лодки... -- наивно  ввязывался  в разговор
служащий.
     -- И сколько вы за все это хотите?
     -- Я ничего не хочу, существуют нормы.
     -- Раз  не хотите, зачем делаете?  Это ведь  явно идет  вразрез с вашим
внутренним миром.
     -- Так, прекращайте базар, платите, и я побежал! -- заторопил Фельдмана
ревизор. -- Мне еще семь вагонов проверять!
     -- Это не наши вещи, -- сказал Фельдман.
     -- Как не ваши? А чьи же?
     --  Не  знаем!  Не  наши, и  все! Забирайте  их куда хотите!  Вызывайте
милицию! Или  утаскивайте  их отсюда  сами! Или  выбрасывайте  из вагона!  Я
помогу. Вот, пожалуйста! --  Фельдман  снял  с вешалки сумочку Матвеенкова и
выбросил в открытое окно.
     Неожиданная  тишина заглушила стук колес. Фельдман сам  не  понял,  что
сделал. Но  реакция  ревизора  всех  устроила --  он  махнул  рукой и  пошел
ревизовать дальше.
     -- Сумасшедшие какие-то, -- буркнул он себе под нос, переходя  в другой
вагон.
     -- Я это... ну, в смысле... -- забеспокоился Матвеенков и задвигался по
лавке,  пытаясь  как-то, хоть позой,  что ли,  заострить  на  себе  внимание
общественности.
     -- Неужто сало? -- спросил Фельдман.
     Матвеенков кивнул и икнул.
     -- У Забелина полный рюкзак этого добра, хватит  на всех! Я сам помогал
ему паковать. Если не веришь, спроси, --  успокоил он друга. -- Зато сколько
денег сэкономили! А сумку мы тебе  потом организуем, к следующему  семестру.
Если хочешь.
     Татьяне  и Усову по  двустороннему соглашению предстояло плыть  в одной
лодке. Ключевым в их экипаже  был вопрос: кто сядет на переднее сиденье, кто
на  заднее.  Безопасного  решения не  находилось. В первом  случае  байдарка
должна   была  клюнуть  носом,   во  втором  --  опрокинуться  назад.  Ввиду
неразрешимости вопрос был отложен до проб непосредственно на воде.
     Пунтусу и  Нынкину решать  было нечего. Контуры  вмятин, образовавшиеся
при их первом столкновении, нисколько  не изменились.  Сидение в одной лодке
виделось им как продолжение парного катания по земле.
     Забелин достал из рюкзака восьмимиллиметровую кинокамеру "Родина".
     -- Я решил  снять фильм, -- прокомментировал он техническую новинку. --
Будет  называться  "Неужели  это   мы?".  Фотоаппарат   дает   фрагментарное
отображение  действительности, а  этой  штучкой,  -- похлопал он  камеру  по
объективу, как по храпу, -- можно выхватывать из жизни более продолжительные
куски. Это сделает представление о нас монолитным.
     -- Ты считаешь, из нас может получиться что-нибудь толковое? -- спросил
Климцов.
     -- Даже из захудалой фермы  можно сделать  передовика. Возьми Брянск --
дыра  дырой, а купи набор открыток с видами -- столица. Главное -- правильно
выбрать угол зрения.
     --  Фильм -- это  хорошо, -- сказала  Татьяна.  --  Но кто теперь будет
снабжать  нас  фотографиями?  --  добавила она  возмущенно.  Татьяна  всегда
просила Забелина, чтобы снимки, где фигурирует ее  профиль, выпускались  как
можно большими  тиражами,  и не  было  в  институте мужчины,  у которого  не
имелось бы карточки  с надписью:  "Если не на  память, то на  всякий случай.
Ч.Т.".
     --  Танюша, --  успокаивал  ее Забелин, --  за  временным преимуществом
фоток ты не видишь будущей силы фильма. Я заставлю тебя плакать.
     -- Ради этого не стоит переводить пленку.
     -- Как раз стоит. Печаль -- это  одна  из  форм удовольствия. Мы  будем
просматривать кадры и плакать над собою. И это будет радостью, только тупой.
Знаешь,  есть  тупая  боль,  а печаль  --  это тупая  радость.  Что касается
"Зенита", то я дарю его Решетневу.
     --  Но он не  любит серийности!  -- всполошилась  Татьяна.  -- Он будет
снимать  только  то,  что покажется  ему занимательным, и  мы  останемся без
фоток.
     -- Будь спокойна, я знаю, как его уговорить, -- сказал Рудик. -- У него
есть   одна  слабинка  --  он  не  может  жить  без   нас.  А   мы  запретим
фотографировать себя как  объекты  стратегического назначения. Пусть снимает
пейзажи. Посмотрим, надолго ли его хватит.
