вах "дикарей" проносились возгласы, едва заметно отпечатываясь на
губах:  "Это  какой-то  просак!  Этого  не может  быть! Здесь что-то  не то!
"Парма" на  такое бы не сподобилась! "Парма" работала честно! Понятное дело,
что до  "красных  гвоздик"  мы  пока не дотягиваем  -- на  Фонд  мира  пусть
работают кому нравится -- но и чужого нам не надо!"
     Неожиданность  грозилась разрастись до непредсказуемых размеров. Список
бойцов "дикого" стройотряда  не сходил с институтских уст.  "Парма" получила
известность  самого  отчаянного  отряда.  Каждого  бойца  знали  в  лицо. На
переменах, на лекциях, на собраниях только и говорили,  что об этом северном
предприятии "Пармы",  перенимали опыт, стенографировали впечатления. Судя по
развернувшемуся  ажиотажу, следующим  летом  на сплав  в тайгу  должны  были
отправиться самостоятельно не меньше десятка подобных формирований.
     А  теперь что ж получается? Уголовное дело?  Вот так  "дикари"!  Только
прикидываются  романтиками,  а  сами хапуги и рвачи  из  рвачей.  Ловко  они
закрутили это дело!
     Находясь  в  положении,   просматривающемся  из  любой  точки,  "Парма"
восприняла  сообщение следователя  как  удар  ниже пояса, неизвестно  кем  и
откуда нанесенный.
     "Дикарей"  развели  по отдельным комнатам и предложили дать  письменные
объяснения. Всем под нос следователь совал статью кодекса,  где говорилось о
даче ложных показаний и как это пресекается законом.
     С  Климцовым,  как с  командиром  отряда,  следователь  имел  отдельный
разговор. Климцов, словно перекошенный тиком, спрашивал, с чего все началось
и что уже  известно. Он высчитывал, в какой  степени  вранье  может сойти за
правду,  а  в какой -- всплывет, как пустые желуди. Со  стороны  следователя
было  естественным  сказать, что  подоплека  дела  уже давно расшифрована  и
остается только распределить ответственность за  содеянное в полном согласии
с  процентом   участия.  Потом  добавил,  что  чистосердечное  признание  --
единственная  ниточка, которая еще  как-то может связать  подследственного с
дальнейшим пребыванием на свободе.
     У  Климцова выпала из рук авторучка.  Тогда  следователь  предложил для
начала   рассказать   все  устно,  а   чтобы  память   Климцова,  достаточно
помутившаяся  от  непредвиденного  оборота,  заработала  безукоризненно,  он
выложил  на стол в  качестве поличного пять пачек  банкнотов десятирублевого
достоинства.
     Климцов сдался и стал  выжимать из  себя все  до мелочей,  до запятых и
восклицательных  знаков, совершенно не интересующих следствие. Размазывая по
лицу похожие на слезы капельки жидкости, он старался прятаться  за мелочами,
за несущественными деталями, хотя нескольких фактов,  выданных сразу, вполне
хватало для  состава преступления. Климцов словно забылся. Распространяясь с
надрывом, он воспроизводил  произошедшее с таким  азартом и интересом, будто
выступал свидетелем на не касающемся его процессе. Он словно заискивал перед
следователем, принимал  горячейшее  участие  в деле и требовал для виновного
высшей меры. Потом не вынес игры и, рухнув на стол головой, простонал:
     -- Что же мне за это будет?!
     --  Об  этом  вы  узнаете  позже,  --  сухо  произнес  следователь.  --
Подпишитесь о невыезде.
     --  Только вы  пока  не говорите  об  этом  никому в группе,  -- умолял
Климцов. -- Они убьют меня без суда и следствия.

     Когда в силу превратности судьбы Климцова выперло из действительности в
командиры  "Пармы", он  воспрял  духом. Он намеренно не  стал отпираться  от
подвернувшейся  под руку  должности  и,  не оглянувшись  на  одногруппников,
побрел в контору вслед за директором.
     Неизвестно, всем ли подряд директор предлагал такие сделки или угадывал
по  глазам,  кто может легко пойти на них, но, так или иначе, с  Климцовым и
Фельдманом  он церемониться  не  стал. За  две-три  минуты  предварительного
разговора  он не  обнаружил  в  них никакого сопротивления афере  и  тут  же
изложил условия.  Они были следующими:  он, директор,  устраивает  "Парму" в
свой леспромхоз  как  официальный  стройотряд  со всеми  вытекающими  отсюда
льготами  в виде  невзимания подоходного  налога и налога на бездетность,  а
также выплаты двадцати студенческих процентов поверх всего.
