--  Почему? Я  бы  отнес ваши тапочки в милицию,  --  продолжал  переть
напролом Артамонов.
     -- Если бы  я  пошла следом, вас оттуда  могли бы и не выпустить, -- не
сдавалась она.
     --  Вы, конечно, можете  говорить что угодно, но об  одном я вам должен
поведать честно:  в вашем коврике с Кантом в качестве приманки мне увиделась
возможность  нашего  будущего, и,  если  сегодня  часиков эдак  в  девять вы
окажетесь в "Журавлях", мы не разминемся, -- пошел ва-банк Артамонов.
     -- Вы уверены? -- навела она на него свои токсичные, в пол-лица глаза.
     -- Я расскажу вам  массу  интересных историй. Вплоть до того, что после
них вы измените свою жизнь, -- начал потихоньку спускаться со своей крутизны
Артамонов.
     -- Я впервые наблюдаю наглость в такой необычной форме.
     -- А насчет Канта... -- Артамонов откашлялся, -- я  как раз давно искал
эту книгу. Можно взять почитать?
     -- Вы всегда  работаете под наив? --  ответила она  вопросом на вопрос,
как в Одессе, и стерла ногой все нарисованное.
     -- Как вам сказать... вечером я объясню.
     -- Что ж, я подумаю.
     -- Вам ничего не остается делать.
     Он посмотрел ей вслед и пожалел, что постригся под ноль.
     Пунтус  с Нынкиным, потирая руки,  поджидали Артамонова, чтобы уколоть,
уличить, укорить и под шумок изъять еще один трояк на пиво.
     -- Ну что, система не сработала? -- спросил Пунтус.
     -- Посмотрим,  --  Артамонов  задрал бутылку пива  вверх, как  горн. --
Вечер покажет.
     --  А как же наше многострадальное интеллектуальное лето? -- стряхнул с
носа песок Нынкин.
     --  Знаете,  мне  все-таки кажется,  что лучший стимулятор человеческой
деятельности -- не кофе и  не  крепкий чай, а нормальная девушка,  --  пошел
перед друзьями на попятную Артамонов.
     -- Совсем недавно ты говорил обратное, -- зевнул Нынкин.
     -- У нее такие большие глаза, что издали кажется, будто она в очках, --
оправдывался Артамонов. -- Прямо как пульсары!
     В ресторан "Журавли" Артамонов пришел задолго до девяти  и устроился за
единственным свободным столиком под фикусом.
     Она  пришла ровно в девять. В то, что она рискнет и отважится  на  это,
попросту не верилось.
     Они  пили   коктейль,  танцевали.  Разговор  не   вязался.  Как   будто
преодолевали  звуковой  барьер.   Она  чувствовала  над  собой  громаду  его
необычности  и  считала  себя  обязанной  вести беседу.  На  пляже  она была
независима, свободна, а теперь пришла на свидание, значит -- покорилась. Это
подавляло ее. И  еще эти его резко очерченные  скулы и блуждавший где-то  по
плечам взгляд, никак не попадающий в глаза.
     -- Зачем  вы  на  ночь  глядя надели темные  очки? --  спросил  он.  --
Закрывают половину души.
     -- Вы немного психолог.
     -- Все мужчины в отношениях с женщинами немного психологи. Мне нравится
эта песня, -- кивнул Артамонов в сторону колонки.  --  Пробирает  в  области
грудинки.
     -- У вас там находится душа?
     -- Примерно.
     -- У большинства мужчин она расположена несколько ниже.
     Ресторан закрывался. Разочарованная,  она заспешила домой. Артамонов не
находил объяснений своей нерасторопности.
     --  Сегодня будет интересная ночь. Хотите, я вам ее покажу? --  спросил
он.
     -- Я могу вполне самостоятельно отправляться на подобные прогулки. -- В
ее  голосе было заметно любование так быстро и  красиво  сочиненным ответом.
Она  принялась  дожидаться от него похвалы  в какой-то изначально задуманной
форме.
     --  Что  ж, случай вполне банальный.  Естественное  завершение  каждого
чистого  эксклюзивного начинания. Тактика постоянно оплевываемого оптимизма.
Вы нисколько не оригинальны. На вашем месте так поступила бы каждая.
     -- Вы вынуждаете меня поступать против моих правил, --  улыбнулась она.
-- Ну хорошо, если вашей ночи налево, то нам с ней по пути, и ваше соседство
в качестве гида нисколько не убавит интереса. Ну как? Теперь я не банальна?
     -- Совсем другое дело.