     -- Похоже, меня поставили к стенке, -- принял подарок Решетнев.
     -- Зачем так грубо -- к стенке? Просто поставили перед фактом.
     -- Я еще и фотографировать-то толком не умею.
     --  Научишься,  --  заверила   его  Татьяна.  --  Только   не  уходи  в
кинематограф. Ты у нас последний любитель впечатлений.

     Местом отчаливания избрали крупнозернистый пляж.
     Байдарка Татьяны оказалась бракованной. Усилиями  отряда  судно удалось
кое-как связать и скрутить. Второстепенного Усова усадили в нос, набитый для
противовеса провизией, а Татьяна заполнила собой все  кормовое  сиденье. Как
только их оттолкнули  от берега, ватерлиния суденышка сразу ушла под  воду и
больше уже над поверхностью не показывалась.
     По  берегам высоко  и  строго  волновалась  черемуха.  Легкий скалярный
ветерок, без всякого направления, шевелил ее кипевшие цветами ветки. Облако,
одно на всем меднокупоросовом небе, словно привязанный баран, никак не могло
сдвинуться  с  места.  Вереница  байдарок  терлась об  эти красоты,  издавая
приглушенные всплески.
     Справа по борту показалась  деревня.  Народное  гулянье на  берегу  шло
полным  ходом: надрывалась во  всю ивановскую трехрядка, лаяли  собаки  и от
топотания сапожищами заходился в тряске невысокий курганчик.
     На  селе,  как  известно, не  бывает  демонстраций,  и праздновать  там
начинают прямо с утра, если не с вечера, чтобы к обеду Первомай уже входил в
метафазу.
     Наружное  наблюдение  селян в  образе  двух  клинобородых  коз заметило
приближающуюся  флотилию  и  поспешило  доложить  об этом  береговому  люду.
Обрадованные случаем колхозники столпились на берегу, а некоторые в  горячке
полезли в речку, желая сойтись поближе с заезжей экспедицией.
     --  Будем  причаливать!  --  скомандовал  Рудик.   --  Надо  поддержать
товарищей.
     -- Суши весла! -- отдалось эхом.
     -- Ура!
     На незапланированную встречу с мирным населением ушло полчаса. Говорили
о  международной напряженности, о хорошей  урожайной погоде,  упомянули и  о
забастовке  немецких  горняков.  Получилось   что-то  вроде  митинга,  после
которого  расчувствовавшиеся  колхозники  забили пустоты в байдарках зеленым
луком, редиской и  салом.  Самый  суетливый мужик в безрукавке сунул меж ног
Матвеенкова бутыль c зельеобразной жидкостью и очень доверительно сказал:
     -- Как стемнеет, не погнушайтесь, примите по рюмахе  за этих, как бишь,
за рурских... Оно и звучит-то почти как "за русских". Может, оно там у них и
утрясется как-нибудь.
     -- А мы, если надо для солидарности, тоже в поле не выйдем! --  заверил
другой мужчинка, поколоритней.
     Попрощавшись с первыми  представителями  мест трудовой славы, поисковый
отряд устроил гонки.
     Оказавшись в  хвосте, Татьяна приказала  впередсмотрящему Усову  убрать
весло,  чтоб  не  мешало,  и  академически  гребанув с  места,  заработала в
одиночку  на  всех оборотах. Байдарка пошла, как скутер,  задрав нос кверху.
Усов сидел высоко,  как на лошади. Всего полкорпуса отделяло  их от лидеров,
Матвеенкова с Мучкиным, когда впереди появилась черная точка,  которая стала
быстро разрастаться в моторную лодку. Лихач играл машиной, огибая одному ему
видимые препятствия. Поравнявшись с  эскадрой,  он вошел  в  вираж,  наделав
много  волн. Посудина  Татьяны покачнулась в  продольной плоскости всего два
раза. На третий она, как лошадь, встала на дыбы и начала погружаться в воду.
Раздался  нечеловеческий крик  Татьяны.  Имитируя  недельного  котенка,  она
вслепую  била  по  воде  руками  и орала  матом,  очень  близким к  благому.
Смирившись с участью, она уже согласилась было пойти на дно,  но  оказалось,
что идти некуда -- воды в реке всего по пояс.
     Забелин, отвоевавший у  биологички  прерогативу не грести,  как сливки,
снимал свои первые документальные кинокадры.
