ъесть барана!  Потому что  любая
обида там -- кровная! За каждым застольем -- не менее ста двадцати тостов! В
пересчете на  несжимаемую жидкость это что-то  около  пяти  литров по  самым
мелким рогам, потому что из стаканов они не пьют.
     --  И  это  все?!  --  выгнулся  Гриншпон,  втягивая  в  себя  половину
стаканчика. --  Все чувства  за  две  недели?!  --  проглотил  он  жидкость,
посмаковав.
     -- Ну, если не считать одного казуса. После него я вынужден начать жить
по-новому. -- Артамонов стал укладываться на кровать полулежа.
     -- Давай, давай, не набивай цену. И без засыпаний, пожалуйста.
     -- Так вот, всю первую неделю проторчали в Гори. Бесконечные упражнения
в обжорстве довели меня до астении, и я  доверил посещение сводного дяди  по
линии первого  мужа  Муратовой  бабки ему  лично,  а сам решил  смотаться  в
Тбилиси на  могилу Грибоедова.  Прошатался по городу  весь  день.  Последний
автобус улизнул.  Я тормознул таксомотор и покатил. Денег у меня осталось --
до первого  светофора. Шофер,  словно чувствуя это,  спросил: "А  ты знаешь,
сколько набежит до Гори?" -- "Знаю, --  ответил я, -- вперед!" Таксист,  как
мне показалось, отчетливо понял, что я -- голый. Ну, вот, мчимся -- кишлаки,
деревни,  на  дворе  ночь. Южная, сами понимаете,  хоть  зад коли. Вдруг  на
въезде в какое-то селение -- толпа, суета. Шоферу что-то прокричали с улицы,
и он остановился.  В салон  медведем ввалился орущий детина. Таксист, ничего
мне не говоря, свернул с шоссе и погнал по сомнительным  переулкам.  Доехали
до какого-то дома, детина выскочил и приволок с собой еще  одного, покруче и
покрупнее  себя,  да  еще и с огромным  ножом.  Погнали  дальше.  Двое  этих
товарищей и мой  таксист режутся без умолку  на своем наречии, а тесак так и
фланирует в сантиметре от моего носа, так и мелькает. Ну, думаю, -- абзац! А
помирать  неохота, страшно неохота!  И  я  закричал:  "Остановите машину!  Я
писать  хочу, как из  ружья!" А детина спокойно отвечает:  приедем,  мол, на
место, там и помочишься! Ну, все, решил я, -- ландыши! Сижу, дрожу и так это
ручонкой  изредка  глотку  прикрываю.  Думаю:  если  резанет  сходу,  может,
полчасика еще поживу. А  сам уже практически мертв. Перед глазами пронеслась
вся  моя  жизнь. И до того мне стало  обидно ни за что ни про что пропадать,
ведь плохого  я  в жизни вроде  никому не делал. А те знай  стискивают меня,
знай стискивают.  Я закрыл глаза и отключился.  Сработала  защитная реакция,
как у скорпиона, брошенного в огонь. Когда очнулся, увидел перед  собой лужу
крови и чуть  снова не ушел обратно в себя. Хорошо, что заметил освежеванную
корову.  Ощупал  себя  -- вроде  цел,  все на месте.  Оказалось, что  другой
таксист сбил корову и тормознул  моего, чтобы тот быстро съездил за  ножом и
за бойщиком, чем мы, собственно, и занимались, плутая по переулкам. Холодный
пот  попер из всех имеющихся в моем теле  пор и дыр. Не знаю, может, я потел
бы и посейчас, если  бы не отомстил таксисту. Когда приехали, я  сказал, что
мне  нужно зайти домой взять деньги.  Я  вошел в квартиру, сдвинул в сторону
Мурата, храпевшего в беспамятстве поперек кровати, и спокойно  уснул. Может,
я  повел бы себя по-другому, но ко всему прочему таксист не включал счетчик,
а  рвачества,  как  известно,  я  не поощряю ни  в  каком  виде.  Но  Грузия
по-матерински  все  же  расквиталась  со  мной  за  "обутого"  таксиста. Уже
находясь  в  обратном поезде,  я выскочил  на  секунду на какой-то последней
остановке купить пару тухлых  пирожков. Сунул продавцу червонец,  взял еду и
стою,  жду   сдачу.  Поезд  тронулся,  и  я  еле  успел  вскочить  на  ходу.
Оказывается, у них там не принято давать сдачу. В Грузии нет такого слова --
"деньги". Сколько дал -- столько и стоит.
