сшумно  скользили  стройные  сарацинки  в  белых  и
розовых сари, официанты несли большие блюда - бхуджи и  медные  кувшины  -
лота, так звучно называли их. Мне хотелось узнать о кастах,  о  нищих,  об
Упанишадах, о  борьбе  с  чумой.  Вместо  этого  мы  говорили  о  войне  с
Германией.
   Я не начинал этого разговора, я избегал его, но всякий раз он  возникал
сам по себе.
   Однажды мне показалось, что этих разговоров  скопилось  слишком  много,
лучший способ отделаться от них - написать что-либо, например,  очерк.  Но
почему-то очерк не получился. После войны я четыре раза приезжал в  ГДР  и
всякий раз, возвращаясь,  хотел  написать  о  своей  поездке.  Не  путевые
картины, а о том, как бывший солдат приехал в Германию. Не бог  весть  как
оригинально, и чем дальше, тем  более  избитой  становилась  эта  тема.  Я
начинал и бросал где-то на половине. А казалось бы, чего проще - советский
солдат среди тех, кто стрелял в него и в кого стрелял  он  и  промахнулся.
Встречи промахнувшихся.
   Мне было бы легче, если б  я  мог  считать  приятеля  Клемма  Кристенса
сукиным сыном. И если б я мог в чем-то заподозрить Белла Дэвидсона. И того
редактора газеты в Карачи, который на приеме стал доказывать,  что  мы  не
имеем права запрещать фашистскую литературу  у  себя.  Если  мы  свободная
страна, чего мы боимся  издать  "Майн  кампф"  Гитлера  и  всякие  записки
фашистов.
   Они знали про нашу войну главным  образом  из  книг  Александра  Верта,
которые переведены на многие языки. Я читал Верта, это честные  книги,  он
провел все годы войны у нас, английским корреспондентом, он  знает  многое
из того, что я, например, не знал, но он и не знает многого из  того,  что
мы все знали, вернее чувствовали.  Верт  хорошо  поработал,  и  книги  его
хорошо работают. Но неужели мы сами  не  могли  написать  о  своей  войне?
Историю  ее  -  не  академическую  многотомную,  которую   пишут   военные
специалисты и историки. А историю душевной нашей жизни в годы войны -  как
мы жили, как мы воевали, что думали, что чувствовали, как  менялись  мы  и
наши чувства. Наше чувство к Родине,  наше  понимание  ответственности  за
судьбу мира, как менялось наше отношение к немцам. Ведь оно было разным  в
первый месяц, потом осенью, потом зимой  сорок  первого,  и  другим  после
Сталинграда, и другим после Курска. И когда мы вошли в Германию.
   В 1966 году одна знакомая  двадцатилетняя  девушка,  случайно  прочитав
военные статьи Эренбурга, была возмущена - как так можно писать о немцах:
   "Немцы  не  люди...  отныне  слово  "немец"  для  нас  самое   страшное
проклятие... Нельзя стерпеть немцев. Нельзя стерпеть этих олухов с рыбьими
глазами, которые презрительно фыркают на все русское..."
   - Как не стыдно!
   - Кому не стыдно?
   - Как ему не стыдно! Как не стыдно перед немцами. Так  обзывать  народ,
нацию.
   Она говорила это в 1966 году. А Эренбург писал в 1942 году, в  августе,
когда немцы шли на Сталинград, наступали на Северном Кавказе. Я помню, как
нужны нам были статьи Эренбурга, ненависть была нашим подспорьем, а  иначе
чем было еще выстоять. Мы не могли позволить себе роскошь разделить немцев
на фашистов и просто мобилизованных солдат, шинели на них были  одинаковые
и автоматы. Это потом, в сорок четвертом, сорок пятом, стали  подправлять,
корректировать, разъяснять, и то мы не очень-то хотели  вникать.  А  тогда
было так.  Были  стихи  Симонова  "Убей  его!"  и  стихи  Суркова,  статьи
Толстого, Шолохова, Гроссмана, - никогда литература так не действовала  на
меня ни до, ни после. Самые великие произведения классиков не помогли  мне
так, как эти не бог весть какие стихи  и  очерки.  Сейчас  это  могут  еще
подтвердить бывшие солдаты и солдатки, с годами это смогут объяснить  лишь
литературоведы.