     -- Разве  может быть  дело в  вызове,  который мы не  имели  права  вам
посылать, или в направлении,  которое непременно должно  быть выдано  штабом
ССО?  -- объяснил  директор свою  неприязнь  к бюрократии. -- Вы же, в конце
концов, студенты, а не бичи какие-нибудь!
     Затем  он назвал ориентировочную величину своей  доли прибыли,  которая
нагорит от перечисленных выше уловок за весь период работ.
     -- Из наших никто  на  это  не  согласится, -- сказал Фельдман.  --  Не
захотят. Им об этом и говорить-то нельзя.
     -- Тогда возьмите весь навар себе, -- намекнул директор.
     -- Не захотят, как хотят, -- сплюнул Климцов. -- Сами разберемся.
     -- Конечно, а то в противном случае бухгалтерия обдерет вас  как липку,
--  еще  раз  прояснил ситуацию директор.  -- Если работать  "по-дикому", вы
только зря проведете здесь время.
     --  Это понятно. Мы сузим круг заинтересованных лиц до троих, -- как бы
придумал Фельдман.
     -- А  отряд  пусть себе спокойненько работает, -- опять цвыркнул слюной
себе  под ноги Климцов. -- Мы обговорим с вами все  условия и делиться ни  с
кем из них не станем. Тем более, что они вряд ли на это согласятся.
     Директор оценил расторопные порывы  Фельдмана и Климцова  как  неплохие
коммерческие  задатки и даже  сказал,  что кое-кто  из  комбинаторов им и  в
подметки не  годится.  Директор  смело  увеличил свою долю  навара в связи с
уменьшением числа участников сделки.
     Далее  следовало  заключение  трудового  договора  намеренно  в   одном
экземпляре и обещание директора предоставить выгодные работы и пропустить их
через бухгалтерию по самым высоким расценкам.
     -- Милое  дело  -- шабашники! -- заключил  директор.  -- С официальными
стройотрядами никакой каши не сваришь!

     Войдя  в заговор  против  отряда,  Климцов  внутренне  возвысился  и  в
дальнейшем держал себя достойнее, чем ему позволяло его положение в  группе.
Свой поступок он в душе  считал тайной местью. Местью  группе за то, что она
имела  неосторожность  не полюбить  его.  Пока окатывали  запань Пяткое, его
настроение было настолько праздничным, что иногда можно было даже наблюдать,
как он напевает себе под нос или  перекуривает в компании с Фельдманом, хотя
Фельдман никогда в жизни не брал в рот папиросы и был намерен жениться после
третьего курса на некурящей подруге родителей.
     "Дикари"  относили  эти изменения  в поведении  одногруппника  на  счет
положительных сдвигов под воздействием  природы, погоды и романтики. Климцов
видел эту ошибку коллег,  но  поведать о ней не мог.  Поэтому вкушал радость
превосходства в одиночестве.

     По окончании работ в верховьях, после запани Пяткое, разговор директора
с  Климцовым  и  Фельдманом  о  пикантном возобновился.  Директор  предложил
увеличить  штат отряда на пять-шесть человек,  поскольку  северная  надбавка
выплачивается  из  расчета двадцати процентов, но  по  лимиту  --  не  более
шестидесяти рублей в  месяц на человека. У "дикарей" этих надбавочных  денег
выходило больше. Чтобы бухгалтерия  леспромхоза не подстригла  все выходящее
за  гребенку, нужно  было раздуть штат  отряда. Тогда "северный коэффициент"
рассредоточится  и будет вытянут из леспромхоза  весь до последней копеечки.
Финансовая сторона отношений должна оставаться темной для отряда,  подсказал
директор. Нужно взять у всех  бойцов доверенности, получить зарплату за весь
отряд сразу и раздать людям сколько надо, а не сколько заработали.
     Чтобы реализовать задуманное, требовалась  некоторая затяжка времени. И
тогда "дикарям" предложили поработать в Приемной запани еще пару недель.
     Климцову  было  лень  напрягать  мозг  и  придумывать  липовые фамилии,
поэтому  он  взял  готовые  и  вписал  в штат  "Пармы"  Забелина,  Соколова,
Бибилова,  Марину  и  Бондаря.  Ему  поначалу  показалось,  что  он   меньше
прегрешит, если использует существующие... Перед кем? Он спохватился, что не
вписал  Кравцова.  Нужно  было  затолкнуть этого  красавца в  список  вместо
Забелина. Ну да ладно, в другой раз рассчитаемся.
