ворят, в прошлом  году ты посмывала  и унесла в
Белое море столько добра! Прощайте,  ссыльные! Конченые и  неконченые! Жизнь
вам судья!
     К сходням Приемной запани леспромхоза пришвартовались под  занавес дня.
Пидор сошел на берег первым.
     Вечера  как  такового  не было,  просто  солнце  падало  прямо в  реку.
Огненная полоса пробегала по воде, на повороте выбиралась на берег и сжигала
производственные строения, штабеля леса и лица "дикарей".
     Развели  костер.  Гриншпону  сунули  в  руки  гитару.  Песни,  поплясав
рикошетом по воде, возвращались обратно.
     На   огонек  и   музыку  подошли  бойцы  из   ростовского   стройотряда
"Факториал". Отряд занимался  тем, что вылавливал плывущие по  реке  бревна,
бревнотасками их поднимал на берег, загружал в  вагоны и отправлял к себе на
родину.  Слово   за  слово   --  студенты   разговорились  и  познакомились.
Выяснилось, что командир у  "Факториала" непробивной и что денег  ростовчане
за  лето вряд ли получат столько,  сколько не стыдно  привезти  с севера.  В
самом  начале работ  они  три  недели добывали  кровати,  телевизор и прочее
культурное оборудование,  и,  пока  устраивали никому  не нужный  быт,  ушло
драгоценное время.  Поэтому "Факториал"  не имеет  денег  даже  на  обратные
билеты.
     Ночь  прошла  быстро.  Утром  Фельдман  и  Климцов  вернулись  к  своим
командирским  обязанностям  --  отправились  в  контору.  Они   пробыли  там
непредвиденно  долго и вернулись  только к обеду в сопровождении  директора,
который сообщил, что  наличности для  расплаты за  работу в кассе  на данный
момент нет и надо немного подождать. А пока, чтобы не терять  времени даром,
можно по  другому  наряду поработать  на  очистке  Приемной  запани.  Совсем
недолго, недельку-другую.
     Поскольку время терпело, согласились.
     Специфичным было то, что  берега Приемной запани  были топкими, а  сама
запань находилась прямо в тюремной зоне, река разрезала ее пополам.
     "Дикари" таскали бревна из адского джема, и, случись сейчас тревога, им
осталось бы только выдать полосатую форму да пришить номерки.
     Заключенные работали  в десяти  метрах от студентов.  Расконвоированные
сплавляли   зекам   бревна   с   привязанными  под  водой  ящиками   спирта.
Солдаты-охранники  останавливали бревна  багром, вынимали две-три  бутылки в
качестве пошлины за транзит и отпихивали дальше. Все было отлажено и шло как
по  маслу. Говорили, что кто-то проиграл  в карты тысячу кубов леса и теперь
этот штабель горел.
     "Дикарям"  хотелось  побыстрее  закончить  очистку топкого  и  грязного
берега  от  бревен.  Для  ускорения  процесса  решили  поработать  ночью   и
отправились  с крюками  в темноту. Через час,  каким-то  образом  прознав об
этом, примчался на катере Зохер с Пидором.
     -- Вы  что, с ума посходили?! -- начал он быстро втаскивать работничков
в водомет. -- Вас же перестреляют,  как гусей! На вышках одни чурки! Увидят,
что  кто-то  там  в  темноте  ковыряется-копошится,  и  пришьют  без  всяких
предупредительных выстрелов, под  маркой  беглых!  И  еще по  тридцать суток
отпуска  получат  за каждую вашу тушку! Нет,  ребята, как  хотите, а литрушу
спиртяги мне завтра поставьте!
     -- Что ж ты раньше молчал? -- сказал Рудик. -- Откуда нам было знать?!
     --  Быстрее!  Быстрее! -- торопил всех Зохер. --  Вон,  видите, чурочки
дорогу  перебегают, на  пригорке,  через  минуту здесь  будут! В лагере  уже
тревогу объявили, наверное.
     Пришлось спешно свернуть работы. Когда отчалили, Зохер вновь напомнил о
спирте.  Никакого  алкоголя  в  обороте  "дикарей"  на  текущий   момент  не
оказалось, поэтому сразу за всех отблагодарила Зохера Татьяна. Они  на  пару
долго о чем-то пили  чай с сухарями на жестком  кухонном диване. И  не  одну
ночь.

     Казалось, жара навеки воцарилась на земле. Растерявшееся лето не знало,
что с собою делать  в  сентябре. Погода была непонятна,  как женщина. Только
что была жарынь, и, пожалуйста, зарядили дожди. День, другой, третий. Словно
нарушился водный баланс Земли. Берег  вовсе раскис, и работать стало  просто
невозможно. Ветры  вперемешку  с водой  заметались по  заколдованному кругу.