   Ах, неужели сегодня кому-то наши чувства могут показаться заблуждением?
Да, представьте себе,  дорогой  папаша.  Неужели  эта  девушка,  толковая,
искренняя, выслушав все, скажет:
   - И все же так нельзя было...
   У нас было много ошибок в ходе войны, больших и малых,  генералы  пишут
воспоминания и пересматривают ход операций. Под Харьковом,  под  Берлином.
Но есть вещи, которые не следует пересматривать.  Бессмысленно.  Ненависть
не может  выбирать  выражения,  быть  предусмотрительной,  дальновидной  и
политичной.
   Томас Манн пишет в одном из писем, что сделка  с  дьяволом,  легенда  о
Фаусте, - легенда, типичная для немецкого народа; типично желание вступить
в такую сделку, и тут не может идти речь об обмане: дьявол обманул - на то
он и дьявол. Фауст знал, что он имеет дело с  рогатым,  а  не  с  ряженым,
Фауст шел на все.
   Ах, какой это был прекрасный, чистый  лес.  На  повороте  дороги  между
старыми елями открылся румяный Лойтенберг, весь сразу, с его площадью, где
блестел тощий фонтан, с  узенькими  улочками,  кузницей,  старым-престарым
разрисованным домом семнадцатого века, знаменитым тем, что он единственный
спасся от старого-престарого пожара; с  прекрасными  его  кондитерскими  и
одиннадцатью его пивными, которые мне предстояло обойти. Больше всего меня
восхищало, что на две с половиной тысячи жителей есть одиннадцать  пивных.
Может быть, в одной из них я найду его... Ровный слой пены лежал на  пиве,
живописней и аккуратней, чем снег на рыжей листве  дубов.  Я  спускался  с
горя легкий, и, если бы у меня не было памяти, я был бы  сейчас  полностью
счастлив. Иногда я досадую оттого, что забываю свои ощущения, чьи-то слова
и даже целые события из своей драгоценной жизни. Большей же частью  память
мешает мне, многого я не хочу помнить, воспоминания мешают видеть мне вещи
такими, какие они есть. Тени,  которые  отбрасывают  вещи,  стали  слишком
длинные. Память надо чистить, как ящики  письменного  стола.  Вместо  того
чтобы, подпрыгивая и напевая, спускаться  вниз,  любуясь  этим  ухоженным,
воински одновозрастным лесом, я вдруг остановился и стал вспоминать другой
лес, совсем непохожий польский лес, там, где была ставка Гитлера - "Волчье
логово".



КНОПКА

   Бункера были взорваны и за двадцать  лет  заросли  березками  и  лозой.
Подальше был старый лес, мрачноватый, глухой, с густым  подлеском,  таким,
наверное, он был и во времена рейха - маскировал главную ставку.
   Когда  советские  войска  вступили  в   Восточную   Пруссию   и   стали
приближаться к Чернику, тогда ставка была взорвана.
   Чудовищные нагромождения серых железобетонных глыб - вот  что  осталось
от главной  ставки  тысячелетнего  рейха,  от  всей  его  ставки.  Обломки
взорванных сооружений, обломки с трех-, пятиэтажные дома, это  всего  лишь
обломки, силой взрыва их раскидало, нашвыряло, вывернуло из земли,  создав
пейзаж фантастический,  угрюмый,  напоминающий  следы  какого-то  мирового
катаклизма, какой-то нездешней катастрофы. Никогда  я  не  видел  подобных
развалин, развалины Берлина и Дрездена не производили такого  впечатления.
Там были останки человеческих жилищ, каких-то зданий, оставались  понятные
каркасы с оконными проемами, с перекрытиями, лестничными маршами.  Тут  же
ничего человекообразного - рваные массивы сплошного бетона, перекореженные
прутья арматуры и опять треснувшие скалы железобетона. Вершины их  уходили
ввысь - отвесные стены, на которых видна геометрия швов  и  кое-где  узкие
проемы входов, ведущих вниз.  Сами  помещения  ставки  находились  глубоко
внизу, уходили в землю на несколько этажей - может,  на  пять,  может,  на
шесть, сейчас это неизвестно.  Это  был  целый  подземный  город,  сложная
система  бункеров,  с  лифтами,  кабинетами,  залами  заседаний,  кухнями,
спальнями - бункер Геринга, бункер Гитлера, бункер штаба, бункер  Кейтеля,
еще чьи-то бункера. До сих пор с историей главной ставки связано множество
легенд, тайн. Имеющиеся сведения скудны и  часто  противоречивы.  Судя  по
некоторым данным, проектные работы начались чуть ли не с 1934  года,  а  в
1936-м здесь "организация Тодт"  приступила  к  строительству.  Знаменитые
"работники Фрица Тодта", "команды Тодта", строители  Атлантического  вала.