     За  мертводушных  бойцов Климцов  самолично  сфабриковал  доверенности.
Вышло красиво и почти достоверно.
     Теперь  в  руках Климцова имелись рукописные  подтверждения в полном  к
нему доверии. Это  было прямым  доказательством поговорки, что  бумага может
выдержать все. Это был парадокс,  ласкающий сознание Климцова.  Ему  открыто
доверяли однокурсники, и подписи внизу говорили  об этом. От факта никуда не
уйдешь.  Теперь  на чей  угодно вопрос, доверяют  ли ему  друзья,  он  мог с
уверенностью ответить: да, доверяют!  Вот платежная ведомость, к которой все
эти бумажки подшиты.
     Получив деньги в кассе, Климцов с Фельдманом, как и условились, пошли к
директору. Фельдман остался на шухере в приемной, а Климцов зашел в  кабинет
и оставил на столе пять пачек червонцев. После этого он  получил приглашение
поработать в следующем году на подобных условиях.
     Свои  доли  Фельдман  с  Климцовым  спрятали  за подкладки  пиджаков, а
остальные деньги прямо в авоське принесли в барак.
     Началось с того, что бойцы ростовского "Факториала", заходившие в гости
к "дикарям", успели насмотреться на кучу денег, заработанную "Пармой".
     Возвращаясь к себе под впечатлением,  они  не ленились поносить  своего
командира  за  то,  что тот  не  обеспечил им  такого же,  как у  смежников,
заработка.  При   этом  они  завышали  сумму,  полученную  коллегами.  После
благополучного отбытия  "Пармы"  травля в "Факториале" усилилась. Ростовчане
никак  не  могли  уехать  домой  -- в  кассе  леспромхоза не было денег  для
зарплаты.  Командиру стали ставить в вину и  эту неувязку. И он, произведя в
голове  какой-то расчет, заявил,  что  честным путем  таких денег заработать
нельзя! Поэтому он  идет в  соответствующие органы,  чтобы поделиться своими
соображениями.
     Там  не  стали  особенно  расспрашивать,  на  чем основаны  доводы  или
домыслы,  и поступили очень оперативно --  выехали  на место происшествия  с
комиссией.  Сигнал оказался своевременным  -- директор не  удосужился снести
деньги  домой  или припрятать  подальше. Он был  уверен в  безукоризненности
прокрученного дела.
     Колесо  закрутилось.   Были  опрошены  ростовчане,  бухгалтерия,  потом
очередь дошла и до "Пармы".

     Институт гудел. Таких  случаев в его практике не было. И не было даже в
теории. Всем хотелось быть в курсе событий. "Парму" замучили расспросами, но
толком никто не знал, что произошло на самом деле.
     Особенно  допекали Татьяну. А  как раз  ее можно  было и не трогать. На
производственной практике, перед вылазкой в Коми, слесарь четвертого разряда
--  детина, каких мало где увидишь, -- уронил с  помоста на нулевую  отметку
огромную кувалду и едва не пришиб Татьяну. Татьяна  чуть не умерла от страха
и, пока отчитывала слесаря за несоблюдение норм техники безопасности, успела
влюбиться в него. Нарушитель счел наиболее безопасным ответить на чувство. У
них завязалась переписка. Теперь он требовал, чтобы Татьяна бросила институт
и вышла  за него  замуж. Она сказала,  если он  любит,  никуда  не  денется,
подождет.
     Усов распекал ее за волокиту в создании семейного очага.
     -- А если он меня бросит? -- в ответ рассуждала Татьяна. -- Кому я буду
нужна недипломированная?!
     --  Нет,  Таня,  счастье нужно  бить влет,  королевским  выстрелом,  --
твердил Усов. -- И лучше дуплетом, для надежности. А то упустишь.
     -- Как это дуплетом? -- не понимала Татьяна. -- Сразу с двумя, что ли?
     -- Ну, это смотря кто как понимает, -- дурил голову Усов. Он был теперь
почти  с  Татьяну  ростом.  И так  непредвиденно утвердился  в  своем  новом
качестве, что никому уже и не верилось в его недавнее тарапуньство.
     -- Тебе бы освоить пару болевых приемов, и с тобой можно было бы хоть в
кругосветное  путешествие,  -- говорила  Татьяна несколько подобострастно  и
чуть-чуть не по теме. -- В любой лодке.
