ние Артамонову свои готовые чертежи.
     -- Только  не перепутай потом оригиналы  с дубликатами, -- предупредила
она вдогонку.
     Артамонов  заручился  пачкой конфет с ближайшей  стипендии  и  помчался
настраивать  "дралоскоп",  который состоял  из  оконной  фрамуги  с  двойным
стеклом и настольной лампы для подсветки снизу.
     Способ оказался эффективным. Наутро Артамонов, не долго думая, понес на
проверку чужие творения.
     -- Так-так,  --  приговаривал Цыпленков, рассматривая чертежи почему-то
не с лицевой, а с тыльной стороны, -- придется вам задание переделать.
     -- Я повешусь! -- возразил Артамонов.
     -- А почему вы не спрашиваете, в чем дело? -- прищурился Цыпленков.
     -- Да, в чем, собственно, дело? -- не замедлил с вопросом Валера.
     -- Вот  я  и говорю -- в чем? А  вот в чем -- копии снять  нетрудно, но
заверить   их...  --  Цыпленков   показал   на  графит,  налипший  от  линий
Наташечкиной с тыльной стороны чертежей.
     У Артамонова все опустилось. Схватившись за голову,  он сел мимо стула.
Цыпленков неторопливо приводил статистические данные:
     --  Обычно  за  год  дралоскопия   играет  злую   шутку  с  двумя-тремя
первокурсниками. На вашем курсе вы -- десятый. У вас очень расторопный курс.
Зайдите попозже, я выдам вам другой вариант.
     -- Теперь я не успею!  -- сжимая ладонями виски, произнес Артамонов. --
Брошу институт!
     --  Успеете,  я  вам  гарантирую.  --  Цыпленков  щурился,  словно  вел
сумеречный образ жизни и нормальный дневной свет сильно раздражал его.
     -- Я сообщу об этом в общество защиты прав потребителей!
     -- Что вы сказали?
     -- Да так, брежу.
     Артамонов забыл про  обещанные Наташечкиной  конфеты и пролежал два дня
не вставая. Сожители  ничем  ему помочь не могли.  Они  сами  еле тянули эти
долгие основные, размерные  и  штрихпунктирные  линии  по  бесконечно  белым
листам  ватмана.  Вскоре  Артамонов  начал  заговариваться.  Уставя глаза  в
потолок, он битыми часами твердил одно и  то же: "В четверг четвертого числа
в четыре с  четвертью  часа четыре черненьких  чумазеньких чертенка  чертили
черными чернилами чертеж черезвычайно чисто". Потом затих.
     -- Кризис миновал, --  доложил Рудик сожителям, сидевшим на корточках в
коридоре.
     Артамонов   встал,  выпил  бутылку  кефира  и  по  новой   приступил  к
полугодовому объему чертежей. Он, конечно  же,  мог бы опять найти  подобный
вариант, пересветить чертежики и  теперь уже по-умному, как подсказал Бирюк,
стереть  резинкой  следы плагиата, но, словно кому-то назло, он  смахнул  со
стола лишние предметы и приколол первый лист.
     Как  и  предрекал   Цыпленков,   к  сессии   Артамонов  все  успел.  На
консультациях геометр продолжал прижимать Валеру к земле:
     --  Почему  вы  не  задаете никаких  вопросов?  Выучили  все,  что  ли?
Настолько все знаете, что и спросить нечего? Или  не знаете, что спрашивать?
Тогда  зачем пришли на  консультацию?  Это не занятия. Посещать консультации
необязательно. Если нет вопросов -- вы свободны.
     Вопросы быстро находились.
     Перед экзаменом девочки не выдержали.
     -- Мы не пойдем сдавать начерталку, -- сказали они Рудику. -- Объявляем
стоячую забастовку.
     -- Вы  что,  хотите, чтобы  нашу  группу расформировали?!  -- пригрозил
староста.
     -- У нас в голове сплошной калейдоскоп, -- развела руками Марина.
     -- И руки трясутся, -- вытянула вперед ладони Люда.
     -- Хотя есть идея,  -- сказала Татьяна,  -- пусть первыми идут  сдавать
экзамен парни.
     -- Да-да, -- подтвердила Люда. -- А мы всю, какая есть, косметику -- на
себя,  и  войдем  к  Цыпленкову сразу  все втроем.  Авось  проскочим.  Бирюк
говорил, Цыпленков падок на эти парфюмерные дела. Глядишь, и оценит. С глазу
на глаз мы с ним как-нибудь разберемся.
     -- Попробуем задавить его массой, -- потерла руки Татьяна.