Бревна, прибиваемые  к берегу,  иначе, как по циклоиде, двигаться не хотели.
Толкнешь ее,  эту деревяшку, она опишет дугу и снова к берегу -- опять нужно
отталкивать. От  ледяной мороси коченели руки. Ждать погоды в такой ситуации
было все  равно, что читать "Обломова". Ну, думаешь, наконец-то он набросает
планчик переустройства именьица, но тут подворачиваются  Алексеевы и прочие.
Ну, думаешь,  проснется Обломов  --  и все  изменится.  Но не тут-то было --
дожди  все  идут и идут. Превалируют,  фаворируют, преобладают. И чем больше
веришь в  Обломова, тем  они  нуднее и безысходнее. Как страницы безутешного
эпилога, листала  осень день  за днем  и тащила отнекивающуюся  и продрогшую
насквозь тайгу  в судорожный  танец. "Дикари" то сидели в бараке, то очищали
грязь от бревен.  Не  бревна от грязи, а наоборот, как в  стране дураков, --
грязь от бревен.
     Десять дней  дожди лили, как во  времена  Ноевы. С берегов  скатывались
грязнейшие  потоки.  Но сколько  бы чистой воды  ни добавляло небо, река  не
становилась прозрачней.
     В то последнее утро посветлела только  восточная половина неба.  Словно
на западе  произошло что-то непоправимое, и, несмотря на все усилия природы,
рассвет там никак  не мог наступить. Такой формы небесных  явлений  не  знал
даже Решетнев. Окрестная флора затихла, как перед грозой.
     "Парма" загоняла  к  бревнотаскам  последние  бревна.  Вдруг  Фельдман,
словно сорвавшись с цепи, заорал, тыча руками к горизонту:
     -- Смотрите! Смотрите!
     Как орда  монголов, заполняя ширину реки, сплошной  стеной на  Приемную
запань  медленно надвигался огромный  плот  леса. Края  и  конца ему не было
видно.
     --  Наверное,  в восьмом отделении плитку сорвало! --  догадался Зохер.
Опомнившись,   он  выскочил   из  катера  и  побежал   по  берегу  навстречу
надвигающемуся лесу, закидывая ногами  себе на  спину огромные  комья грязи.
"Дикари" бросились вслед, не зная, зачем и что из этого должно получиться.
     Боны Приемной запани закрывали половину ширины реки.
     --  Будем отпускать тросы и перегораживать  реку! -- скомандовал Зохер.
-- Раскручивайте лебедки!
     Лес  неумолимо   надвигался,  открыто  и  нагло  мечтая  о  беломорском
просторе. Приемная запань была последней преградой на пути к морю. Внизу лес
уже было не поймать ничем.
     Выше запани  река  сужалась.  Берега, стиснув поток бревен, затормозили
его.
     Боны удерживались только двумя тросами.
     -- Не выдержат! -- сказал Зохер. -- Надо ставить дополнительные!
     Запасные тросы, смотанные  в  бухты, лежали на берегу.  Свободные концы
тросов привязали к  катеру, и водомет затарахтел, разматывая крепеж. Рудика,
Решетнева и Климцова Зохер затолкал в катер. Как самых близкостоящих.
     Зохер  начал объяснять, как лучше  зацепить тросы  за  боны. Самому ему
было не сделать этого -- управлять катером, кроме него, никто не мог.
     Лес начал  входить  в запань, грозно шурша и перетирая кору  в порошок.
Шум  был всепроникающим. Сразу становилось  понятно, что порожден  он чем-то
мощным и нечеловеческим.
     От  дождей  вода  в  реке  была  мутнее, чем  в  Хуанхэ.  Первым нырнул
Решетнев. Он намотал под водой на бревна конец троса и, стуча зубами, влез в
катер. Второй трос обвязал Рудик и тоже вымок до нитки.
     С третьим тросом выпадало нырять Климцову.
     -- Не успеем, сотрет бревнами! -- отказался  он нырять под боны. -- Мне
кажется, и этих двух тросов вполне хватит!
     -- Не хватит, надо  три! -- крикнул Зохер. -- Я боюсь, не хватит даже и
трех!
     -- Эх! --  простучал зубами  Решетнев  и вместо  Климцова ушел под воду
повторно.
     Лес   наползал.  Дополнительные   тросы  натянулись  как  струны.  Боны
заскрипели, сдерживая натиск сбежавших от хозяина бревен. Такая силища!