     Последовала  вынужденная  высадка  на  берег.  Регата  была смещена  по
графику  далеко вправо.  Решетнев на  скорую  руку  произвел  изыскательские
работы, чтобы половчее привязать к местности палаточный городок, и определил
линию установки жилищ.  Вскоре  стоянка была  оборудована по  всем  правилам
бойскаутского  искусства -- вкривь и  вкось. Парням пришлось попотеть, чтобы
так  и  не  суметь  выполнить градостроительную  волю  Решетнева,  бредящего
мировым порядком.

     Женская фракция тем временем загорала, удалившись за ближайший  холмик.
Девочки  уселись вокруг Татьяны,  как гарнир  вокруг котлеты,  и принялись в
тысячный раз перещупывать косточки одногруппникам. Подобного рода пальпацией
они занимались с первого курса и знали наизусть каждую кость, но присутствие
в компании биологички Лены вновь вывело их на эту стезю.
     Забелин в  бивачных  работах  участия  не  принимал. Как только девушки
скрылись  за холмом, он поерзал минут пять  на месте и  потихоньку пополз за
ними.  Он  решил  снять скрытой камерой  несколько чисто  женских мгновений.
Изловчившись за кустом, он, задыхаясь от прилива творческих сил, приступил к
работе.  Не  давая  аппарату ни  секунды  послабления,  Забелин  лихорадочно
мыслил: "Эта серия будет самой сильной! Не то, что предыдущая! Самое главное
-- правильно выстроить групповые кадры!"
     В  манере  загорающих  девушек  использовать  белье   сквозило  желание
оставить на теле как можно меньше незагорелых мест.
     --  Хоть  немного  подкоптимся,  а то  на  людях раздеться  стыдно,  --
потянулась биологичка  своим русалочьим телом. -- Ты бы прилегла, Таня, а то
голову напечет, -- посоветовала она Черемисиной и подгребла к себе барханчик
теплого песка.
     --  Когда стоишь, лучше пристает загар, -- ответила Татьяна, продолжая,
как  Оранта,  держать  руки  поднятыми   кверху,  словно  вымаливая  у  неба
ультрафиолетовую  катастрофу. Будто подсолнух,  она не  спеша поворачивалась
вслед за солнцем.
     Невысокий  обрывчик,  нависший  над  рекой,  долго  терпел  на себе  ее
присутствие.  Наконец  он не  выдержал  удельной нагрузки  и пополз. Татьяна
вместе с глиной  рухнула в воду.  Девочки бросились спасать подругу, но  она
выбралась из омута  сама и, отодвинув спасительниц руками, в упор уставилась
на соседний куст.
     --  Кажется,  за  нами  подсматривают,  --  легко  отличила она  мутный
камуфляж  всей  в мормышках куртки Забелина от яркой зелени молодых  майских
побегов.
     Забелин сидел ни жив ни мертв. Он сообразил, что  выход только один, и,
подпрыгнув на месте, рысью почесал в лагерь. Но не успел он перевалить через
спасительный  бугор, как правая рука  Татьяны  грузно  легла на  его хребет,
собрав в кучу всю куртку. Спина снайпера заголилась до лопаток. Через минуту
Забелин лежал у женских  ног. О том, чтобы успеть попутно отревизовать  ноги
биологички Лены, не могло быть и речи.
     --  Это же искусство,  -- лепетал  он  в свое оправдание.  --  Аполлон,
Венера, красота  человеческого тела...  Татьяна,  ты  же сама  просила  чаще
задействовать тебя... только не трогайте камеру!
     -- Если ты  эту порнографию не вырежешь, смотри у нас! Своим фильмом он
заставит  меня  плакать!  Как бы не так! Тупая радость! Чтоб  глаза мои тебя
больше не видели!
     Надругание над режиссером-любителем было произведено на виду у невесты.
Вечером у Забелина  с  биологичкой на этой почве  могли возникнуть  проблемы
лидерства.
     Он был отпущен под честное слово и под смех чисто женской фракции.
     --  И  никогда   не  называй  меня  Татьяной!  --  крикнула  ему  вслед
Черемисина. -- Меня зовут очень просто -- Таня! Неужели трудно запомнить?!

     Матвеенков, всегда очень ревностно относящийся ко всякой поживе, принял
стоявшие неподалеку постройки за пчелосовхоз.
     -- Может, так сказать... в смысле...  просто, ну, как бы попробовать...
сходим?  -- с  поперхиванием,  будто  избавляясь  от  какого-то  немыслимого
солитера, исполнил он монолог для Усова.
     -- Да какой сейчас  мед?  Май на дворе,  а по старому стилю так  вообще
апрель! -- просклонял  его Усов, а сам был согласен отправиться  за  сладким
даже зимой и хоть на край света.