     Они зашагали по  тротуару  и, не  договариваясь, направились к пляжу, к
тому месту, где познакомились. Незыблемость позиций, на  которых их застал в
"Журавлях" последний танец, становилась  проблематичной. Ситуация  требовала
уступки от одной из сторон, и Артамонов сказал:
     -- Как вас зовут? Мое "вы" кажется мне уже настолько абстрактным, что я
боюсь перейти на  "эй". Такое ощущение,  будто на меня смотрят  очи,  сплошь
состоящие из  одного только глазного яблока,  без всяких  зрачков и радужных
оболочек.
     -- Вы так страшно говорите, что я  вынуждена срочно назваться. Лика. --
И протянула ладошку.
     Артамонов  почувствовал,   что   увлекся  этой   пустой,   но  приятной
беспредметностью разговора.  Напряжение,  которое в иных  случаях  снимается
физически,  подменялось новостью совершенно другого желания -- пустословить,
нести  околесицу без всяких околичностей. Долгое время  он  распоряжался Бог
знает кому принадлежащими выражениями,  фразами и цитатами, возводил из нуля
неимоверные  громады, сводил на нет  невиданные по широте масштабы. В первом
приближении это походило на пинг-понг, с  тем отличием, что все подачи делал
он.
     Два  человека,  разделенные  паузой  непривычки, надолго растворились в
темноте  шаманьих  переулков, из  которых  свет  набережной  вырвал  их  уже
сближенными до понятия "идти под ручку".
     -- Не видел ли я вас у нас в институте?
     -- Видел, -- перешла она на "ты". -- Динамика  и прочность транспортных
машин.
     -- Чердачок у тебя еще не поехал от всех этих сопроматов?
     --  Как  видишь, пока держусь. А  у  тебя  что,  недержание мыслей?  --
спросила  она на  прощание.  -- Тебя  прямо  так и несет,  так  и  несет. Ты
действительно придаешь ночи  некоторое  любопытство.  Но  оно  не  настолько
завладело мною, чтобы отдаваться ему до утра.
     -- Я буду говорить об этом  в  палате лордов! -- ляпнул свое всегдашнее
резюме Артамонов.
     -- Что ты сказал? -- насторожилась она.
     -- Извини, это я так. Просто к слову пришлось.
     -- Не надо со мной так.
     Лика была хороша тем, что быстро  перехватывала  инициативу. Артамонову
не нужно  было подыскивать  маршруты для  прогулок, темы  для разговоров  --
словом, всего, на чем держатся  отношения, когда души  приоткрыты  на треть.
Атмосфера знакомства содержала  как раз тот изотоп кислорода, который  лучше
других усваивался Артамоновым.
     -- Давай будем ходить с тобой всегда в один кинотеатр и брать билеты на
одни и те же места, -- говорил он.
     -- Зачем такие условности? -- не понимала Лика.
     -- Чтобы после расставанья сильнее и дольше мучиться, -- вовлекал он ее
в свою теорию.
     -- Ты планируешь расставание?
     -- Я не планирую -- так всегда случается само собой.
     -- Я не понимаю этой системы мучений.
     -- Очень просто.  Ты приходишь после разлуки в  кинотеатр, а  два места
там -- святые. Идешь по Майскому парку, а лавочка под кленом -- святая. И ты
будешь мучиться, вспоминать.
     -- Забавно. Ты предлагаешь отрезать разлуке все пути?
     -- Да, мы с тобой создадим для себя область мучений.
     -- В этом что-то есть.
     -- А когда расстанемся, я буду тебе писать.
     -- Зачем писать, если расстанемся?
     --  Ты будешь получать письма и вспоминать об  этом  лете, -- раскрывал
Артамонов свою технологию памяти. -- Не обо мне, а о лете. Время будет идти,
и письма  станут приходить все реже и реже. Они будут напоминать тебе уже не
об одном каком-то лете, а о юности вообще. Я превращусь в символ. А когда ты
начнешь  округлять количество прожитых лет  до десятков, я стану  напоминать
тебе не о юности, а  о всей твоей жизни. Все забудется, и жизнь представится
тебе сначала  юностью,  потом  летом и, наконец, днем --  единственным днем,
когда мы с тобой познакомились.
     --  Интересно. Но почему  ты  постоянно твердишь о разлуке? -- спросила
Лика.
     --  На  практике  выходило так, что я всегда  в конце  концов оставался
один. Теперь я специально заостряю внимание на  расставании, чтобы как-то от
противного, что ли, сохранить нашу дружбу.
     -- Мы с тобой не расстанемся, правда?