     Катер попал в  ловушку. Его  прижало к бонам и стиснуло, как скорлупку.
Он вяло посопротивлялся, потрещал и вмиг сделался плоским.
     Наконец лес,  тяжко охнув, остановился и, как нашкодивший пес, виновато
затих.  Течение,  уплотняя  массу,  выгнуло  боны  в  форме  арфы  и, словно
непутевый музыкант, беспорядочно  задергало  то один трос, то  другой. Такая
игра   не  могла  родить  музыку,  но  что-то  от  нее  в  этом  общем  гаме
прослушивалось.
     Зохер  с  "дикарями",  как  акробаты,  пробрались  по  нагромоздившимся
бревнам  к  берегу. Белое  море, облизнувшись, клацнуло  вдалеке  голоднющей
пастью.  Все мокрые, спасатели  двинулись  к баракам.  Гул  не  затихал.  Он
вызывал  какое-то чувство. Гордостью  его  назвать не поворачивался язык. Но
что-то похожее на это угадывалось.
     Директор застал последние минуты сражения.
     -- Молодцы!  --  сказал он  поднимавшимся "дикарям". -- Пойду позвоню в
восьмое отделение. Пусть со своим лесом как  хотят, так и разбираются! Ловко
получилось -- мы  на их промашку свой старый  катер  спишем! И отхватим себе
новенький!
     Больше он не сказал ничего. Или в его "молодцы" вмещалось благодарности
больше, чем туда мог вместить  любой другой, или мужество  на севере -- дело
более обыкновенное, чем в Нечерноземье. А может, причина была совсем иной.
     Директор позвал к себе в контору Климцова и Фельдмана. После обеда  они
пришли в барак нетрезвыми и  вывалили на пол сетку денег. Ростовчане развели
руками, узнав про сумму, которую заработали "дикари". У "Факториала" за лето
вышло впятеро меньше.

     С  леспромхозом  АН-243/8  прощались  немножко  театрально. Вечером  из
засаленной  спецодежды  связали трехметровое чучело  и подожгли. Пропитанная
смолой ветошь занялась в один момент, и чучело еле успело отпустить с ладони
висевшую в  небе  луну,  как божью коровку, на счастье.  Пылающий гигант  из
шмотья удивленно озирал "дикарей". Чему  они рады?  Подумаешь,  подержали  в
руках по двадцать вагонов леса каждый, что в этом веселого?!
     Даже вонью сегодня не так густо тянуло с реки.
     --  В  такой вечер могут запросто вырасти крылья! --  потянулся Нынкин,
имитируя недельного страуса.
     -- Не говори! -- согласился Пунтус.
     Веселости не  мог нагнать  даже  Артамонов.  Возвращаться было грустно.
Поезд на Москву отправлялся в пять утра.
     Пидор был единственным, кто проводил "дикарей" до вокзала.  Он все лето
продержался с  отрядом, не  отпуская  студентов  ни на шаг. И что его, столь
самостоятельного, удерживало рядом? Может, то, что все с понятием относились
к его необычной душе и не утруждали  приступами чрезмерного внимания? Давали
свободу в действиях? Или совсем не потому?
     Но в  вагон,  когда поманили, Пидор  сесть  отказался.  Он  пробежал за
поездом  с  полкилометра,  дико  мяукнул  и  побрел  в  сторону  леспромхоза
АН-243/8. Прощальный стон кота долго не мог растаять в утреннем мареве.
     Пошел дождь. Крупные, совсем не осенние капли вкось чиркали по оконному
стеклу, желая, наверное,  вспыхнуть. Некоторым  это  удавалось,  когда поезд
пролетал   мимо  фонарей.   Параболические   кривые,   оставляемые  каплями,
зарисовывали  окно.  Резкости  для  созерцания заоконных  полотен  стало  не
хватать.  Чтобы  навести  ее,  гоняли по  кругу  "северное  сияние" -- смесь
питьевого  этилового спирта  с шампанским.  Гудели,  как  оттянувшие  срок и
откинувшиеся ссыльные  --  плотно и по  полной программе. Карты --  напитки,
напитки -- карты. Единственное, что отличало знакомых Аля-поти от "дикарей",
-- у  последних не  было цели спустить  все заработанное собственным горбом.
Поэтому угощали не  всех подряд. И не  со всеми подряд садились  за откидной
ломберный стол.