     Наслушавшись кроваво-мясных  россказней, Рудик вытащил из  сумки  кусок
медвежатины. По  столь  неординарному  случаю  устроили  настоящий  медвежий
праздник с инсценировкой воскресения убитого по  лицензии, как уверял Рудик,
зверя.   В   разгар  обряда  в  комнату  просочилась   Татьяна  и  незаметно
расправилась с остатками пиршества.
     Среди  ночи  приволокся  Решетнев,   угрюмый   и  подавленный,   словно
деклассированный.
     -- Что с вами, Виктор Сергеевич? -- спросили его друзья.
     -- Да так, земное, -- вздохнул Решетнев.
     -- По шапке, что ли, дали?
     -- Куда  там, хуже! -- Решетнев налил  себе пол-литровую банку вина, но
тут же забыл про  него. -- Только  что прогуливался со своей текущей дамой и
встретил Рязанову с каким-то лысым хахалем. И мне опять подумалось: "А  ведь
она могла  быть  моею!" Я в который раз вспомнил,  как на  балу она стояла у
шведской стенки, держа в руках кленовый лист. Моей  даме не понравилось, что
я  оглянулся  им вслед,  -- что  это я,  дескать, при  ней, живой, набираюсь
наглости  интересоваться  проходящими  мимо  кокетками. Я хотел  этой  своей
мадаме сразу объяснить, кто из  них кокетка, а кто -- похлеще, но сдержался.
Когда  дома  у  дамы  мы почти  разделись, я схватил куртку  и  убежал. Хотя
девушка была что надо -- молодая и горячая, как звезды Вольфа-Райе, нежная и
ласковая, как Гольфстрим. Если бы Рязанова  была моей, я  любил  бы  ее, как
саму  жизнь.  Кажется,  ее  висмутовые глаза до  сих пор  смотрят на  меня с
укором. Но любить  просто так, зная  наперед,  что  объект  никогда не будет
твоим,  извините,  это  не  по мне. Никто  меня такой  глупости не обучал. Я
считаю, что любовь должна быть исключительно ответной, и  ненавижу всех, кто
превозносит явно  бесперспективные  мучения...  Везет  же  вам, -- обратился
Решетнев  к друзьям,  -- любите помаленьку своих  ненаглядных,  а я  --  как
проклятый!  Дальше предсердия  не пролезает ни одна.  Что-то  все не  то, не
то...
     -- Я  попробую поднять  этот вопрос на Всемирном Совете Мира, -- сказал
Артамонов.
     -- Ничего  больше не остается...  -- Решетнев  выпил  импровизированный
пол-литровый "бокал" и уставился в окно.
     Тем временем в  дверном проеме обозначился запропастившийся на любовной
почве Бибилов.
     --  Зачем чуть  гостя не загубил?! --  набросился  на него Гриншпон. --
Правильно я говорю, Артамонов?
     -- Налэйтэ  мнэ вина! -- потребовал  Мурат  на  редкость без ошибок  и,
схватив со стены подарочный эспадрон, со всего размаху поправил его кончиком
завернувшуюся не так штору.
     --  Извини, мы  тут это... не дожидаясь... -- поджали хвосты друзья. --
Буквально по капельке.
     -- Дайтэ мнэ выпит в конце концов! -- не унимался горец.
     --  Погоди,  брат,  не кричи,  скажи,  что  с  тобой?  --  по-кавказски
дипломатично стал подъезжать Артамонов.
     -- Ныкакая особэнность! Мэна Нинэл всо, канэц!
     -- Ты что, застал ее с другим? Она ушла от тебя?
     -- Нэт, просто она сказал, что уже эта... ну, что лучше знат сэчас, чем
пэрвый брачный ночь... -- Высокотемпературная кровь  Мурата вздымала жилы на
кадыке и висках.
     -- Ну так что?! -- удивилась Татьяна.  -- В цивилизованных странах  все
считают: если непорочна, значит, не пользовалась успехом.
     --  Гони  ее  в  шею!  --  сказал  Решетнев.  --  Ты  только  представь
покрасочней, как она где-то с кем-то... и твою любовь как рукой снимет!
     -- Выходыт, всо врэма прошел зра?!
     -- Ну, почему зря, может,  и нет. Ты для чистоты  эксперимента попробуй
себе смоделировать другую ситуацию: тебе сейчас приводят непорочную девушку,
но не Нинель. Кого ты выберешь -- ее или Нинель?
     -- Нынэл.
     -- Вот  видишь. Так что не мучайся, а спокойно  засади рюмаху, пока эти
оглоеды все не выпили, -- повел Решетнев рукой эдак вокруг.
     -- В  жизни  нас окружают  одни ублюдки!  --  сказал в воздух Гриншпон.
