знаю, так сказать... в смысле...",
"не   выучил,   в    принципе...   поскольку...",   "завтра    как   есть...
всенепременнейше... так сказать, расскажу после прочтения".
     На  экзамене философ  топтал  Матвеенкова  до помутнения  в  глазах.  В
моменты лирических  отступлений Золотников оставлял в  покое предмет и искал
вслух причины столь неполных знаний Матвеенкова:
     --  Чем  вы вообще занимаетесь в  жизни?!  Я  бы  вам простил, будь  вы
каким-нибудь чемпионом,  что ли! Но ведь вы сама серость! На что, интересно,
вы гробите свое свободное время? Может быть, на  общественную жизнь? За что,
кстати,  вы  отвечаете в группе?  Есть  ли у  вас какое-нибудь комсомольское
поручение, несете ли вы общественную нагрузку?
     -- В  каком-то смысле, так сказать, за политинформацию отвечаю, что ли,
-- как на допросе, отвечал Матвеенков.
     -- Ну, и о  чем вы информировали группу в последний раз?  -- Золотников
усаживался в кресло все удобнее и удобнее.
     -- Разве что... если...  об Эфиопии. Так сказать... читал... в каком-то
смысле... очерк... в общем, об Аддис-Абебе.
     -- Через пару недель придете  пересдавать. Вместе с Климцовым. Прямо на
дом. Я  ухожу в отпуск  и  в институте уже больше не появлюсь.  Вы свободны,
Аддис-Абеба! -- сказал Золотников и про себя  добавил: "Ну что  учить в этой
философии? Ее соль так малогабаритна... первичность и вторичность материи, а
все остальное -- чистейшей воды вода!"
     Бирюк,  заскочивший  на  секундочку к  друзьям,  ужаснулся  результатам
экзамена по философии:
     --  Десять  двоек   у  Золотникова?!  Ну,  вы  даете,  ребята!  И   ты,
Матвеенков?! Ты же,  вроде, тоже рыболов-любитель?  И  даже немножко морж! Я
вижу,  вы  не натасканы  на  Золотникова.  Золотников законченный  рыбак,  и
историй, не связанных с водой, он просто не признает. Ему только намекни про
рыбалку  -- он сразу  забудет про  философию и начнет исходить  гордостью за
свои  снасти!  В этот  момент перейти к  положительной  оценке не составляет
никакого  труда.  Ведь  философия,  собственно,  и  началась-то  с  рыбалки.
Возьмите  того  же  Платона  --  бросал  в  воду поплавки  разные,  камешки,
наблюдал, как расходятся круги, размышляя о том о сем. А потом просто описал
все, что видел.
     -- Правда?! -- обрадовалась Татьяна. -- Но  я никогда в жизни не ловила
рыбу!
     -- Тогда философию придется учить, -- сказал Бирюк тоном ментора.
     Матвеенкову  пришлось  идти  пересдавать  экзамен  одному,  потому  что
Климцов сам поставил себе пятерку на квитке для пересдачи, сам расписался за
Золотникова  и сам  сдал в  деканат. Никто ничего  не  засек. Подделка легко
сошла за настоящую отметку. Скорее всего, потому, что слишком авантюрным был
ход. Никому в учебной части и в голову  не могло  прийти,  что отметку можно
подделать. Ложную пятерку перенесли с квиточка в зачетку Климцова.
     Матвеенков  поплелся в одиночку. Он занял у Забелина болотные сапоги  и
куртку  --  всю в мормышках,  в  которой  тот  отбывал  Меловое, и явился  к
Золотникову в  обеденное время.  Философ сидел за столом и принимал вовнутрь
что-то  очень  эксцентричное на запах  из аргентинской или, как  минимум, из
чилийской кухни.
     -- Ну что,  проходи, Аддис-Абеба,  --  вспомнил  Золотников  чрезмерную
занятость двоечника по общественно-политической линии.
     Матвеенкову с голодухи послышалось вместо Аддис-Абеба "садись обедать",
и он совершенно бесцеремонно подсел к столу и принялся уплетать острый пирог
с  рыбой.  Когда, помыв  и  вытерев  руки,  Золотников вернулся в  столовую,
Матвеенков уже развеивал последние крохи стеснения. Чтобы не ударить в грязь
лицом,  хозяину  ничего  не оставалось, как  потчевать неуча. Леша долго  не
выходил из-за стола, и Золотников чуть не закормил его, как когда-то  Пунтус
с Нынкиным в Меловом бабкиных свиней.
     После  обеда  Золотников  приступил к  опросу.  Речь сама собой зашла о
рыбалке. Пересдача экзамена прошла, как сиеста, без особых аномалий.