     Добытчики, как Винни-Пух с Пятачком, затрусили к пасеке.
     Добравшись до построек, юные бортники  обнаружили полнейшее  безлюдье и
полезли шарить  по ульям. На защиту своих  крепостей поднялись  все  законно
зарегистрированные пользователи пасеки. У грабителей потемнело в глазах. Они
переглянулись и, прочтя друг у  друга на лице  анархистский клич  "Спасайся,
кто  может!", опрометью рванули  назад. Усов был в плавках --  для  пчел, то
есть, все  равно  что  голый. Пчелы  жалили его методично и с оттяжечкой. Он
прыгал через кочки  и  канавы и  распухал от  укусов,  как от тоски. Обогнав
Матвеенкова   на   добрых   полкилометра,  зажаленный   Усов  споткнулся   и
распластался по глинозему. Пчелы, не суетясь, довели апитерапию до конца, и,
взмыв, все разом зависли. Затем, как профессионалы, на всякий случай сделали
по  контрольному  уколу.  Взглянув  на непротыкаемый  бекон  приближающегося
Матвеенкова, пчелы  покружили  над объектом  для  острастки  и с  сожалением
вернулись  на  базу  -- никакого смысла в  дальнейшем барражировании они  не
увидели.
     Матвеенков подобрал Усова и волоком доставил его в расположение отряда.
     -- Бог  мой! --  в один голос вскрикнули девушки. -- Экая незадача!  Да
его надо срочно госпитализировать!
     -- Пчелиный яд очень полезен, -- попытался вызвать положительную эмоцию
Рудик. -- Пройдет и так.
     Ни одного из  мнений Усов разделить  не мог. Вращая заплывшими глазами,
он с ужасом ощупывал свои новые, продолжавшие распухать формы.
     Татьяна  усадила Усова  к  себе  на  колени, смазала  укусы вьетнамским
бальзамом "Голд стар" и строго-настрого  приказала никогда в жизни, чтобы не
переутомляться, не брать больше в руки весло. Это была ее первая и последняя
помощь.
     --  Клин  клином  вышибают,   --  сказал  Решетнев,  расставляя  вокруг
зельеобразной  бутыли по ранжиру стаканчики, бокальчики и крышку  от термоса
из  своего  неделимого  посудного  фонда.  --  Бальзам  здесь  может  только
навредить. Усову надо наложить внутренний компресс. Лучше -- спиртовой.
     --  Верно,  верно.  Ему  в  таком  положении  лучше употреблять напитки
прямого, а не побочного действия, -- одобрил идею Мучкин.
     -- Тем более, что сегодня Чистый  четверг, товарищи! -- вспомнил Рудик.
-- Идет Страстная неделя. Сегодня день смывания грехов. Перед Пасхой.
     --  Жаль, Гриншпона  нет,  он  бы  нам всем  яйца  накрасил,  -- сказал
Артамонов.
     Матвеенков полез в  воду первым. Он всецело сознавал  свою  ущербность.
Будучи неисправимым полифагом,  он не  соблюдал ни больших постов, ни малых.
Вся жизнь его была сплошным мясоедом. А если ему и доводилось когда питаться
крапивным салатом, то он смаковал его, как скоромное. Плюс попытка сойтись с
несовершеннолетней.  Числился за  Матвеенковым  и  еще  один  незначительный
грешок, о котором  знал только узкий круг  доверенных лиц. Бывали у  Леши  в
жизни такие моменты,  когда, участвуя  в институтском турнире по  боксу,  он
стеснялся,  с похмелья или обожравшись гороховым  супом,  выходить  на ринг.
Тогда  он просил Решетнева провести вместо  себя пару-тройку боев. Под чужой
фамилией  Решетнев  доходил  до  финала и  передавал  перчатки  Матвеенкову.
Отдохнувший и выпустивший за неделю все гороховые пары Матвеенков выходил на
поединок  и  массой размазывал  по канатам ошеломленного финалиста,  который
втайне  надеялся выиграть у Решетнева  по очкам. Тренер Цвенев догадывался о
происходившем, но до конца так ничего толком и не понял.
     Так что  грехов  у  Матвеенкова  набиралось  на безвылазное  купание  в
течение всей жизни.
     Вслед за Матвеенковым, взявшись  за руки, в воду сошли Нынкин и Пунтус.
Они  не только поплавали,  но и  с помощью очень жестких натуральных мочалок
потерли друг другу спинки.
     Фельдман,  как  ангел,  едва помочил конечности  и  бросился  обратно к
костру. Не любил он отвечать за  содеянное, не было у него в характере такой
струнки.