     --  Прошлое должно обретать законченный смысл. Чтобы с  ним было  проще
входить в товарные отношения -- забывать о нем по сходной цене или молчать в
обмен на что-то.
     Земля долго стелилась под ноги закату. По городу пошла ночь в черном до
пят платье. Одинокая звезда стояла над  миром  и предлагала  себя  в жертву.
Объективных условий сорваться с орбиты и падать, сгорая, не было.
     -- Этим летом  у меня словно истекал какой-то срок, -- вновь заговорила
Лика. -- Я  тебя, в общем-то,  ждала. Я бродила,  как  заклятая,  по городу,
представь, а  мое  счастье уже  начиналось. Ты  доделывал свою курсовую, а в
точке уже сходились две наши с тобой параллели.
     Лика постоянно  ожидала непогоды и брала с собой на свидания накидку. В
прозрачном целлофане  она  походила на  букет в  слюде и говорила о странном
свойстве обложных дождей, о том,  как они могут доводить до любви,  до беды,
до отчаяния. Ей был по душе их излюбленный метод -- не кончаться.
     Артамонов  шел домой.  Картиноподобные слова  Лики  продолжали медленно
падать. "Обратите внимание на  ночную застенчивость улиц. Дома в этом районе
засыпают с заходом, как  ульи. Потому что все они -- учреждения. Жилых здесь
нет. Слов для этих красот не отыскать в дремучих томах. Я люблю  наш зеленый
район".
     Лика без предупреждения исчезла на неделю в деревню  к бабке. Артамонов
потускнел. При первой же встрече он заартачился.
     --  Твое  излюбленное   занятие  --  бить  в  места,  не  обусловленные
правилами, --  высказал он ей. -- Я не готов  к таким перепадам нежности. То
обними, то уйди с глаз долой. Я не железный, потрескаюсь.
     -- Будешь знать, как наплевательски относиться  ко мне и не считаться с
моими чувствами! Ты  совсем  забыл, что  меня  можно  не только  забалтывать
всякими  фантазиями,  но  еще и  целовать,  -- сказала  она,  и  искренность
обозначилась в ее глазах маленькими искорками.
     -- Я боюсь, как бы мы не наделали лишнего с тобой, -- сказал Артамонов.
     -- Между нами не может быть ничего лишнего, -- прижалась она к нему.
     --  Не  знаю,  что  за поветрие  надуло  в  мою  блудную  душу  столько
платоники, -- обнял он ее за плечи.
     -- Бедный ты мой человек.

     Производственная   практика  шла  своим  ходом.  Турбины  на   Брянском
машиностроительном   заводе   крутились   независимо   от   взрывов   эмоций
обслуживающего их персонала. Талоны на спецмолоко практиканты  отоваривали в
"девятнарике" пивом и сухим вином.
     -- Познакомил  бы  нас со своей  девушкой, -- заныл как-то  Нынкин.  --
Пусть она пригласит нас к себе. Скука, чаю попить не с кем!
     -- И не у кого, -- добавил Пунтус.
     --  А  что,  может  быть, это  идея,  --  призадумался Артамонов.  -- Я
поговорю. Если  согласится, пойдем  к  ней  в  мастерскую! Правда,  там одни
портреты,  больше  она  ничего не  рисует. Она уверяет, что для  портретиста
некрасивое лицо -- находка.
     -- Неспроста она к тебе привязалась, -- поддел Пунтус.
     -- Ну, а чай-то у нее в мастерской есть? -- почти утвердительно спросил
Нынкин.
     --   Вообще   она  художник-мультипликатор.  Художник-любитель.  Рисует
мультики для себя.
     -- Понятно. Значит, чая  нет, -- опечалился Нынкин. -- Хорошо, тогда мы
продадим  ей сценарий  одного сногсшибательного  мультика. Первое место!  Мы
стибрили  его  на  закрытом  творческом  вечере. Прикинь:  жена  на  вокзале
встречает мужа с курорта...
     -- Муж худой, как прыгалка, -- перебивает его Пунтус.
     -- Помолчи! Так вот, жена толстая. Подходит поезд, останавливается...
     -- Не так! Жена замечает мужа в поравнявшемся с ней тамбуре, вскакивает
на  подножку, хватает мужнины чемоданы  и ставит  их  на перрон. Потом опять
влезает, берет мужа и тоже ставит на перрон  рядом с чемоданами. Затем резко
обнимает  его и делает попытку поцеловать.  Муж только что с  курорта.  Ему,
понятное  дело,  не до  поцелуев  с женой. Он  резко  отстраняется,  но жена
успевает зацепить его губы своими...