     А вообще сессия --  это мечта. И почему  каникулы начинаются после нее?
Их  следовало  бы поменять местами.  Когда  вырываешь на кино пару  часов из
отведенных на  подготовку,  даже индийский  фильм кажется  увлекательным. На
каникулах  пропадает  охота   отдыхать.  Купаешься  в  ненужной  свободе   и
понимаешь, что она --  не более  чем осознанная необходимость,  как  говорил
великий Ленин.
     Даже как-то неинтересно.



Из заготовок

     Химик Виткевич, похожий на баснописца, заметил как-то на консультации:
     -- К  экзамену  допущу  тех, кто заготовит шпаргалки  своей рукой. Буду
сверять почерки.
     Дмитрий  Иванович  Виткевич  считал,  что  лучший  способ   закрепления
пройденного материала  -- изготовление  шпаргалок. Студент,  занимаясь  этим
делом  в  надежде списать  на экзамене, вторично прорабатывает предмет,  сам
того  не  подозревая.  Пробегая  вновь  по  всем темам,  он  усваивает  курс
комплексно, по двум каналам памяти -- механическому и зрительному. Собираясь
на экзамен, он запоминает,  в каком кармане  какая  заготовка лежит, и таким
образом  классифицирует свои  знания.  Это  позволяет держать  в  голове все
химикалии.
     Заяви такое  Ярославцев, первокурсники  удивились бы до крайности, а из
уст химика требование иметь шпаргалки прозвучало  почти программно. Это была
не  единственная  странность, которую Виткевич  обнаружил  за семестр. Взять
хотя бы химические анекдоты, которых он рассказал  столько, что по ним можно
было выучить половину высшей химии. Он рассказывал их, как новую тему, -- не
улыбаясь,   сохраняя   каменную   серьезность.   Словно  мимические   мышцы,
складывающие улыбку, у него атрофировались. За серьезность Дмитрия Ивановича
уважали более всего. Благодаря ей он постоянно притягивал к себе. Его лекции
были интересны, их  никто  не пропускал. Проверки посещаемости, устраиваемые
на них деканатом, считались  делом в какой-то мере кощунственным, потому что
отсутствующих не было никогда.
     От  Бирюка пришел слушок,  что Виткевич преподавал в свое время  в МГУ,
был первым рецензентом Солженицына. После этого растворы, полимеры  и анионы
стали еще  занимательнее. Бирюк божился в подлинности пикантной составляющей
слушка и уверял, что по институту ходит  чешская книжонка, в  которой это  в
деталях расписано. При желании эту книжонку можно было отловить у литейщиков
или у вагонников.
     --  Теперь  ясно,  почему  Виткевич ходит, заложив  руки за  спину,  --
догадался Рудик. -- Сказывается длительное пребывание в неволе. Сталин знал,
кого сажать и на сколько.
     Создавалось впечатление, будто  химик еле носил свое  тяжелое прошлое и
ежеминутно помнил  о нем. Он часто  останавливал  мел на  середине формулы и
задумывался,  и  только усиливающийся  в  аудитории  шепот  возвращал его  к
реальности.  При  чтении   лекций  химик  никогда  не  пользовался  никакими
бумажками, как это делали многие  преподаватели, он знал свою науку назубок,
поэтому все его требования воспринимались как законные.
     -- Все-таки химик наш хитрый, как штопор! --  размышлял Гриншпон. -- Не
покажешь ему шпоры -- двойка,  покажешь -- он  их отберет,  и  тоже  двойка.
Ловкое колечко он затеял!
     На экзамене  Виткевич словно забыл про все.  Не спросил про шпаргалки и
не  следил, списывают ли.  Будто знал, что  никто  списывать  не будет.  Все
недоуменно брали  билеты,  невероятно  легко  отвечали  и, бросив в урну  не
пригодившиеся шпаргалки, выходили поделиться удивлением  с  рассевшимися под
дверью одногруппниками.
     Один только Усов  не мог  удержаться, чтобы не напомнить о себе. Прежде
чем  взять  билет,  он долго  вытаскивал  из  карманов свои микротворения  и
расписывал Виткевичу,  на какой четвертинке какой вопрос  раскрыт. Химик, не
глядя,  опустил шпаргалки в  урну.  Усов взял билет  и сел за  стол.  Натура
постоянно тащила его не туда. Посидев смирно минут пять,  он спросил, нельзя
ли ему воспользоваться шпаргалками.
     -- Пожалуйста, -- спокойно разрешил химик.
