ты, понимаешь ли, -- согласился с ним Артамонов. --
А нам --  по домам. Продолжать  делать то,  что и раньше. Никакого развития.
Зачем тогда учились?
     --  Почему  обязательно  делать  то,  что  и раньше?  -- рассудил Артур
Варшавский. -- Можно вообще ничего не делать.
     -- Ну и  пекло сегодня! -- вытер пот со лба Орехов. -- Есть смысл пойти
на рынок прямо сейчас, накупить всякой дряни, затащить ее в комнату и больше
по жаре  не таскаться.  --  От  высокого  роста  очки  у Орехова  запотевали
быстрее, чем у Артура, и пива в зной ему требовалось больше, чем Артамонову.
     --  Предложение  принимается  в третьем  чтении,  --  вяло  согласились
друзья.
     -- Жаль, что девушки на экзамене, -- сказал Орехов. -- Сейчас бы они --
и на рынок, и салатики разные, и пузырек  бы организовали! -- И  он не врал,
при виде его дамы машинально одергивали юбки.
     Посожалев   об  отсутствии  подруг,   Артамонов,  Орехов  и  Варшавский
отправились за продуктами сами. Черемушкинский рынок имел специальный сектор
для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто
студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота.
     На  углу старуха продавала самогон,  вынимая  бутыли из  ведра с мутной
водой. На первый взгляд  казалось, что  вода --  для  охлаждения, но на деле
бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового.
     Артамонов  пробовал  все  подряд. Дотошно, с  каждого  прилавка.  Брал,
сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента.
     -- Ну и что тут нового? -- спрашивал его Орехов.
     -- Черешня  и клубника -- терпимые, --  докладывал  Артамонов, -- а вот
редиска  --  полный дерибас!  Пустая внутри.  -- Они  переговаривались и шли
вдоль развала. -- Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать.
     --  Возьмите молочного! -- пытался завлечь прохожих  разбитной хохол из
Подмосковья.
     --  Мне наплевать  на  брынзы  многопудье! -- пошел  у  него на  поводу
Артамонов и отведал ломтик. --  Несоленая. Отлично, -- сказал он  и завершил
стих: -- И мне начхать на сливочную слизь!
     --  Пожалуйста, положите под язык! А запах  какой! Мы  еще вырастим! Мы
можем  много   вырастить!   --  причитал  человек  в  тюбетейке,  рекламируя
жевательный табак насвай. -- Или купите арбуз!
     --  Арбуз   --  это  всегда  правильно,  всегда   --  своевременно!  --
подхалимничал Артамонов, сбивая цену. -- Нам, пожалуйста, мочегонный!
     -- Выберу самый сахарный!
     -- Сказали же -- мочегонный! Русского не понимаешь?!
     -- Харашо, как скажете!
     --  Давайте  у нас  будет  сегодня туркменский стол!  --  с энтузиазмом
предложил друзьям  Артамонов, пробуя восточные сладости.  -- Купим три литра
"Сэхры",  продолговатую  канталупу,  зеленого  чаю  (здесь  у него  чуть  не
вырвалось -- змия) заварим.
     -- Ешьте сами с волосами! -- отказался от затеи Орехов.
     -- Что касается  меня, то  я уже сыт, -- сказал Артамонов. -- Разве что
всю  эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным.  --  И взял  с  прилавка
кусок шербета.
     --  А  почему именно  туркменский  стол? --  спросил  Артур,  набив рот
зеленью.
     -- Да потому, что мексиканский я видал в гробу! -- объяснил Артамонов.
     Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости,
что только сам и мог ее есть.  Он поедал столько чесноку, что даже у соседей
никогда не было глистов. Это  обстоятельство подвигло  Орехова на  написание
трактата об инвазии народов.
     У Артамонова с Ореховым никогда не было денег, особенно в конце сессии.
Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые дни, а потом начинали
лепить из Варшавского приют для неимущих.
     Несмотря   на   обилие   сумм,    вбуханных   Артуром    во   всю   эту
зелень-перезелень, Орехов и Артамонов  изыскивали средства на банку килек  в
томатном соусе и пару  селедок  к репчатому луку. Потому что зелень  за ночь
вяла,  а  селедка  могла сойти  и  наутро.  После  этого  затарка  считалась
оконченной и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.
     Вернулись  в  общежитие  с  полными  пакетами снеди.  Принесенные овощи
побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди
полезли туда сами.
     Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать,
нос   Артура,  мясистый  и  с   обширными  ноздрями,   походил   больше   на
приспособление, чем на орган. Артур умудрялся спать  на нем, как на подушке.
И еще у Артура была сноровка выуживать мизинцем  козули из-под самых глазных
яблок.  Поначалу  при  выскребывании  пазух  Артур  старался отвернуться  от
присутствующих, как бы рассматривая  на стене какую-нибудь  дичь.  Стеснение
длилось пару сессий, не больше, а потом... Потом в ДАС выбросили рукописного
Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли  в
поэте иные! "Конец прекрасной эпохи", "Представление", "Бабочка" -- всего не
перечислить!  Наконец самиздатовская  папка дошла  до 628-й  комнаты второго
корпуса.  Единственное,  что отметил  в  Бродском  Артур  и  на  чем  бы  не
остановился  даже Белинский, -- стихотворение "Посвящается  стулу".  Там,  в
третьей  строфе,  сиял  орифмованными  гранями  первоисточник,  фундамент  и
оправдание всех артуровских ковыряний в носу:
     "Вам остается, в сущности, одно:
     Вскочив, его рывком перевернуть.
     Но максимум, что обнажится, -- дно.
     Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.
     Товар из вашей собственной ноздри".
     Вооружившись  столь поэтическим взглядом мастера  на  застывшие  сопли,
Артур  стал  проделывать свое,  чисто  психологическое  --  как  он  уверял,
отправление, намеренно  принародно.  Если при этом  кто-то  морщился,  Артур
совал  ему  под нос  замусоленные  страницы  Бродского  и  говорил,  что  на
опоэтизированное гением  могут  фыркать только необразованные  люди.  Отчего
становилось еще  противнее.  Непосвященным.  Орехов  с  Артамоновым  терпели
причуду Артура как самые последние интеллигенты.

     Всякий  вопрос Артур решал бесконечно долго.  Он никуда не эмигрировал,
хотя постоянно  собирался.  Телефон-автомат  в  холле  он насиловал  часами,
перекатывая в  карманах тонны  монет. Из-за лени отыскать в записной  книжке
домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в
ванной  -- всегда  засыпал.  Курсовую работу за первый семестр  он сдал  уже
после диплома.
     Поэтому  застолье обыкновенно  начиналось  без  Артура.  Начиналось  до
омерзения  однообразно --  с  партии  шахмат.  Орехов  с  Артамоновым, чтобы
определиться в дебютах, делали по первому  ходу.  Потом на доске оказывались
стаканы,  закуска, пепельница. Посиделки входили не  спеша в нужное русло. И
хотя  фигурам  с  каждым  часом  приходилось  бороться  все в более  сложных
ландшафтных  условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы  огрызков,
игра доводилась до  конца. Основная  путаница возникала  в  эндшпиле,  когда
Орехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту
гадость  коня,  мало было знать  теорию --  требовались серьезные  навыки. К
концу игрищ  часть  фигур,  как  правило, терялась,  в роли  ладьи выступала
пробка от вина, чинарик мнил  себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный
шпиль  костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом из  плоской игры
шахматы переходили  в разряд трехмерных. Сыграть до  конца можно было только
под обширным наркозом. Особенно, когда под руки попадалась доска из облезлой
фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых.
     -- Открой еще одну бутылку, -- попросил Орехов Артамонова.
     -- Всю?
     -- Не умничай.
     -- Мне повестка пришла,  --  сказал Артамонов намеренно громко и сделал
свой  коронный ход  Кр  e1-f2. Этим  ходом  Артамонов  всегда  создавал себе
дебютные трудности,  чтобы потом  было  интереснее  выкручиваться. --  Пошел
проверить почту  перед  отъездом, смотрю -- лежит!  --  поглядывая в  ванну,
перешел на ор Артамонов. -- Ничего не понимаю! -- наклонился он к самому уху
Орехова  и  прокричал, чтобы  слышал Артур: --  Куда-то там  явиться завтра,
номер части, адрес! Ничего не понимаю.
     -- Покажи.
     -- Минуточку.
     Артамонов покопался в карманах и протянул бумажку. Орехов повертел ее в
руках, проверил на свет и сказал:
     -- Один к одному.
     -- Что один к одному?
     -- Повесточка один к одному.
     -- Не понял.
     -- Видишь ли, пятачок, я получил такую же.
     -- Покажи!