     -- Не  туда  гнешь! Отстраняясь от  толстой жены, муж растягивает  свои
губы, как хобот. Тут  жена отпускает  их, и они, как резинка, хлопают его по
лицу...
     -- Ну ладно, вот вам трояк на  чай и... пока!  -- Артамонов представил,
как глубоко зевнет  Нынкин, когда Лика поднимет проблему дальнего от зрителя
глаза  на своих  портретах. Это получается потому, что она  сама раскоса. Но
она этого  не знает. Всем своим портретам  она рисует глаза, глядя в зеркало
на свои. Раскосость -- ее изюминка. Самое лучшее, что есть в лице.
     --  Эгоист ты,  -- сказали симбиозники.  -- Мы тебя  вытащили  на пляж,
вынудили познакомиться  с  девушкой, а  ты чай  зажал!  Вот тебе твой рваный
трояк,  -- при этом трояк оставался лежать у Пунтуса в  кармане,  -- и давай
заканчивай свой интеллектуальный сезон!

     Лике вздумалось рисовать портрет Артамонова.
     -- Если я смогу высидеть, -- предупредил он ее. -- Час бездействия  для
меня хуже смерти.
     -- Это недолго. Я тебя усажу так, что тебе понравится.
     -- Ты что-то нашла в моем лице?
     -- Я не  могу польстить  тебе даже немного. Одним  словом, мне придется
сильно пофантазировать, одухотворяя твое изображение.
     -- Хорошо, тогда потерплю.
     -- Расслабься и забудь, что я рисую.
     -- Не составит труда.
     Он  уселся в кресло и принялся в который уже раз  просматривать альбомы
Лики.  Тысячи рисунков. Лица, лица, лица и аисты во  всевозможных  позах.  В
полете, на гнезде, со свертком в клюве.
     --  Что у тебя за страсть? Дались  тебе болотные  птицы! Я  не переношу
этих  тухлятников.  Жрут живьем лягушек! В  них  нет никакой идеи... никакой
поэзии!
     -- Не  знаю. Я детдомовская.  Как ни крути, к моим теперешним родителям
меня доставил аист.  Версия с  капустой  меня устраивает  меньше -- сырость,
роса на хрустящих листьях -- бр-р-р! Аисты интереснее, они такие голенастые,
хвосты и крылья в черных обводьях...
     -- Я ненавижу их.
     -- Почему?
     -- Ничего интересного, просто мальчишество.
     -- Мне интересно знать о тебе все.
     -- В  детстве меня обманули. Сказали, что  с аиста  можно испросить три
желания, как с золотой рыбки.  Как-то раз на луг опустилась  стая. Я побежал
за ними.  Я был маленький, и при желании  птицы могли  сами  унести  меня  и
потребовать выполнения своих птичьих  желаний.  Я  схватил аистенка.  На его
защиту бросилась вся стая. Чуть до смерти не заклевали! С тех пор при каждой
возможности я бросаю в них камнями.
     -- Понятно, -- притихла  она.  -- И даже немножко жаль.  Хорошие птицы,
поверь мне. Верность нужно скорее  называть аистиной,  чем лебединой.  Аисты
тяжелее переносят расставание. Они сохраняют пожизненную верность  не только
друг другу, но и гнезду. Ты жестокий, -- заключила она.
     -- Может быть, но первым я никого не трогал и не трогаю до сих пор.
     --  Если  не   считать  меня.  После  рассказа  хоть  перерисовывай.  Я
изобразила тебя совсем другим.
     -- Второго сеанса я не выдержу.
     -- Ладно, пойдет и так. Бери, -- протянула она рисунок.
     -- Разве ты для меня рисовала?
     -- Рука запомнила навсегда, для себя я легко повторю еще раз.

     Упившись намертво дождями, лето  лежало  без памяти,  и на самой глухой
его  окраине стыл пляж, пустынный и забытый. Раздевалка, за которой когда-то
Лика  скрывалась от  Артамонова,  была с корнем  выворочена  из песка. Линия
пляжа  выгнулась   в   форме   застывшего   оклика.  Из-под  грибков   легко
просматривалась грусть. Логика осени была в неудаче зовущего. Кто-то бодро и
неискренне шагал  по  пляжу в  промокаемом  плаще. В  спину этому случайному
прохожему  сквозила горькая истина  осени. Она, эта истина,  была  в позднем
прощенье, в прощании. Мокрые листья тревожно шумели. В их расцветке начинали
преобладать полутона. Грустная лирика осени.