Фраза тут же стала крылатой. -- Она сама к нему, понимаешь, ползет, а он еще
и ерепенится!
     Артамонов бросился составлять заявку на включение гениального выражения
про ублюдков в очередную редакцию словаря устойчивых словосочетаний народной
мудрости.
     Вопрос  с  Муратом  получился настолько злободневным, что все привстали
для  более  удобного  мотивирования.  В  комнатах  вырубился свет, но дебаты
продолжались  до  утра. Синклит  девушек заседал в  женском туалете, ареопаг
парней  -- в мужском.  Обе клики  сошлись  на том, что  Мурат --  ублюдок, а
Нинель  --  жертва национального  психомудильничества.  Мурат был затоптан в
грязь, тем более что он проболтнулся о своем заветном желании получить после
института распределение на какую-нибудь таможню.
     -- Но ведь там нет турбин! -- вскинула брови Татьяна.
     -- Смантыруют, -- успокоил ее Мурат. -- Атэц дагаваритса.




По местам трудовой славы

     Под каблуком крещенских морозов быстро стихли метели. До зимних каникул
оставались считанные дни.
     Про то,  что существует  ее, Татьянин, день, Черемисина  узнала  совсем
недавно и решила наверстать упущенное. Она объявила, что  праздник  назван в
честь именно ее дня рождения, и велела прийти всем к ней в комнату. Объявила
она об этом и Бондарю. Татьяна устала ждать  счастливой случайности в  плане
сближения  с ним.  Врасплох, как она рассчитывала  поначалу, не  получилось.
Поэтому  оставалось  действовать, методично  подтачивая,  примерно  в  такой
последовательности: вечеринка  в  комнате  -- три сеанса подряд в кинотеатре
"Победа"  -- ночь в  ресторане "Журавли" -- совместная поездка на выходные в
Сосновку -- ЗАГС. Последний пункт был  для Татьяны необязательным, замуж она
собиралась  выйти после  окончания института,  поэтому интерес  заключался в
самом процессе.
     Треугольник   принудил   Татьяну   временно   приостановить   групповую
вакханалию,  поскольку  крайне неопытная материаловедка Лариса  Анатольевна,
помешавшаяся  на свойствах  чугунов  и  сталей,  пообещала  сжечь  группу  в
керамических печах, если  не будут проведены все сорванные во время раскачки
лабораторные работы.
     Аспирантка Лариса Анатольевна достигала полного оргазма,  когда  кто-то
из студентов умудрялся до конца раскрыть  физический смысл понятия э в т е к
т и к а, и такие  штучки, как  отложить лабораторные до греческих календ,  с
Ларисой Анатольевной не проходили.
     В связи с  металловедческими сложностями Татьяне пришлось пить мурцовку
наедине  с Наташечкиной. Как только речь красных девиц, а в народе -- просто
собутыльниц, стала вязкой, как алкидная смола,  и крутой, как  конус второго
порядка, девушки на пару поднялись в 535-ю комнату.
     -- Привет, паренечки! -- заявили они с апломбом.
     -- Как  роды?  -- встречно поинтересовался Артамонов.  --  Воды  отошли
удачно?
     -- Какие воды?
     -- Ты уже родилась или схватки еще в самом разгаре?
     -- А остальной народ где? -- строго вопросила Татьяна.
     -- Где-где, неужели ты не знаешь? Под воздействием слякоти.
     -- Так они все еще в лаборатории? -- догадались гостьи.
     -- Конечно. Заливают друг другу горло свинцом.
     -- Шли бы  вы все  к черту  со  своими  лабораторными!  --  воскликнула
Татьяна, скусывая с ногтей кракелюр. -- Весь праздник мне обломали!
     -- Кстати, Лариса Анатольевна интересовалась вашими персонами.
     -- Все свое мы отольем завтра.
     -- Ну-ну, -- промолвил Артамонов и перевернулся на другой бок.
     -- Хорошо, что скоро весна! -- воскликнула Черемисина немножко невпопад
и устрашающе потянулась.

     И действительно,  весна  пришла  незаметно. Пока она сентиментальничала
сомнительными оттепелями, грузовики вывезли из  города весь грязный снег,  и
некоторое время сезон бродил по улицам, как безработный.
     Снеговик под окнами общежития  осунулся и выронил тубус. Вегетарианский
нос его склевали мучимые авитаминозом воробьи.