     -- Минуточку.
     Он дотянулся до портмоне и вынул свою. Повестки были идентичными.
     -- А ты когда получил?
     -- Позавчера.
     -- Почему не сказал?
     -- Ты же  знаешь,  я невоеннообязанный. И никому ничем не военнообязан.
Подумал,  может,  прикол  какой. Из  своих, думаю,  кто-нибудь пошутил. А ты
почему до сих пор не сказал?
     -- Я хотел завтра сдернуть с концами, чтобы не возвращаться ни сюда, ни
домой. Вроде как никаких  повесток  не получал. Ты  же  знаешь, служить я не
буду ни за что. По мне лучше прислуживаться.
     -- Странно, что повестки  пришли в конвертах. Обычно такого рода бумаги
приходят неупакованными.
     -- Чтоб никто не прочитал.
     -- Но, с другой  стороны, ни на конверте, ни на  самих повестках нет ни
штампа, ни печати.
     -- Может, это Артур подсунул, а потом оборжется над нами, скотина!
     -- Вполне  возможно.  Но если  он  не расколется  в  ближайшие  минуты,
значит, не он.
     -- А кто?
     -- Давай спросим.  Вдруг  он  тоже получил и  молчит по своей  дурацкой
натуре никогда ни с кем ничем не делиться?
     -- Давай.
     -- Эй,  вы! Хватит шептаться! Уроды! -- забулькал Артур, слыша, как его
ф.и.о. поминают всуе.
     -- Да мы, напротив, хотим узнать, не ты ли подсунул повестки?
     -- На фиг вы мне сперлись!
     -- Ответ исчерпывающий, верим.
     -- Что ж теперь будет-то? -- захлопотал лицом Артамонов.
     --  Что будет?! Что  будет?!  Война  с турком  будет!  --  успокоил его
Орехов. Темой  его диплома  был  Гоголь  в  условиях сеточного  планирования
многотиражки.
     -- Верно, это все француз гадит.
     -- Выходил бы ты, Артур, из ванной, а то у нас тут питейный кризис.
     -- Иду, -- булькнул Варшавский.
     По натуре Артур был каботином и привносил в жизнь некоторую манерность.
Его  фундаментальное  надувание  щек в  физическом  смысле  основывалось  на
внутренней философии, которая была глубже, чем заветные гайморовы пазухи. Он
с упоением вчитывался в биографии  великих, чтобы найти их такими  же, как и
сам, грехоимущими.  Артур  с удовольствием отмечал,  что  такой-то  гений  в
тридцать лет все еще  не приступал к сотворению основного труда. Это страшно
радовало Артура,  он  со  вздохом  делал  утешительный  вывод, что раз  тот,
великий, успел, то и он, Артур Варшавский, тоже все свое успеет до капельки.
А пока можно ничего не делать.

     В  команде  Артамонов   --   Орехов  --  Варшавский  двое  первых  были
неразлучны. Встретятся, бывало, утром и ходят целый день вперемешку, пока не
установят меж собой взаимно-однозначное соответствие.
     Познакомились они на первой сессии. Орехов тут же выдвинул Артамонова в
старосты  курса.  Уже на обзорной  лекции стало  известно, что Орехов делает
третью  попытку  получить  гуманитарное образование. Начал он в  Горьковском
университете,  но, прознав, что оттуда был изгнан Лобачевский, Орехов бросил
заведение и из чувства протеста поступил в Ленинградский университет. Там --
опять  неувязка:  выяснилось,  что из Санкт-Петербургского  университета был
выперт Гоголь.  Пришлось из солидарности  оставить и этот вуз. И вот  теперь
Орехов в Московском университете и не знает, что делать -- отсюда, как стало
понятно из мемориальной доски, за скверное поведение сто пятьдесят лет назад
был отчислен Лермонтов. В этих  раздумьях -- бороться с царским произволом в
высшей  школе  до конца  или  закрыть  на него  глаза --  и  застал  Орехова
Артамонов.
     --  Мои университеты,  --  ласково называл Орехов  свои тщетные попытки
расквитаться со старым режимом.
     -- Не волнуйся,  выгонят и тебя, -- успокаивал его  Артамонов,  который
сам в  Московском  университете  был  почти  проездом  и  полагал,  что  все
приличные  люди  оказались  здесь  тоже  случайно.  Тем  более  на   заочном
отделении, заочнее которого не было ни в одном вузе.