     В купе, где звеньевым был Фельдман, употребляли голый спирт,  поскольку
игристое вышло.  При  этом  вяло метали банк, играя  по копеечке  во  что-то
среднее между сварой, секой и бурой, и трамбовали подброшенную Татьяной тему
влияния спирта на потенцию и особенно на зрение. Вспоминались многие  случаи
из жизни, когда кто-то из знакомых  то ли  умирал от спирта, то  ли  напрочь
терял зрение.
     -- Так это от  технического, а мы пьем специальный  этиловый, питьевой,
-- успокаивал всех раздухарившийся Нынкин.
     -- Все равно отрава! -- отхлебывал  мизерными глоточками  Фельдман.  --
Страшно!
     По  капельке,  по  капельке  Фельдман  накачался,   как  маркшейдер  и,
прислонившись к стене, отключился с картами в руках.
     Нынкин вырубил свет и стал подначивать участников:
     -- Ставлю еще!  Удваиваю банк!  --  И, толкнув Фельдмана, произнес:  --
Твое слово! Ходи!
     Фельдман  не  просыпался.  Подергивая верхней  губой,  он  сгонял прочь
назойливую генесскую муху.
     -- Ходи,  а то за фук возьму! --  ущипнула Фельдмана Татьяна в  области
ширинки.
     Фельдман  очнулся,  отверз  свои навыкате зенки, но ничего  не  увидел.
Вокруг  стояла  сплошная  темень.  В  мозгу  Фельдмана  начали  беспорядочно
перемещаться   отложившиеся  россказни  о   причудливых   последствиях   при
злоупотреблении спиртом.  И Фельдман что есть дури завыл, ощупывая местность
вокруг глаз -- брови и переносицу:
     -- Глаза! Мои глаза! Где мои глаза?!
     -- Да ходи же ты  наконец! -- торопил его Пунтус. -- А то скоро большая
остановка, надо купить пожевать.
     -- Я ничего не вижу! У меня пропало зрение!
     -- Не выдумывай ерунду! Твое слово! Ходи!
     -- Я ослеп! Это спирт! Напоили дрянью!
     Нынкин включил свет. Зрение вернулось.
     -- Сволочи! -- бросил карты Фельдман. -- Ну и шуточки у вас!
     Усова,  вытянувшегося  за  лето  в  трость  и  равномерно  загоревшего,
облюбовала  одутловатая,  с большим непрерывным стажем проводница.  То,  что
Усов согласился  помочь  ей разносить чай,  было  показательным в  принципе,
знаменательным в его судьбе и бросалось всем в глаза. От "северного  сияния"
вагон  ходил  ходуном. Поезд  так мотало, что  чаю  оставалось на дне, когда
стаканы  достигали пассажиров.  Усов еле  держался  на  ногах.  Пассажиры  с
пониманием терпели недолив.
     Отработав смену, проводница  пригласила зеленого, словно побег бамбука,
Усова  к себе  в  подсобку  и принялась отдавать должное его  стройному, как
лыжная палка, телу. А вот  Усов по неопытности отдать  должное  без побочных
эффектов не  смог. На  первых порах все шло  нормально , и  тряска на стыках
даже помогала  процессу. Но в  самый  ответственный момент организм не вынес
двойного  давления изнутри и его потащило вразнос.  Сначала прорвало верх, и
Усов,  что  называется,  метнул  харч  непосредственно  из  положения  лежа.
"Суповой набор", --  мелькнуло  у  него в голове. Догадка  подтвердилась  --
набор, к которому почти  не прикоснулись  ферменты, ушел  по  дуге  прямо на
форму проводницы, аккуратно сложенную у  изголовья, и  по  инерции наполз на
увенчанную кокардой фуражку.
     А потом прорвало и все остальное.
     Это было первое боевое крещение Усова.  По причине  закомплексованности
до  этого  случая  он  практически  не  делал самостоятельных  попыток стать
настоящим человеком. В групповой гульбе участвовал, а так нет.
     Усов понимал, что  через секунду его выдворят из служебного купе и  ему
придется стоять  в коридоре  с трусами в  руках и икать.  Но не тут-то было.
Прибравшись, насколько было возможно в этой  ситуации, проводница продолжила
приголубливать Усова и выпроводила его только под утро.
     Друзья  нашли  Усова  похожим  на  винторогого  козла.   Обломанного  и
потерянного, они отвели его  к себе и  уложили досыпать  согласно купленному
билету.
     Слегка подпорченная железнодорожная форма стала причиной драмы, участие
в которой принял весь состав.