     Усов полез в урну и достал листочки. Дмитрий Иванович не среагировал на
выпад, дождался, пока Усов иссякнет, и поставил ему тройку.
     --  Не за плохие  знания, а  в назидание, --  прокомментировал  он свое
решение.
     Все сошлись во мнении, что химия не  наука, а баловство. Виткевич  свое
дело сделал. Он вынудил подопечных понять предмет.  Экзамены как таковые его
мало интересовали. Кто на что способен в химии, он распознавал по походке.

     С историей КПСС  дела обстояли проще.  То,  что  никто  не получит ниже
четверки,  подразумевалось. Этот предмет знать  на  тройку было  стыдновато.
Потому что вел его некто Иван Иванович Боровиков.
     Немного   найдется  на  земле   людей,  внешность   которых  так  верно
соответствовала  бы фамилии.  Боровиков  был овальным и белым, как  боровик.
Вечная его фланелевая  шляпа с пришитым листком довершала сходство с грибом.
И  еще  меньше  найдется  на  земле  людей,  внешность  которых  так  сильно
расходилась  бы с  сутью.  Когда Иван  Иванович  открывал рот и  уголки  его
толстых  губ  устремлялись  вверх,  доходя  до  ямочек на  пухлых щеках, все
ожидали,  что  он  скажет  сейчас  что-то  очень  веселое.  Руки  слушателей
инстинктивно тянулись к лицам, чтобы  прикрыть  их на  случай, если придется
прыснуть,  но  Боровиков так неподкупно заговаривал о  предмете, что  улыбки
студентов  не  успевали  расползтись  по  лицам  и  свертывались  в гримаски
удивления. Он умел подать материал так,  что было  понятно: все произносимое
им -- туфта, но  экзамен, извините, сдавать придется. Не  надо вникать в эти
бессмертные произведения, надо просто знать, для чего и когда  они писались.
Их не надо  учить,  как  математику,  но как  философию деградации  сознания
общества знать необходимо.
     -- История КПСС, -- говорил Боровиков, -- самая величайшая формальность
в мире! Соблюсти ее -- наша задача!
     Он читал лекции самозабвенно.
     --   В   молодости   Шверник   напряженно  всматривался  в   окружающую
действительность... --  сообщал он серьезно и без единого намека на улыбку и
сразу поднимал настроение. В лучшие  минуты своих публичных бдений Боровиков
высказывался так  горячо,  что казалось,  будто  он  выступает на  форуме по
борьбе с международным промышленным шпионажем.
     Боровикову было всегда  неприятно ставить  в  экзаменационную ведомость
уродливый "неуд". Он  до  последнего наставлял на истинную  стезю  искателей
легких, но тупиковых путей. За отлично разрисованные и оформленные конспекты
он бранил, как за самоволку в армии.
     --  Зачем  вы попусту  тратите  время?!  Ведь  я  не  требовал  от  вас
конспекты! Придется пачкать документ,  ничего не поделаешь, -- и  выводил  в
ведомости пагубную отметку.

     Термодинамика --  тоже интересная наука,  но навязывавший ее  студентам
преподаватель Мих Михыч был еще интереснее. Он обладал двухметровой фигурой,
и Татьяна открыто  благоговела  пред ним.  Почти еженедельно она  повторяла:
"Вот это,  я  понимаю, мужчина!"  Всем  своим  поведением  Мих Михыч  словно
извинялся за то, что  сам он, будучи студентом, тоже опаздывал, симулировал,
списывал, а теперь вот вынужден наказывать за это других.
     Бирюк уверял, что  нет для Мих Михыча страшнее испытания,  чем экзамен.
Перед началом экзамена он по обыкновению  посылал кого-нибудь из студентов в
ближайший  киоск  за  газетами, чтобы, читая их, не видеть,  как,  списывая,
готовятся к  ответу испытуемые. Если случайно  замечал, как  кто-то безбожно
дерет из учебника, Мих Михыч краснел как рак.
     На  экзамене  в 76-Т3  Мих  Михыч не  ввел никаких новшеств -- послал в
киоск за  прессой  Нынкина  с Пунтусом,  те,  как  всегда,  перестарались  и
принесли такую кучу чтива, что ее можно было одолеть только к осени.
     Термодинамик тщательно обложился ворохом газет, как мешками с песком, и
экзамен начался.
     Несмотря на установленные законом Мих Михыча льготы, Татьяна умудрилась
схватить  "двойку".  Из  необширной  науки она  удосужилась  одолеть  только
пропедевтику,   а  три  основных  закона  термодинамики  решила  пропустить,
посчитав,   что   для   хорошей   оценки   достаточно   благоговения   перед
преподавателем.