     Но на экзамене Цыпленкова словно подменили. Артамонову он сказал:
     --  Вам  ставлю пятерку без билета, вы  и так  достаточно потрудились в
семестре.
     Татьяна  сжалась от  зависти и  начала  придумывать,  по какой бы такой
причине и к ней Цыпленков мог бы отнестись вот так же льготно. Но геометр не
тронул ее и без всяких причин. Он только спросил:
     -- Ну, что, Черемисина, платья еще не пробуете изготавливать?
     Татьяна хотела  соврать, но  не успела.  Цыпленков  вывел  в ее зачетке
красивым чертежным шрифтом заветный "хор".
     -- Ну, Татьяна, ты молодец! -- поздравили подругу одногруппники.
     Черемисина от счастья не заметила,  что ее назвали не Таней, а обозвали
Татьяной, чего она терпеть не могла.
     Следом быстро вышли из кабинета  еще две счастливицы -- Марина  и Люда.
Девушки оказались  правы  -- Цыпленков растаял от  духов,  и проза,  которую
несли экзаменуемые, не очень сказалась на отметках.
     -- А вообще Цыпленков ничего, -- сказала Люда.
     -- Тактичный и обходительный, -- сказала Марина.
     -- Мне кажется, он и был таким, -- сказала Татьяна.
     --   Ну,  теперь  с  начерталкой  завязано  глухо-наглухо!  --   сказал
Артамонов.

     А вот с физикой выходило наоборот. Там, в отличие от начерталки,  жизнь
прижимала  к  земле  не  студентов,  а  преподавателя  Ярославцева, которого
Татьяна за маленький рост прозвала Малоярославцевым. Решетнев  объяснял этот
феномен  тем,  что,  по третьему  закону Ньютона, на всякое действие  объект
отвечает равным ему противодействием.
     Ярославцев с  первых  дней  намеревался  приглянуться  первокурсникам и
полюбить их,  но  Решетнев сводил  на нет происки педагогического чувства. С
тех пор как Решетнев  задал физику вопрос о периферийных последствиях черных
дыр, самым страшным для лектора Ярославцева стало приближение конца лекции.
     Поначалу, когда Решетнев еще  только осваивался на потоке, Ярославцев в
конце каждой  лекции с  чувством исполненного  долга  посматривал  на  часы,
стрелки которых аккуратно продвигались к звонку. Теперь он ожидал  окончания
лекции как напасти.
     По всем правилам педагогики, лектор, прочитав материал, должен спросить
у слушателей: какие будут вопросы? Или: нет ли вопросов по новому материалу?
Раньше Владимир Иванович Ярославцев спокойно бросал в аудиторию эту риторику
и, не глядя на  студентов, аккуратно складывал в  папочку  свои шпаргалки, а
затем  под  звонок  методично завязывал  тесемочки этой  папочки.  Никто  из
первокурсников ничем не интересовался. Всем все было ясно.
     Теперь жизнь  пошла сложнее. В конце каждой лекции по физике с  галерки
вставал Решетнев и загонял Ярославцева в такие уголки вселенной, куда еще не
дошел солнечный свет. Похоже, таким  образом Решетнев  хотел расквитаться  с
высшей   школой  за  свое   неудачное  поступление   в  Московский  институт
космических исследований.
     Ярославцев  был   вынужден  выслушивать   вопросы,   на  которые  наука
рассчитывала  ответить лишь  за  рубежом  двадцатого  столетия. Очки  физика
сползали  на кончик  носа, начинавшего непоправимо  синеть, а лоб равномерно
покрывался  испариной. Ярославцев  пыжился, желая не уронить себя  в  глазах
аудитории, но  спасительного звонка не  следовало.  Владимир Иванович обещал
ответить на заданный вопрос на следующей лекции и  сразу после занятий бежал
в научную библиотеку, чтобы покопаться в  специальной литературе,  но ничего
путного  не  находил, да  и не мог  найти  -- ведь космогонические проблемы,
волновавшие Решетнева, не встали еще во весь  рост перед жителями Земли, а в
ученом мире по ним не было даже гипотез.
     Жизнь Ярославцева дала  трещину. Он продолжал  преподавать без  всякого
энтузиазма,  но  Решетнев  был  неукротим  --  как  только  в  конце  лекции
выдавалась свободная минутка, он тут же возникал над физическим спокойствием
аудитории и задавал свой очередной безответный вопрос.