     Возвращаясь  в  толпе  с занятий  и наблюдая всю эту  картину,  Татьяна
поскользнулась и всем телом упала  на  снежную  бабу, не имевшую уже никакой
художественной  ценности.  От  бабы  осталось только мокрое  место.  Татьяну
подняли  из  лужи  с   помощью  Рудика,  Артамонова,  Гриншпона,  Решетнева,
Матвеенкова и Усова.
     А  весна   продолжала  лиходействовать.   Откуда-то   поперла   зелень,
распогодились  до  неузнаваемости  денечки.  Лучеиспускательная  способность
студенческих глаз  заметно возросла. С парней  в момент  послетали  пиджаки,
девушки  вообще  разоделись  во  что  попало.  Как  непокоренные  вершины  в
альпийских лугах платьев и сарафанов, завозвышались они над тротуарами и над
всем  мужским  полом  вообще.  Люди  стали  неуправляемы.  Мурат не  успевал
добираться до лекций  после  одного  свидания,  как тут  же не успевал после
другого.  Он уже почти усаживался на  аудиторную скамейку, но наступала пора
очередного  рандеву. Встречи с  Нинелью плавно перетекали одна  в  другую, и
залежалые рапиры Мурата стали покрываться налетом окислов.
     Об  остальных  товарищах  по учебе  и говорить  нечего. Те  и  вовсе не
пытались попасть на занятия.
     Первомайские  праздники как нельзя лучше вписались в  трудовую  неделю,
без  наложений  на уик-энд. В итоге образовались  целых четыре дня свободы и
весны.
     --  Может, прокинем демонстрацию  и рванем  в  какой-нибудь  поход?  По
местам  трудовой славы, например, --  почесал  Усов  за  ухом,  которое вяло
улавливало песню  о научном  коммунизме преподавателя Рогожкина. -- В борьбу
за  тотальный интернационализм  надо  вводить разнообразие.  Это  увеличит и
подтянет интерес к термину и повысит действенность самого метода.
     -- А меня за вас всех потащат  на бюро! -- взвизгнул Климцов. -- И срыв
мероприятия повесят на меня. Нет, давайте без всяких саботажей. Попрошу всех
прибыть на  демонстрацию как  положено. Считайте, что я  оповестил  вас  под
роспись!
     -- Можно  назвать мероприятие  маевкой, в память о  первых политических
пьянках за городом, на природе!
     -- Никаких маевок! Я требую  стопроцентного  участия в демонстрации! --
стоял на своем комсорг.
     -- Ну,  хорошо, отправиться  в  поход можно будет и после демонстрации,
хотя из-за нее мы потеряем целый день, -- снивелировал разговор Соколов.
     -- А кто поедет? -- спросил Артамонов.
     --  Чисто мужская компания, я полагаю, --  попытался  заузить  масштабы
мероприятия Усов.
     -- Этот номер не пройдет, -- вмешалась Татьяна. -- Мы должны непременно
сопровождать вас! -- Едва она въехала в  суть беседы, как из ее  глаз тут же
заструились  перспективные лучи участия. Поглаживая  овчарку  Рогожкина, она
дала понять, что в противном случае отпускает ошейник,  и делайте тогда, что
хотите.

     Преподаватель  Рогожкин был слепым. С  миром абстрактным  его  соединял
висевший  на  груди  портативный  приемник, а  с миром конкретным  связывала
собака-поводырь. И не только связывала, но и  делала всю погоду на семинарах
по научному  коммунизму.  По звонку Рогожкин  усаживался  за стол,  а собака
приседала  у двери. Таким образом все  опоздавшие отсекались, а  если  после
звонка они пытались заглядывать  в аудиторию, собака  дико рычала. Потом она
помогала  Рогожкину  вести семинар:  ловила лишние  движения подначальных  и
подавала знак хозяину. Подсмотреть ответ в книжке было бесполезно  -- собака
моментально  все  пресекала.  Рогожкин  знал: раз собака  суетится,  значит,
отвечающий листает какое-нибудь пособие.
     --  Закройте учебник! -- говорил Рогожкин, приподнимая  голову  немного
вверх. -- Я отличаю ваш язык от книжного!
     Однажды собака чуть не загрызла Забелина. Как-то раз по навету учебного
сектора  он  прихватил  на семинар фотоаппарат, чтобы сделать пару снимков в
раздел "Учимся" для глобального фотографического триптиха "Учимся, работаем,
отдыхаем". Собака  долго выслеживала,  откуда  истекают механические щелчки.
Наконец  вычислила и  набросилась на фотолюбителя.  Рогожкин еле успел унять
пса. Забелин отделался тремя заплатками на костюме.