     Мих Михыч задавал  ей наилегчайшие наводящие  вопросы, вытягивал ее  на
ответ, как мог, но даже одного закона из трех так из нее и не вынул. Он весь
измучился, глядя на Татьяну. Это было выше его сил. Со слезами на  глазах он
поставил ей "двойку".




Раскачка

     В семь вечера Гриншпон был  у общежития. Он мог бы приехать и утром, но
не терпелось увидеть  друзей. Он посмотрел на  окно 535-й комнаты  -- там не
было видно никаких признаков обитания. "По крайней мере, Решетнева нет точно
-- он  бы распахнул все настежь", -- подумал Миша и вошел в вестибюль. Ключа
от комнаты на вахте не оказалось.
     -- Уже забрали, -- доложила Алиса Ивановна, отставная энкавэдэшница. --
Сурьезный такой, в кожанке.
     Гриншпон понял, о ком идет речь. Других "сурьезных" в 535-й не обитало.
     В  коридорах  слышались  шаги,  эхом  раскатывалось  хлопанье  дверьми,
погромыхивала музыка  -- общежитие  оживало после  летних  каникул.  Двое  в
стельку пятикурсников вскрывали ножом дверь  в свою комнату и  уверяли  друг
друга, что  ключ  никто из  них не терял. Какой-то изгой сидел на полу возле
урны и курил.
     Гриншпон подошел к своей двери, пнул ее ногой и вошел.
     -- Привет! -- Рудик с усердием потряс ему руку. -- Как Сосновка?
     -- За  три недели надоела! Замотались  играть каждый  день. А ты что-то
бледный,  как  спирохета,  не иначе вместо курорта в подвале отсиживался? --
Гриншпон вынул из портфеля пачку сандеры и курительную трубку. -- На, дарю.
     -- Вот это да! -- воспрял Рудик, пробуя  подарки  на свет, на зуб и  на
запах. -- Где взял?
     -- Где взял, где взял?! Купил! И не нюхай -- там все герметично!
     --  Дейcтвительно,  запечатали  так  запечатали.  Ни одна  молекула  не
улизнет. Спасибо, удружил, а то "Прима" в кишки въелась!
     -- Кравцова больше нет, -- сообщил Гриншпон.
     -- Как нет?
     -- Перевели, -- сказал Гриншпон и воспроизвел, как все произошло.
     Из-за  не в меру дальновидного батяни Кравцова, а  еще  точнее -- из-за
брата  Кравцова Эдика. Эдик  не особенно утруждал себя  учебой,  занимался в
основном  дебошами.  Пять  лет  генерал не  видел первенца. Служба  --  дело
понятное.  Свиделись  только  этим  летом.  Отец  взглянул  на  старшее чадо
пятилетней выдержки и отправился в  институт, чтобы, пока  не поздно, изъять
из  обращения  младшего  семинариста. Генерал  так  и  заявил  ректору,  что
культуры обучения во вверенном  ему вузе нет никакой  и  что  доверять своих
детей этому институту -- очень большой риск  со  стороны  родителей. На  что
ректор  даже и не возразил. Кравцова перевели в МВТУ  им. Баумана.  Прямо  с
турбазы в Сосновке.
     -- Ну, а Кравцов, сам он что? Переживал хоть немного?
     -- Две-три искры сожаления, не больше.
     -- А Марина?
     -- Чуть  не отдалась ему в  последний вечер. А после того  как уехал, к
микрофону больше так  и не подошла. Сказала,  голос сел. Последние вечера мы
работали на танцах практически вдвоем с Бирюком.
     Дверь  комнаты  распахнулась  и  обнажила  Решетнева  с  двумя  сумками
наперевес. Его рот был уже открыт.
     --  Не спорь,  Миша, -- с ходу  сказал он Гриншпону. -- Староста всегда
прав!  Обстановка -- она как возмущающая сила. Может расшатать, если  кивать
ей в такт, а пойди чуть вразрез -- заглохнет.
     -- Не заводись, -- Рудик помог Решетневу  избавиться от сумок. -- Давай
про умное потом.
     --  А  мне  что, уши затыкать? Ваши выражения слышны на  первом  этаже!
Орете, как  на  базаре! И  главное -- о чем?! Обстановка,  характер --  тему
нашли! Или  в день приезда больше поговорить  не о чем?  -- Решетнев сбросил
куртку и начал наводить порядок. -- Как вы сидите в такой темноте?! -- Шторы
затрепетали, разлетаясь  по краям карниза. -- И в такой духоте!  -- Форточки
заскрипели, распахиваясь настежь.  --  Я прошу график дежурств по  комнате в
третьем семестре открыть мной!