     Задумав смотаться на  белые ночи в Питер на экскурсию, Решетнев устроил
себе блиц-сессию  и сдал в день четыре экзамена --  досрочно получил пятерку
за реферат  по химии, отхватил  зачет по  истории КПСС, сдал  математику и в
конце дня пришел на экзамен по физике с другой группой.
     -- Разрешите мне сдать физику досрочно -- у меня путевка в Петергоф, --
попросил он Ярославцева.
     -- Тащите билет, -- сказал физик не очень доверчиво.
     Решетнев без подготовки набросал формулы. Что  ему элементарная физика,
когда он вовсю занимается физикой космоса и макрочастиц!
     -- Я  не могу вам  поставить даже четыре,  -- сказал Малоярославцев, не
глядя   на   формулы  и  вспоминая   неловкость,   которую  испытывал  перед
неразрешаемыми вопросами. -- Судя по  зачетке,  вы  готовились  в  эти дни к
химии, математике и истории партии. Можно с уверенностью сказать, что физику
в руки вы не брали. Три балла.
     Решетнев не стал возражать. Мелочным  он не был. Он помнил, что говорил
по  этому поводу Бирюк. На пять знает физику  Бог, на четыре -- профессор, а
студент, естественно, не больше, чем на тройку.
     Слух об этом  подвиге пронесся по всему  курсу.  Невероятно --  в  день
четыре экзамена! Приходили любопытные,  смотрели -- действительно! Одна и та
же дата рядом с отметками стояла в зачетке в столбик четыре раза.

День донора

     Всю  внеаудиторную  информацию в  535-ю  комнату  по  охапочке приносил
Бирюк.  Мало того, что он руководил "Спазмами", он  тащил на своей костлявой
спине все младшие курсы.  Сколько зачетов  было сдано по его  рекомендациям!
Сколько новых  дел акклиматизировалось в  среде  последователей с его легкой
руки!  Преемственность  поколений  в  отношениях  первокурсников  с  Бирюком
проявлялась более чем наглядно. Он слыл за  отца родного -- был старше всего
на два года, а казалось, что на три.
     Осведомленность  Бирюка в  учебных  и  бытовых  вопросах  была  намного
пространнее поля его конкретной деятельности. Но  еще шире была номенклатура
его  увлечений. Чем  он только не  занимался! Моржеванием  --  раз, ходил  в
кружок  диссидентов по изучению  английского  --  два,  собирал, но  не  мог
сохранить  всевозможные  коллекционные  вина --  три.  Разводил  на  балконе
петухов всех  мастей,  чтобы  рассветы походили  на деревенские,  -- четыре,
упражнялся в скульптуре -- пять.
     О дне донора оповестил всех тоже Бирюк. И не только оповестил, а провел
целую агиткампанию. Матвеенкова  Бирюк уверял, что именно им, моржам,  сдача
крови  полезна  как никому. На  репетициях подбивал к этой кровопускательной
процедуре Гриншпона с Кравцовым,  какими-то окольными  путями доказывая, что
музыкантам донорство  заменяет  любые экзерсисы -- освежает тело  и  очищает
душу. Не удовлетворившись намеками,  накануне  дня  донора Бирюк  специально
пришел в 535-ю, чтобы вплотную призвать подшефных к завтрашнему мероприятию.
     -- Очень выгодное  дело, я вам  скажу,  --  приступил он к вербовке. --
Во-первых, не идти на занятия,  во-вторых, после сдачи крови наливают стакан
кагора, подают печенье к чаю и выделяют талон на обед.
     -- Ты что, с голоду пухнешь? -- спросил Артамонов.
     --  Дело,  собственно, не в  корме, главное -- можно получить справочку
еще на день гульбы. Чтобы поправить здоровье, потерянное при сдаче.
     -- Будто нельзя прогулять пару дней без справки! -- сказал Решетнев.
     -- Одно дело -- гулять по-волчьи, другое -- отсутствовать официально.
     -- Не пойму, какой смысл сдавать кровь в институте и безвозмездно, если
можно пойти на станцию переливания  в больницу?  Почему нельзя  записаться в
регулярные  доноры  и  иметь  сотни справок  плюс реальные  деньги за каждую
сдачу? -- спросил Фельдман, зашедший в гости вместе с Матвеенковым.
     --  Видишь ли,  здесь только  формально  безвозмездно, а на самом  деле
очень даже возмездно.  Деканат всех сдавших  кровь берет на карандаш и потом
выдает  денежки, но  уже  как бы  не за кровь,  а  за участие  в благородном
порыве. Получается очень редкий случай -- и безвозмездно, и в то же время за
деньги. И совесть чиста, и лишний червонец на расходы.
