
неизвестно  откуда,  прогрессирует,  растекается  по  телу.  Силы  прячутся,
равнодушие ко всему -- и симптом, и осложнение одновременно.
     Грусть, заполнив лицо,  перекинулась на  руки,  забыто вытянутые  вдоль
тела  поверх  одеяла.  Они  выдавали  возведенную,  вероятно,  уже в правило
безнадежность.
     Часов в  комнате  было двое. Одни  шли явно неверно -- на них значилось
пять утра.
     Он вздумал спросить, с кем она живет. Но  вторая кровать, стоявшая чуть
поодаль, была заправлена так строго, что отвечать было бы ни к чему. Было  и
так понятно, что здесь недавно жил кто-то еще.
     Ирина  стала  засыпать.  Когда  он,  пообещав быть  на  следующий день,
поспешил  уйти,  она  бесстрастно  посмотрела   вслед.  Он  ощутил  знакомое
прикосновение взгляда  и  оглянулся,  но Ирина  успела  отыскать  в  потолке
произвольную точку и принялась изучать ее, втягивая в себя глазами.

     Ночь была  слишком просторной  для  Решетнева. Огромные  дома и деревья
обросли инеем. В лунном свете они походили на коралловые сообщества и давили
на психику, податливую сегодня как никогда.
     В  вокзальном  ларьке  продавались   апельсины.   Решетневу  захотелось
накупить  полную  сумку  ярких  плодов и оттащить  Ирине. Радуясь  затее, он
рисовал восторг, с каким она примет подарок. С оранжевыми чудесами в авоське
он  отправился  на  окраину.  Подошел  к   домику.  Окна  молчали.  Решетнев
потоптался у двери и, не решившись вновь потревожить  спящую,  ушел. Радость
пришлось отложить до завтра.
     В общежитии на апельсины набросились бесцеремонно. Чтобы сохранить хотя
бы  половину, Решетнев был вынужден рассказать, по  какому поводу  апельсины
были куплены.
     -- Может, она  просто внушила  себе  про все свои болезни? --  помыслил
вслух Рудик, отхлебывая чай.
     -- Здесь вряд ли что-нибудь серьезное, -- согласился с ним Гриншпон. --
Насмотрелась чего-нибудь или наслушалась, а то и еще проще -- начиталась.
     -- Это точно, -- оказался тут  как тут Артамонов. --  Помнится,  гадала
мне цыганка. Явно гнала  натуральную  туфту, но я весь закипал, когда что-то
сходилось. Цыганка погадала-погадала, посмеялась и забыла, а я  мучился  две
недели. Вот тебе и кофейная гуща! Что значит самовнушение!
     --  Есть  такие  нейтральные лекарства -- плацебо.  Их  дают пациенту и
говорят, что  это  лучшее средство.  Пациент  верит и  выздоравливает.  Сам.
Может,  и ей  попробовать  что-нибудь в этом  роде? --  предложил  Решетневу
Рудик.
     Беседа  вывихнулась  в  сторону  -- заговорили о  слабоумных, вспомнили
бледную немочь, а к утру не смогли решить, на каком полюсе находятся законы,
позволяющие умерщвлять сумасшедших. Закончили уродами и Спартой, вменив ей в
причину быстрого  ухода с исторической сцены то,  что  она  убивала  больных
детей.

     Подходя к  домику на следующее утро, Решетнев заметил  "скорую помощь",
стоявшую   неподалеку.   От  Ирины  поспешно  вышел  врач.  Оглядевшись,  он
направился к машине. "Рафик" резко рванул с места. Решетневу это  показалось
бегством.
     Дверь в дом была не заперта. Ирина сидела на кровати и смотрела в окно.
Как в омут. Решетнев кашлянул и на  секунду  отвлек ее от мыслей. Лицо  было
заплаканным. Она тяжело улыбнулась и  сказала,  что ждала его с нетерпением.
Потом спросила, не  был ли он вчера в лесу. Отрицательный и удивленный ответ
она  восприняла болезненно  и  с  обидой,  будто накануне  просила Решетнева
сходить  в  зимний  лес,  а  он наобещал и  не  выполнил.  И  теперь  некому
рассказать, как там, в лесу.
     На столе,  оставленные  врачом,  лежали  рецепты. Ирина  скомкала  их и
бросила в корзину.
     К  апельсинам  она  не  притронулась.  Сказала,  что они напоминают  ей
дорожных  работников  в предупредительных фосфоресцирующих  жилетах. Но  эти
оранжевые  душегрейки никого не спасают --  дорожники все равно попадают под
машины и поезда.
     Она предложила Решетневу курить, а пепел -- за  неимением пепельницы --
сбивать в апельсинные кожурки.
     Решетнев  спросил, кто за  ней  ухаживает. Оказалось, время  от времени
заходит  подруга, но все  принесенное ею так и  остается лежать  нетронутым.
Аппетита никакого.
     -- Я, наверное, умру, -- заключила она свой ответ.
     -- Хочешь, я определю причину болезни  и вычислю, сколько тебе жить? --
попытался отвлечь ее Решетнев. -- Я знаю способ.
     Она встряхнулась и преобразилась.  С таким  видом человек хватается  за
со