     Бригадир  поезда, состоявший  с проводницей  в особых  производственных
отношениях, имел на нее виды. Он усек, что пассия находится на посту в чужом
занюханном трико, а не в униформе,  которую он ей  организовал  раньше,  чем
вышел  срок  носки  предыдущего  комплекта.  Угрожая  увольнением,  бригадир
выпытал  у подчиненной всю подноготную  --  почему и  каким образом спецовка
оказалась некондиционной.  Проводница выложила  секрет с большим  апломбом и
удовольствием.   Реакция  бригадира  получилась   неадекватной.  Он  вздумал
воздействовать  не по  женской линии, а  прямиком  на  Усова  -- поднял его,
сонного, с полки и принялся окучивать. За Усова вступился  оказавшийся рядом
Артамонов. Он произвел свое привычное движение головой и угодил прямо в губы
бантиком.   Фронтальная   проекция   товарища  бригадира   отпечаталась   на
перегородке. Обыкновенно в таких случаях требовалась накладка швов. Бригадир
ретировался, но через час собрал всех проводников и атаковал "дикарей".
     Драка  началась  одновременно  в нескольких  купе.  Общими  усилиями  с
Татьяной,  которая  старалась  всех  разнять  и  только  мешала  бойне,  под
улюлюканье и свист люди  при исполнении были вытеснены  в тамбур. Матвеенков
захлопнул за  ними  дверь  и,  подперев ее плечом, отчаянно удерживал ручку.
Чтобы  снова ворваться в  вагон, проводникам  пришлось  разбить стекло двери
кочергой и  таким образом отвоевать ручку у Матвеенкова. Тогда Леша придумал
простенькую схему -- он схватывал ближайшего из нападавших, затаскивал его в
тыл  и отдавал  на откуп  Решетневу и Мучкину. Те поставили дело на поток --
брали проводников за уши и нанизывали  сначала на голову, а потом на  колено
-- два притопа, три прихлопа. Пунтус с Нынкиным оттягивали измочаленные тела
в  "тенек" и складывали в несколько  ярусов. С помощью конвейера  управились
достаточно быстро. Оставалось только смыть кровь со штанов.
     Хозяева поезда позорно отступили в бригадирский вагон.
     -- Ну, Усов, вечно из-за тебя куда-нибудь влипнешь, -- сказала Татьяна,
когда все улеглось. --  Уединиться  с дамой -- на это ты уже способен, а вот
постоять за нее -- все еще нет. Делаю тебе замечание.
     -- Ты же видела, сколько их налетело, этих кондукторов!
     -- Но к тебе лично имел претензии только один -- бригадир.
     -- Ну и что?
     -- Ничего. Если бы ты в ответ ударил его сам и  не вынуждал Артамонова,
то никакой потасовки не было бы.
     -- Не скажи.  Разрядка  назревала  сама  по себе. Все  равно  бы мы  за
что-нибудь  зацепились.  А   тут  получилось  очень  кстати.  Отыгрались  за
поселенцев. Я  же видел,  что все молотили с  таким  смаком, с каким жаждали
повырубить ссыльных, когда те собирались поджечь нас в Пяткое. Ну,  когда мы
чуть не пришибли колами Матвеенкова. А что касается бокса, то  ты же знаешь,
Танечка, я занимаюсь бегом по пересеченной местности.

     Третий  трудовой  семестр  породил  в  институте  новую  высокую  моду.
Считалось,  что  нужно  везде,  включая занятия,  ходить  в стройотрядовских
зюйдвестках. После того как на конкурсе эмблем художества "Пармы" на куртках
заняли  неофициальное  первое  место,  Татьяна  перестала  снимать   с  себя
студенческую форму даже  на  ночь. Усов чуть не плакал. За лето он вымахал в
почти двухметрового  дяденьку и  слезно просил художников "Пармы" нарисовать
тайгу  и  солнце на только что  специально для этого  купленной  брезентовой
ветровке пятого роста.
     Через неделю в институт приехал следователь.
     Бойцы  "Пармы" были  вызваны в ректорат, где  им объявили, что  "дикий"
отряд обвиняется в финансовых махинациях с руководством леспромхоза АН-243/8
и что по делу начато следствие.
     Сообщение  вышло неожиданным. Участники таежной вылазки не нашли в себе
сил даже переглянуться. Больше других  были поражены не ездившие ни на какой
север и никаким образом к "дикарям" непричастные  Соколов, Забелин, Бибилов,
Бондарь  и  Марина.  При  всем удивлении они  повели  себя  достойно  --  не
закричали и не начали  с ходу уверять ректора  и следователя в непонятно как
возникшем  недоразумении.  Просто они  глубже  других пожали  плечами и  без
всякого вопроса взглянули на Климцова и Фельдмана.
     В голо