     --  Рановато, -- дружески отнекивался Усов. -- Я догнал тебя  только  в
росте, а вот весовые категории...
     -- Ерунда, наберем для равновесия  кирпичей.  Но я не это  имею в виду.
Теперь с тобой не стыдно появиться не только на Десне, но и на острове Пасхи
или на Бермудах! -- Татьяна вложила в текст  столько энергии, что прозвучало
это почти в стиле вопля. За лето она тоже окрепла и грозилась вовсе выйти за
размеры, отведенные природой женщине.

     Следователь  уехал, и механизму вышеизложенной истории как бы перестало
хватать кинематики. Словно в комнату уже случившихся  событий больше  никого
не впускали и не выпускали.
     Время с горем пополам без всякого развития добралось до ноября.  Пришли
повестки в суд. Почему-то всего четыре -- Климцову, Фельдману, Матвеенкову и
Татьяне.
     Почему Климцову и Фельдману -- понятно.  Татьяна, скорее  всего, просто
приглянулась  следователю  как личность.  Но  вот  зачем  прислали  повестку
Матвеенкову -- темный лес. Свидетель из него всегда получался никудышный.
     Были, конечно, шутки и насчет  сухарей. Чтобы не мучиться, мешки с ними
рекомендовалось прихватить с собой сразу.
     Климцов ерзал и тянул до последнего.  Спасательное колесо, заведенное с
помощью родителей, крутилось. Обработка ректора прошла  основные стадии, и в
Коми убыли соответствующие просительные бумаги.

     Климцов не пожалел  денег и  прихватил  в  судебную  командировку  ящик
коньяку и прочей закуси. Как если бы для всего вагона.
     Дорожной трапезы с ним никто не разделил.
     По  приезде  поселились в  гостинице  по соседству  с  цирковой труппой
лилипутов из Нахичевани. Что  они, эти южные карлики, делали в  Княж-Погосте
при температуре минус пятьдесят семь? Какой тут цирк?
     Чтобы  не  задубеть  на постоялом  дворе, свидетели по  делу  директора
леспромхоза  АН-243/8  отправились  в  кабак.  Там  к  Климцову сразу  начал
приставать человек в узком приталенном  пиджаке,  на  высоких  каблуках  и с
длинными волосами. Пару раз он настойчиво приглашал Климцова на белый танец.
     -- Я  не  танцую,  --  буркал  Климцов.  --  Сколько  можно  говорить?!
Отстаньте от меня!
     --   Я   заметила,  при  виде   тебя  эти  экземпляры  сразу   начинают
активизироваться, -- сказала Татьяна. -- Ты что, профориентацию сменил?
     -- Откуда  я  знаю,  что  ему надо!  -- нервничал  экс-командир  отряда
"Парма".
     --  Но  Матвеенкова или, на худой  конец,  Фельдмана он ведь не пытался
снять. Или, скажем, меня.  Он почему-то положил глаз именно  на тебя. Что-то
тут нечисто.
     -- Идите вы все к черту!
     -- Мы-то пойдем, а вот что он тут с тобой сделает,  когда ты останешься
один? Идемте, парни!
     Климцов вышел следом.
     --  Такое впечатление,  так  сказать,  что  зимуют  в  Коми,  некоторым
образом,  одни  недоделанные. Может, как говорится,  и тебе  здесь  остаться
помыкаться,  а, Климцов? -- зевнул Матвеенков, когда  вернулись в гостиницу,
которая называлась Домом колхозника.
     В  комнатах  и   коридоре  этого   муниципального  жилища  погас  свет.
Поговаривали, что от мороза.
     Матвеенков, как обычно  перед сном, решил облегчиться  и  отправился на
поиски туалета, продвигаясь по стене и подоконникам. Грамотно балансируя, он
добрался  до кабин  и  стал  на  ощупь  искать унитаз.  Вместо долгожданного
санитарного  фаянса  Матвеенков   нащупал  голову   уснувшего  на  корточках
лилипута, как оказалось -- глухого. Лилипут притих от холода на общественном
горшке  и подремывал в  позе  какого-то  невероятного циркового номера.  Оба
чудика едва  не сошли с  ума  от неожиданности. У лилипута с  испугу пробило
дно,  и  наутро ранние посетители туалета обнаружили  на  месте происшествия
несмываемый каменный цветок неправдоподобных размеров.