     -- Ладно, уговорил, я иду, -- согласился Фельдман.
     -- Я же говорю:  очень выгодно. Я каждый год сдаю по два-три  раза,  --
обрадовался Бирюк первой жертве.
     -- Ты и без того весь светишься, --  сказал ему Забелин, перекатывая на
тумбочке курсовик. -- За удочку упрятать можно!
     -- Сам удивляюсь, желудок у меня, что ли, с фистулой?  -- пожал плечами
Бирюк. -- Ем как на убой, и хоть бы грамм прибыли.
     --  Да,  лица на  тебе, так сказать... э-э-э... совершенно  нет,  -- на
удивление отчетливо  сказал  Матвеенков, не  переставая изумляться,  как это
люди могут не стыдясь выходить на улицу при такой худобе.
     -- А  зачем иметь  лицо  шире  вокзальных часов? -- не  остался в долгу
Бирюк  и  похлопал  Матвеенкова  по  щеке,  словно  долепил  из  глины   его
физиономию. -- Ну что, будем считать, договорились?
     -- Договорились, -- сдался Матвеенков.
     -- А как думаешь ты, Мурат?
     -- Такой обычай -- отдават каму-та свой кров -- нэт Тыбылыс.
     -- Его  кровь  не годится,  -- заступился за  горца  Артамонов. -- Ни с
какой другой она не будет совместима по температуре. Слишком горячая.
     -- А ты сам-то пойдешь? -- спросил Бирюк Артамонова.
     -- Я боюсь. У меня плохое предчувствие.
     -- Это,  ну, как  сказать,  в  принципе, совсем не страшно, -- вмешался
Матвеенков  с  такой  наивной  простотой,  будто  кровь  у  него  находилась
исключительно в желудке.

     Утром  у  институтской  поликлиники  собрались все,  кто  был  согласен
заплатить кровью за стакан вина, обеденный талон и двухдневную свободу.
     Бирюк, как  ветеран  донорского движения,  перемещался  от  компании  к
компании и настраивал народ на наплевательское отношение к потере крови.
     -- У  вас комары за год  больше выпивают, --  приводил он самые крайние
аргументы.
     Наконец доноров завели внутрь лаборатории и после проб из пальца начали
систематизировать по группам крови. Фельдман был единственным, у кого группа
оказалась четвертой.
     --  Самая жадная кровь,  --  заметила  молоденькая медсестра, -- в  нее
можно влить любую, а она подходит только самой себе.
     -- Я надеюсь, расценки на все группы одинаковы?
     -- Вы же сдаете безвозмездно! -- возмутилась сестра.
     -- Это я так, к слову, -- отвертелся Фельдман.
     Бирюк продолжал руководить. Он  советовал не торопиться, побольше  пить
чаю с печеньем, что повышает содержание  в  крови какой-то  ерунды,  которая
делает кровь более ценной.
     Матвеенков бравировал перед входом в клиническую лабораторию. Сосисочки
его пальцев мелькали то тут, то там, выказывая полнейшую невозмутимость.
     --  Мне,  собственно,  чего-чего, а  это -- пара  пустяков,  тем  более
лежа... -- выводил  он прощальную руладу. У кушетки его объяло что-то  вроде
катаральной  горячки, и  сосисочки его  пальцев заметно  обвисли. Матвеенков
грозился упасть  на ящик с  пробирками, но сестра нацелила его на кушетку, и
он, как показалось лежащему рядом Решетневу, с радостью рухнул на нее.
     Матвеенкова вынесли.
     -- Адипозо-генитальная дистрофия, --  установил диагноз Бирюк и призвал
остальных не волноваться.
     Подтолкнув Артамонова  на ложе,  предназначавшееся Матвеенкову, он  сам
улегся вслед  за  Решетневым.  Несмотря на бирюковскую худосочность,  сестра
только с третьей попытки воткнула иглу куда надо и включила отбор жидкости.
     -- Вы хоть  каким-нибудь  видом  спорта занимаетесь?  --  с  острасткой
спросила она у Бирюка, словно находясь в морге.
     -- Тяжелой  атлетикой. Видите, как  тяжело дышит,  -- ответил за Бирюка
Артамонов, чтобы  отвлечь себя от  невыносимо красной струйки, бьющей ключом
из вены тяжелоатлета, тщедушная  фигура которого могла  переломиться пополам
при одном виде штанги.
     Мучкин пообещал Министерству здравоохранения целый литр,  но  у него не
взяли ни капли -- подвела желтуха.
     -- Вот так  всегда: задумаешь какое-нибудь доброе дело -- и на тебе, --
сказал он с сожалением.