     А Матвеенков  все рвался и  рвался в пучину, ощущая на себе тяжкий груз
несметных нечестивых дел.
     -- Теперь можно согрешить и по новой. Наливай! -- отдал приказ Рудик.
     Забелин припал к кинокамере и принялся снимать пьянку.
     --  Дебе де кадется, что эди дастольдые  кадды будут  комптдометидовать
дас  в гладах  подомкофф?  --  сказал  все  еще не  пришедший  в  себя Усов,
нозализируя звуки оплывшим носом.
     -- Не думаю, --  ответил за Забелина Решетнев. -- Все великие люди были
алкоголиками. Это сложилось исторически.
     -- Но пикники не были для  них  самоцелью, --  сказал Артамонов. --  За
вином   они  благородно  спорили  о  России,  поднимали   бокалы  до  уровня
самоотречения. А мы? Только и болтаем, что о всяких дефицитах, дороговизне и
еще кой о чем по мелочам.
     -- Тогда было другое время, -- оправдался за все поколение Климцов.
     -- Время здесь ни при чем, -- сказал Артамонов и бросил в реку камешек,
отчего ударение пришлось не на то слово.
     -- Почему? Каждая эпоха  ставит свои задачи, свои  проблемы. -- Климцов
явно не собирался пасовать.  Чувствовалось, у него есть, чем  прикрыть  свою
точку зрения.
     -- Их диктует  не  время, а люди. И сегодня можно не впустую  спорить о
нашем обществе. Все зависит от состава компании.
     -- Ерш... в смысле... ну... -- заворочался Матвеенков, желая дополнить,
как всегда, не в жилу.
     --  Ерш  --  это не когда  смешивают напитки,  а  когда  пьют с разными
людьми, -- перевел речь друга Решетнев, чтобы тот не мучился впустую.
     -- Э-э-м-м, -- замычал Матвеенков, благодаря за помощь.
     --  Но, коль мы  заспорили так  горячо,  значит,  и нашу компанию можно
считать  подходящей,  -- продолжил  Климцов. -- Только  что  проку  от  этих
споров?  Сегодня  нет  никакой необходимости  надрываться,  лезть на  рожон.
Каждый приспосабливается  и в меру  своих  возможностей что-то  делает. Весь
этот  нынешний   романтизм  чего-то  там  свершить...  смешон   и  наивен...
обыкновенные  манипуляции  с  самим  собой.  Отсюда узость  застольных  тем,
бессмысленность  брать ответственность на себя. --  Внутренности Климцова  и
Артамонова искрили  при соприкосновении еще  с самой первой колхозной гряды.
Когда стороны сходились вплотную, в  атмосфере возникала опасность коронного
разряда.
     -- Раз ты настолько категоричен, зачем продолжаешь быть комсоргом?
     -- Затем же, зачем  и ты  -- комсомольцем.  -- Климцов  умел отыскивать
слабые точки, чтобы вывести собеседника из равновесия.
     -- Для меня комсомол -- не больше, чем стеб.
     -- А я не враг сам себе, да и гривенника в месяц на взносы не  жалко. И
в  партию вступлю. Я намерен уже к сорока годам попасть в ЦК,  такие  у меня
планы!
     --  Вот дак да! -- воскликнул Усов. -- У дас де кудс, а сбдот какой-до!
Мудыканты,  актеды,  дадиодюбитеди,  дапидисты,  пдофсоюдники,   адкогодики,
десадтдики  и вод деберь кобудист. Одид  Кочегадов данимется делом, ходид да
кафедду на пдодувки дурбин, осдальные все далетные, дасуются пдосто, данесдо
одкуда попадо. Косбодавды, повада, деудачники, даже гдузины, не бобавшие  до
ли дуда, до ли дуда, до попавшие дюда, сбдот! И дадно бы все это быдо хобби,
но  все даободот: тудбины  и  диделя  -- хобби! Мы  забалим  бсю  энедгетику
стданы, дас недьзя выпускадь с дипдомами! Мы тдагедия кудса!
     -- Что ни сбор, то политические споры, --  сказала Татьяна. -- Праздник
превращаете во что попало!
     --  Я... как  бы это... одним словом...  в  плане чисто  познавательном
влиться в мировой... так сказать, процесс... если  честно...  не грех,  а то
кадык сводит... -- промямлил  Матвеенков. Длительные дискуссии в большинстве
случаев  отзывались в Алексей Михалыче глубокой артезианской икотой.  К тому
же он гонял по небу жевательную  резинку, и от этого процесс  его речи очень
сильно походил на сокращение пр