     Получив техническую  "вышку" и поработав механиком, Артамонов  прибыл в
Москву,  чтобы поступить в  Литературный  институт, но  у приемной  комиссии
оказался  выходной.  За  неимением  времени Артамонов не стал рисковать и на
следующее  лето избрал заведение поближе к Киевскому  вокзалу, чтобы удобней
добираться.
     На  сессиях Орехов  и  Артамонов держались парой. Артура они выписали в
друзья позже, на втором курсе. Увидели, что  нормальный с виду телевизионщик
--  сами  они  одолевали  газетное  отделение  --   мается  дурью  в  полном
одиночестве, и пригласили в портерную лавку "Фазан" попить пива за его счет.
Дружба завязалась и пошла как по маслу.

     Наконец  в  дверях  санузла во  влажной тунике  из  простыни  показался
Варшавский. Он устроил очную ставку и перекрестный допрос.
     -- А ну, показывайте повестки! -- потребовал он.
     -- Вот, смотри, -- сунули ему под нос листки.
     --  Ты  же  все  собирался в  Афган добровольцем,  -- сказал Варшавский
Артамонову. -- Вот и докаркался.
     -- Одно дело добровольцем, а когда напрягают, я не люблю.
     -- Да вы не переживайте, -- утешил новобранцев Артур, -- это "партизан"
набирают  в  лагеря.  Меня  как-то  самого  чуть  не  забрили. Благо  успели
отчислить с физмата.
     -- Вот и мы об этом. А ты, случаем, не получил какой-нибудь бумажки? --
спросил Артамонов.
     --  На фиг  мне все  это  сперлось!  --  повторил  Артур  свое  любимое
высказывание. -- А если бы и получил, то выбросил бы на помойку. Ну плесните
же, наконец, и в мой стакан!  --  топнул  он ножкой. -- Но почему вы об этих
повестках до сих пор молчали?
     -- Думали, прикол, -- пожал плечами Орехов.
     -- Или рассосется, -- сделал серьезное лицо Артамонов.
     -- Такие повестки обычно приходят по месту жительства. Странно, что вам
притащили их сюда, в общагу, -- здраво помыслил Артур.
     -- Может, это связано с учебой? -- как вариант предложил Орехов.
     -- Да, по-другому  не объяснить, -- согласился  Варшавский. -- Выходит,
завтра  вы  ни  по  каким  домам  не  разлетаетесь,  а  добираетесь к  месту
призвания, -- сделал он несложное заключение.
     -- Выходит, -- не стали с ним спорить Орехов и Артамонов.
     -- То есть, вы умные, а я дурак? -- наседал Артур.
     -- Похоже.
     -- Ну-ну.  Тогда и  я  никуда  пока  не  полечу,  дождусь  вас. А  куда
приказано прибыть?
     -- В Завидово.
     -- Недалеко. Может, начинается дележ  заповедников?  И  вас командируют
освещать?
     -- Разбазаривание -- это правильно, -- поддержал курс реформ Орехов. --
Каждому по лосю и по сосне!
     -- И по рогам! -- добавил Артамонов.
     --  А  вдруг  вас  зашлют в какой-нибудь очаг! Сделают корреспондентами
"Красной звезды" и  -- на передовую! На вашем месте я бы на повестки  вообще
не реагировал. Выбросил бы в урну -- и все!
     -- За рубеж не зашлют, мы не международники.
     -- Интересно, Артур, а почему тебе не прислали? -- спросил Орехов.
     --  А он из седьмого батальона, -- помог с ответом Артамонов. -- У него
приобретенный по  сходной цене порок  сердца  и  взятый напрокат  энурез! --
перечислил он  вероятные  мотивы и,  загасив окурок в бутерброде,  наехал на
спарринг-партнера: -- Мне  уже полчаса  как  мат,  а ты  все  ходишь  своими
нечестными пешками!
     --  Дезертир запаса  ты,  Артур!  --  пожурил  Орехов  Варшавского.  --
Получишь пять лет за неотказ от преступления!
     -- Боже мой, как хорошо, что  меня никуда  не призвали!  -- обрадованно
выгнул спину Варшавский. -- Сейчас  закажем билетики с  Галкой и -- дикарями
на Азов! -- взвизгнул он и, повязав салфетку, подсел к пучку сельдерея.
     -- Надолго  не  устраивайся, -- зашел  слева  Артамонов. -- У  нас  тут
кризис пойла.