     Климцов отнесся к сдаче крови брезгливо, как к  клизме. Он мог пойти на
любые страдания,  лишь бы отмазаться от подозрений,  что он, как комсорг, не
потянул такого  простенького дельца. Климцов боялся,  что его  за что-нибудь
такое морально-этическое  отчислят из комсомола, а значит,  и  из института.
Два  года  таскать сапоги  в  армии  было  для  него  страшнее  потери  всей
крови.Большинство доноров рассталось с кровяными тельцами бесстрастно.
     Фельдман просунулся  в  дверь  последним.  Его  лицо  занялось  красной
волчанкой.  Предвкушая   реализацию  обеденного  талона   и   перспективного
червонца,  он  заставил  себя  улечься   на  кушетку  с  некоторым  подобием
удовольствия. Он пытался даже улыбаться сестре, ненавидя ее  уже  за то, что
она  без всякого чувства и сожаления  воткнула иголку и стала  читать книгу,
ожидая наполнения пузырька.
     Но  Фельдман  слишком  плохо  знал  свой организм,  который,  постоянно
находясь в граничных  условиях, выработал  добротную барьерную  функцию  без
всякого  ведома  хозяина.  Сколько  Фельдман  ни дулся, сколько ни  пыжился,
ритмически работая кулаком,  больше трети стакана  его  кровеносная  система
выделить  пострадавшим  не смогла. Стало  понятно, что нет таких ситуаций, в
которых Фельдману не удалось бы остаться самим собой. Он всегда был горой за
друзей,  заботился  об  их пропитании,  об  оснащенности  комнаты предметами
первой и  даже второй необходимости, всегда  что-то доставал, выбивал  через
профком, но из  своего кармана на общий стол не выложил ни рубля. И при этом
умудрялся слыть за друга. Он поставил себя так, что все прощали ему путаницу
в понятиях "бесценный" и "бесплатный". Разные бывают организмы.
     После сдачи Бирюк сказал:
     -- Это дело надо проинтегрировать, что ли...

     Реновацию обескровленных тел проводили  в 535-й.  К  высокому  собранию
была допущена даже Наташечкина.  Восстанавливались все -- и  те, кто  сдавал
кровь, и те, кто воздержался. На  мероприятие напоролся студсовет. Участники
попойки  получили по последнему предупреждению перед выселением из общежития
без права поселиться туда когда-либо еще.
     --  Н-да,  с   этим   дурацким  студсоветом  надо   что-то  решать,  --
призадумался вслух Рудик.
     --  Я  буду  говорить  об  этом  на  ближайшей  сессии  ООН!  -- сказал
Артамонов.
     -- Есть только один способ, --  сказал Бирюк, --  вам необходимо купить
настенный  календарь.  Выделите  кружочками  и  обозначьте  все  более-менее
знаменательные  даты.  Допустим,  в один  прекрасный  вечерок, как  сегодня,
заходит к  вам с тыла  студсовет и  спрашивает, по  какому поводу банкет. Вы
подводите  его к  календарю и  тычете  носом  в  дату  рождения  или  смерти
такого-то  или такой-то.  И все -- проблема снята.  Принимать меры не  имеют
права.  Наказывать  за  бокал,  поднятый  в  честь  Бабушкина  или,  скажем,
какой-нибудь Парижской коммуны,  просто  нельзя. Это будет котироваться  как
политическое  заявление  со  стороны  студсовета,  с  ним  по  вашей  жалобе
разберутся в один момент.
     Завершение дня донора  пошло как по маслу. Бирюка отвели домой только к
полуночи. На протяжении всего пути он порывался в сторону поймы, чтобы сбить
температуру,  поднявшуюся   так  высоко,   словно  ему  вместо   охлажденной
"Медвежьей крови" влили три бутылки горячей крови Мурата.
     За полночь в желтой майке лидера в 535-ю вошла Татьяна. Она набросилась
на всех с  обидой, что ее никто  не удосужился оповестить  о планировавшемся
мероприятии. Красные кровяные тельца Татьяны явно устали циркулировать по ее
баскетбольному телу,  снабжая  килокалориями закоулки, отстоящие  от  сердца
дальше,  чем  III крайнесеверный пояс в системе "Союзглавснаба"  от  Москвы.
Некоторые  эритроциты Татьяны с удовольствием  отдохнули бы хоть  недельку в
каком-нибудь лилипуте на малом артериальном круге.
     -- Наташечкину, я вижу, и то пригласили! -- сучила ногами Татьяна.
     -- Наташеч