     Как всегда, приняла удар на себя Татьяна. Она стала прикармливать пса и
потихоньку  левой  рукой  прижимать  его  голову  за  ошейник  к  полу.  Пес
почувствовал, что  хозяин  на  семинарах  совсем не  Рогожкин, как  казалось
поначалу, а  Татьяна. И  это  свое  физическое преимущество  Татьяна  иногда
использовала в корыстных целях.
     -- И давайте договоримся сразу, -- сказала  она Усову, почесывая пса за
ухом, -- вы готовите техническую и продовольственную программу  похода, а мы
с Людой и Мариной возьмем на себя психологические аспекты заплыва. Но думаю,
что с продовольственной вы не справитесь.
     Группа,  может  быть, и уважала  бы  Рогожкина  -- дескать,  слепой,  а
продолжает служить науке, не сходит с амвона марксизма-ленинизма, если бы не
рассказ Бирюка о том, как лишился  зрения "научный коммунист": за надругание
над ячейкой  государства,  которое Рогожкин совершил уже в зрелом  возрасте,
жена вылила ему на голову почти заварившийся чай.
     -- Да  и кто вам  позволит  отправиться  на  заведомое  голодание?!  --
продолжала  Татьяна разговор  с  Усовым,  стравливая овчарке вторую упаковку
цитрамона. -- Запишите меня поварихой!
     -- Мы поплывем на хлюпких байдарках, -- продолжал юлить Усов.
     -- Какая разница! Хоть на "Аврорах"...
     --  Ты  же сама  себе  нагадала  массу  несчастий от водной  стихии! --
отговаривал Татьяну Усов уже чисто символически.
     -- Не твое работническо дело! -- всерьез рубила канаты Татьяна.
     --  Но  зря ты метишь  в  коки. Мы  возьмем тебя  разве что  в качестве
балласта, тогда нам во время бури будет кого сбросить за борт.
     -- Если я вас всех  не  опережу! -- имея на то все  основания,  сказала
Татьяна.
     Дезорганизация продолжилась в общежитии.
     -- А сколько, интересно, стоит прокат байдарок? -- спросил Фельдман.
     -- Не больше, чем наши кривые посиделки в пойме! -- подсчитал Решетнев.
Он приводил  траты  к  своей  единице. Примерно  в таком плане: "На  фиг мне
сперся этот костюм! Я отказываюсь  его  покупать.  На такую  сумму  три раза
можно по-нормальному посидеть в ресторане "Журавли".

     На демонстрацию пришлось  выйти дружно. Солидарности  не  было предела.
Если кто молчал и не  орал, как дурак, считалось -- соглашался. Сплоченность
в праздничных шеренгах преобладала над стройностью.
     Машиностроители,   проходя  маршем,   заметили   своих  знакомушек   из
пединститута и  по-рабоче-крестьянски поприветствовали  их.  В результате от
будущих педагогов отделились два  перебежчика -- Нинель  и  подруга Забелина
биологичка Лена. Они поспешили усилить мощь и без того  самого уважаемого  в
городе вуза. Колонна,  которую они оставили, словно  равняясь налево, дружно
повернула головы вслед уходящим подругам. В этот момент все девушки-педагоги
были  готовы  переметнуться  в  ряды  парней-машиностроителей,  но,  все еще
находясь во власти условностей, не смогли раскрепоститься до конца и вышли к
трибунам в гордом одиночестве.
     Продемонстрировав должным  образом свое личное отношение  к  трудящимся
всего мира, байдарочники поспешили в условленное место сбора на Студенческом
бульваре.
     Маршрут похода  был несложным --  на  электричке  забраться в  верховья
Десны, а на лодках спуститься вниз до Брянска.
     Биологичка  Лена  буквально  увязалась за Забелиным, прознав  про столь
многообещающее продолжение маевки, и  без всяких  там  рюкзаков и спортивных
костюмов она в чем была на демонстрации, в том и отправилась в поход. С  ней
количество участников стало четным.
     Электричка  безудержно  тряслась на  стыках.  Туристы, чтобы  скоротать
время,  занимались  чем попало --  кто читал, кто грыз  семечки, кто играл в
шахматы.  Мурат с Нинелью  увлеклись  простым, без погон,  дураком. Сдавал в
основном Мурат.
     Неожиданно   появился  ревизор   и  потребовал   какой-то  доплаты   за
многочисленный багаж.  За  подобные  нештатные  ситуации в компании  отвечал
Фельдман. Кроме него,  с людьми при  исполнении разговаривать грамотно никто
не умел.
     -- За какой багаж? -- переспросил Фельдман у ревизора, как бы взяв себе
небольшой тайм-аут.
     -- За все вот  эти рюкзаки,