     Эта дикая встреча в низах чуть не развалила планы районного прокурора и
всю сетку цирковых гастрольных представлений.

     С  утра свидетели побрели  в  здание  Княж-Погостского народного  суда.
Вскоре началось первое слушание. Ввели подсудимого. Директор оброс щетиной и
уже  не  походил  на  того  летнего делового руководителя.  Как  только  его
препроводили в зал, он сразу стал  искать глазами Климцова и  Фельдмана, как
бы  желая прочесть на их лицах, что они там нагородили  в  своих показаниях.
Ведь только от них будет зависеть его мера. Климцов опустил взгляд. Фельдман
вообще смотрел в окно. Директор понял, что надеяться не на что.
     В ходе суда выяснилось все до капельки.
     Самым трогательным был момент, когда адвокат сказал:
     --  Здесь  велась речь  о  взятке. Но она, как известно, осуществляется
двумя сторонами. Почему же на скамье подсудимых я вижу только одну?
     У  Климцова екнуло  сердце. "Неужели не  сработало?  Неужели  бумаги не
успели  дойти?!" -- в ужасе подумал он.  Его пульс  начал  пробиваться через
кожу в самых неожиданных местах. Можно было не щупать запястье, было видно и
так, с какой частотой затикали его внутренности.
     Но прокурор сказал:
     -- По ходатайству  ректора дело  Климцова  передано в  товарищеский суд
института, и уголовно он не преследуется.
     Сразу после суда Татьяна с Матвеенковым отправились на вокзал. Фельдман
вприпрыжку побежал за ними. Климцов, чтобы  не испытывать  судьбу, на всякий
случай остался в гостинице и выехал следующим поездом, спустя двое суток.
     Фельдмана, Матвеенкова и Татьяну пути  сообщения, тоже, что называется,
развели -- Татьяне достался билет в головной вагон, а парням чуть  ли  не  в
хвостовой.  Среди  ночи  после  кропотливого  возлияния  Матвеенков  утратил
интерес  к  нудному  Фельдману и  решил  отправиться  к  Татьяне, с  которой
надеялся  почувствовать себя комфортнее, нежели  с  профоргом.  Прихватив  с
собой  резиновую грелку  с  питьем,  Матвеенков легко преодолевал  вагон  за
вагоном,  пока  не  уперся  в  закрытые наглухо двери  ресторана. Дождавшись
полустанка, Матвеенков  вздумал  обежать ресторан  по  улице  и,  как  был в
тапках, ринулся в обход.  Тамбуры  ближайших за рестораном  вагонов  один за
другим оказывались закрытыми. Леша в спортивном  трико убегал все  дальше  и
дальше вперед  и  не  заметил, как тронулся  поезд.  Догадавшись, что  попал
впросак, Матвеенков дернулся  назад. Двери,  из  которых он вышел, проводник
заботливо прикрыл  на ключ. Леша побежал  вдоль  поезда в  поисках открытого
тамбура. За бортом были  те же, что  и вчера, минус  пятьдесят  по  Цельсию.
Поезд набирал  скорость. На счастье тамбур  предпоследнего  вагона  оказался
незапертым. Матвеенков вскарабкался и, не выпуская из рук грелку, без чувств
упал  на запорошенный  угольной пылью  пол. Всего  черного Алексей  Михалыча
нашел почуявший беду Фельдман.
     За остатками питья друзья нехотя и  без всякого удовольствия вспоминали
Бирюка,  изумляясь странному  совпадению,  что на дубняк, пусть и  в  разное
время, но  все  же  влетели  оба  институтских моржа  --  худосочный Бирюк и
жирный-прежирный Матвеенков.
     -- Видно, судьба, -- пытался высказываться в жилу Фельдман.
     -- Какого черта,  так сказать, этот  дурацкий поезд остановился на  том
полустанке!  Ведь там не  было ни платформы, ни единого огонька на сто верст
вокруг! -- как никогда внятно негодовал Матвеенков.
     --  Может, пропускал  товарняк, -- осторожно  мыслил  Фельдман. -- А  к
Татьяне ты зря спешил. Вряд ли ее можно было застать на месте.
     -- Это почему же?
     -- Зуб даю. Я видел, как она с одним типом перемаргивалась на перроне.
     -- Да иди ты!
     -- Ей пра!
     -- А я к  ней, можно  сказать,  всей душой,  --  прошамкал  Матвеенков,
рассматривая так и эдак грелку в вытянутых перед собой руках.
     Через месяц Решетнев, Арта