     А  потом была зима, и было вновь  лето. Вышло  так,  что Артамонов  был
вынужден  на время  уехать  из  города.  Прощаясь,  они с  Ликой  стояли  на
распутье.
     Налево шел закат, направо -- рассвет,  а прямо -- как и тогда -- ночь в
черном до пят платье.
     -- Прости, что я успел полюбить тебя, -- сказал он.
     -- Как ты умудрился? Просто не верится. В  месяц у  нас сходилось всего
три-четыре мнения, не больше.  И до сих пор  подлежат сомнению мои избранные
мысли о тебе. На твоем месте любой бы увел в  секрет свои активные действия.
Отсюда  --  полное  отсутствие текущих  планов,  в  наличии  -- одни  только
перспективные. Не молчи! -- произнесла Лика.
     -- Зачем тебе ждать меня? Три года -- это очень долго.
     -- Ты будешь писать?
     -- Я же говорил -- нет. Не люблю.
     -- Наоборот,  ты говорил, что будешь писать, пока  не станешь символом.
Что ты вообще любишь?  И все-таки, почему  мы  прощаемся? Не  расстаемся,  а
прощаемся?
     -- Потому что прошлым летом мы немножко начудили в тайге на лесосплаве,
и меня ненадолго рекрутируют. Ты, наверное, слышала эту нашу историю с диким
стройотрядом... должна была слышать...
     -- Почему не от тебя? Ты никогда мне ничего  не рассказываешь  про свои
делишки и подвиги, -- обиделась Лика.
     -- Я не могу использовать твое время в корыстных целях.
     -- Ладно, не надо никаких объяснений, лучше поцелуй.  -- Она оплела его
шею руками.
     --  Набрось  капюшон, --  помог  он ей  набросить  на  волосы хрустящий
целлофан. -- Наконец-то он тебе пригодится. Сегодня непременно будет дождь.
     -- Странно как-то, без явной боли, -- не отпускала она Артамонова. -- А
ведь это событие. Вопреки  моим стараниям тебе  удалось организовать область
мучений.  Не  знаю,  как теперь  буду  ходить  в  одиночку по нашим  местам.
Страшно.
     -- Все это пройдет, растает, сотрется.
     --  Не надо  меня  утешать.  Знаешь,  как это называется?  Условия  для
совместной жизни есть, но нет причин.
     -- Я не утешаю, я говорю то, что будет.
     -- Уезжающим всегда проще. Их  спасает новость дороги. Впрочем, к  тебе
это не  относится. Завтра иду на свадьбу к подруге.  Мне  обещали  подыскать
ухажера. Специально напьюсь, чтоб никому не достаться.
     -- Вот видишь, жизнь потихоньку начинает брать свое.  У  тебя  уже есть
проспект на завтра. Все обойдется.
     --  Где бы ты ни  находился, знай, что до меня тебе будет ближе, чем до
любой другой. Обними покрепче.
     -- Выйди из лужи.
     -- Пустяки. Возвращайся. Если потеряешь свою  любовь,  не  переживай --
нам на двоих вполне хватит одной моей. Мы с тобой еще поживем!
     -- Я буду иметь в виду. Ведь с тобой я все-таки в чем-то победил себя.
     -- В чем, если не секрет?
     -- Ничего не опошлил.
     -- Мне бы твои заботы... Ежик у  тебя  на голове совсем пропал  -- хоть
снова к цирюльнику.
     -- Да, пора, но теперь меня уже постригут, как положено по уставу.
     -- Мы разговариваем, будто находимся в разных комнатах. Я о своем, ты о
своем.
     -- Наверное, потому, что осень.
     Через пару недель Артамонов уже знал, чем паровая турбина транспортного
корабля отличается от газовой. За три года службы на флоте он будет вынужден
разобраться с этим в деталях.




Запань Пяткое

     Нечерноземье объявили Всесоюзной ударной стройкой. Что под этим имелось
в виду, никто  до конца так и не понял, известно было лишь  то,  что на весь
институт выездным -- отправляющимся на работы за пределы области -- был один
только стройотряд  "Волгодонск". Попасть  в него могли  избранные. Остальным
ничего  не   светило,  кроме  как  строить  свинарники  в  отрядах  местного
базирования.  Это  повергало романтиков в  самую тосчайшую  из всех виданных
тоск. Кому было охота торчать  целое  лето  в  райцентре  Стародубье и почти
задаром восстанавливать рухнувшие навозоотстойники!
     Ввиду избытка романтизма  сам собою  сформировался  "дикий" стройотряд.