     -- Почему? -- возмутился Артур. -- Имею право после трудов земных.
     --  Мы  тут,  пока ты мылся, все укрепленное одолели, --  сделал  намек
Орехов.
     -- Я и насухую обойдусь.
     -- Сухое, кстати говоря, мы тоже потребили.
     -- Знаете, что я вам на это скажу? Козлы вы винторогие! Конец цитаты.
     --  Правильно,  никто  не  спорит,  -- Артамонов  дипломатично подвигал
Артура к исполнению роли гонца.
     -- Ты-то обойдешься, а мы? -- развешивал красные флажки Орехов.
     -- Знаешь, Артур, когда ты сидел в ванной, Орехов прямо  так и  сказал:
"А не слетает ли за пузырем сам-Артур?"
     --  Но почему и плати --  я,  и  беги -- я?! -- попытался по-настоящему
вознегодовать Варшавский.
     В напряженные жизненные моменты  друзья давили на самолюбие Варшавского
и  величали  его не просто Артур,  а  сам-Артур. Эта приставка  "сам"  вроде
французской  "де"  образовалась  на имени  сама собой,  как чага на  березе.
Как-то,  готовясь к  экзаменам по литературе, Варшавский  выучил  все, кроме
поэзии  Кольцова. В  то  время по  ФАКу гулял анекдот, из числа абстрактных,
приблизительно такого содержания:
     "Шел студент. Навстречу дурак.
     -- Привет, дурак! -- сказал студент.
     -- Сам привет! -- ответил дурак".
     На экзамене Артур вытащил билет и почернел.  Такое случается  раз в сто
лет, как нормальная  теща. В билете было то, чего он меньше всего ожидал. По
науке, прежде чем сесть готовиться,  билет следовало показать преподавателю,
чтобы он зафиксировал тему.
     --  Усаживайтесь  и  готовьтесь,  --   сказал  Варшавскому  ничего   не
подозревающий преподаватель. -- У вас -- Кольцов.
     -- Сам Кольцов! -- вырвалось у Артура.
     С тех пор Варшавского стали величать сам-Артуром.
     -- Так кто же мне растолкует, почему я  должен  и платить, и лететь? --
спросил Артур. -- Не слышу умных речей.
     -- Я объяснял это  уже сто раз, но напрягусь и объясню  в последний, --
решил дожать его до конца Артамонов. -- Записывай. Кому быть гонцом, если ты
помнишь,  мы  должны  разыграть. Как это  делалось  все  последние  годы. Не
бросить  жребий,  как в  дешевых  слесарских  компаниях,  где правят  грубая
мужская  сила  и  беспредел,  а  именно  разыграть.  Почему  в  шахматы,  ты
спрашиваешь? Да потому, что в карты ты проиграешь любому из нас еще быстрее.
Мы  просто зря теряем время. А если проиграю я или Орехов, что маловероятно,
и мы будем вынуждены пойти в  свой последний мирный гражданский вечер искать
пузырь теплой водки, то все равно деньгами ссужать нас придется тебе, Артур.
Таким образом, мы останемся должны тебе энную сумму на неопределенное время,
поскольку встретимся неизвестно когда. А если пойдешь ты  и  купишь за свои,
то   никто  никому  должен   не  будет.  Как  в   любой  приличной  компании
джентльменов. Мыслишь?
     -- Тем более, что завтра  нас вообще  могут  взять  в  плен! -- выдавил
слезу Орехов. -- А ты остаешься в тылу и мелочишься!
     --   Песня  знакомая,  складная.   Но  уже   все  магазины,   наверное,
позакрывались, -- сделал Артур последнюю попытку отвертеться.
     --  Такси  работает  круглосуточно!  --  поставил  точку  Артамонов.  В
компании он отвечал за время  --  взводил будильник  по  вечерам и  гасил по
утрам. Каждые пять минут  он  мог угадать,  который час. Со временем он  был
излишне  церемонен: если объявляли, что весеннее на летнее будет  меняться в
два ночи, то именно в два он вставал и переводил стрелки.
     Располовинив принесенный  Артуром  питьевой набор  и прихватив остатки,
друзья отправились совершать прощальный обход общежития.
     ДАС гудел, сотрясая Черемушки. Студенты палили из ракетниц, ниспадающая
с  этажей  музыка   заглушала  трамвайные  звонки.  Группами  и  в  одиночку
выпускники  толпились под сенью  насаждений вокруг посуды,  вспоминали  годы
сов