     Дежурства  Решетнева  по  комнате  служили  для  сожителей  сигналом  к
повышенной  бдительности. Виктор Сергеич  был  пропитан порядком, царившим в
космосе,  и,  убираясь в комнате, выбрасывал в  окно все лежащие не на месте
вещи. И  не было на него никакой управы. В эти неблагоприятные дни обитатели
535-й старались  попасть домой  пораньше, чтобы упорядочить  валяющиеся  где
попало личные принадлежности. Столь неземной строгостью Решетнев высвобождал
себе  массу времени.  К  его приходу в  комнате восстанавливалось  приличное
благообразие,  и   ему  для  наведения  полного  порядка  оставалось  только
протереть пол да разогреть вчерашний суп.
     Предупредить  смерчевые  дежурства  удавалось  не  всегда.  На  совести
Решетнева лежали  плавки Рудика, не снятые  вовремя с  форточки, забытая  на
обеденном  столе  фехтовальная перчатка Мурата, которой все пользовались при
работе  с горячей  сковородкой,  и  два  тюбика  мази "Гиоксизон" из  личной
аптечки Гриншпона.
     Миша уверял, что мазь лежала на месте,  и требовал возмещения  убытков.
После выброса, когда Гриншпон обнаружил пропажу, возможности поискать тюбики
под  окном  не было из-за кромешной  темноты. Дождавшись  рассвета, Гриншпон
бросился вниз  на  поиски.  Но,  сколько ни  рылся в кустах, так ничего и не
нашел. Дворник сказал, что мази, вероятнее  всего, унесли собаки. С тех пор,
совершая свои  гигиенические акты, будь то с  грязными  носками, висящими на
дужке  кровати, или  с  сапожными  щетками  и  кремом, выпавшими  из  общего
крематория под тумбочкой, Решетнев приговаривал: "В кусты, собакам!"
     Гриншпон долго сокрушался об утрате и  несколько раз приходил под окно,
чтобы повторно покопаться в кустах. Хотя мазь  была совершенно никчемной, он
применял ее не по назначению.  Мазь  нисколько не помогала его обветренным и
потрескавшимся  губам,  поскольку по  ошибке была всунута  аптекарем  вместо
вазелина.  То,  что  мазь  не  та,  Гриншпон  обнаружил сразу,  но,  вопреки
побочному и очень отрицательному эффекту, продолжал упорно пользоваться  ею.
Когда друзья спрашивали, зачем он мучает себя, он отвечал: "Уплочено! И чтоб
в следующий  раз смотрел, что покупаю!" Гриншпон довел  нижнюю губу до того,
что не мог улыбаться.  Сожители  сжаливались  -- не шутили при нем. Гриншпон
был легок на смех и знаками просил друзей, чтобы они не только не шутили, но
и вообще не  разговаривали при нем  в  комнате, потому  как  самый будничный
разговор в 535-й  легко обеспечивал любому присутствующему животный  смех от
трех  до  пяти баллов  по шкале  Рихтера.  Гриншпон с  трудом сдерживал рот,
улыбаясь одними глазами. И тогда Решетнев предупредил:
     -- Миша, не рискуй, заткни уши!
     Больной не пожелал последовать совету, и трещина на губе превратилась в
овражек, грозивший развалить губу пополам. "Гиоксизон" усугублял трагедию --
от мази  губа  попросту  разлагалась  и выводила из  формы  личного певца  и
музыканта 535-й комнаты.  Вася  Петухов, которого приходилось  приглашать  с
баяном на локальные гудежи взамен больного Гриншпона, пил в три раза больше.
Из экономических соображений  Решетнев не вынес  самоистязаний  Гриншпона и,
прикрывшись страстью к мировому порядку, отправил злополучные тюбики в окно,
хотя те лежали на самом что ни на есть своем месте -- глубоко в тумбочке.

     Решетнев завел будильник, проверил, работает  ли  радио, вытащил из-под
кровати  двухпудовую гирю  и поднял над  головой:  не  полегчала  ли? Вещи и
предметы, показавшиеся ему лишними, моментально оказались за окном.
     --  Успокойся,   --  притормозил  его  Гриншпон.  --  Дежурный  сегодня
Артамонов,  как  первый  по  списку,  а  не ты! Твой  вариант графика мы  не
утверждаем!
     Закончив  нулевой цикл,  Решетнев набрал  на  кухне  в графин  воды  и,
вер