Нам рассказали, что проектировали сооружения ставки итальянские  инженеры,
они же создали рецепт этого, особой прочности, бетона, рецепт, до сих  пор
неизвестный. Итальянцев наградили и отправили самолетом в Рим, но в Альпах
самолет разбился, и ни одного из тех,  кто  проектировал  и  первоначально
руководил  строительством,  в  живых  не  осталось.  Все  как   в   худших
детективах.  Озера,  окружающие  ставку,  были  использованы  для  системы
затопления. В случае необходимости взрыв должен  был  уничтожить  входы  в
бункера и затопить нижние этажи всех без исключения сооружений. Это и было
сделано. Пока попытки как-то проникнуть  в  бункера,  спуститься  вниз  не
увенчались  успехом.  Ни  с  помощью  аквалангистов,  ни  подрывников,  ни
саперов. Самое для меня примечательное было не в этом. А заключалось оно в
том, что, значит, уже в тридцатых годах, пусть в конце  тридцатых,  ставка
располагалась с расчетом на Восток, то есть на войну с Польшей и СССР.
   Тейер де Шарден пишет по поводу эволюции: "Ничто в мире не может  вдруг
объявиться в конце, после ряда совершаемых эволюцией переходов,  если  оно
незаметно не присутствовало в начале".
   Еще  в  генах  фашизма  была  запрограммирована  война  с   нами.   Это
существовало  в  том  наборе  хромосом,  из  которого  развивался  фашизм.
Предопределено заранее его природой.
   И тут я услыхал  факт,  пожалуй,  еще  более  знаменательный.  Историк,
который показывал нам место, где было совершено покушение  на  Гитлера  21
июля 1944 года, - как Гитлер вышел из своего бункера  и  прошел  в  летний
домик, как фон Штауфенберг пронес свой портфель с миной, - вдруг  случайно
обмолвился про дежурного офицера и пульт. Оказывается, с самого начала,  с
момента постройки "Волчьего логова", существовали  дистанционный  пульт  и
дежурный офицер,  обязанный  по  приказу  нажать  кнопку,  чтобы  взорвать
ставку. Представляете, с конца тридцатых годов он  сидел  у  кнопки,  этот
офицер. Немецкие армии  занимали  Польшу,  Чехословакию,  Европу,  перешли
советскую границу, заняли Украину, подошли к  Москве,  а  офицер  сидел  у
кнопки. Под всеми этими  бункерами,  под  всеми  помещениями  штабов,  под
планом "Барбаросса", под  Герингом,  Кейтелем,  Гиммлером,  Гитлером  была
заложена взрывчатка. И они знали, что есть кнопка  и  перед  ней  дежурный
офицер.  Снаряды  падали  на  Невском,  дымили  печи   Освенцима,   Гитлер
прогуливался под Винницей, в Крыму проектировался новый курорт для  воинов
рейха, а дежурство офицера у кнопки не прекращалось.
   Обычно изучают, исследуют психологию Фауста, его  трагедию,  психологию
Вагнера, Маргариты, но редко кого занимает психология Мефистофеля.
   Дежурный офицер дождался, он нажал свою кнопку, заряды сработали, и вот
я брожу среди железобетонных скал - развалин тысячелетнего рейха. Он, этот
рейх, был рассчитан на тысячу лет, и тем не менее была кнопка. Ген кнопки,
ген страха, неуверенности тоже входил в набор хромосом.  Впрочем,  понятие
гена было  крамольным.  Врожденные  качества  не  признавались.  Возможно,
надеялись на "влияние среды".
   Бетон растрескался, из трещин растут березки, кусты,  за  двадцать  лет
природа  славно  поработала,  корни  делают  свое   дело,   лучший   бетон
"Тодт-команд" не может устоять  перед  вульгарной  травой.  Неподалеку  от
бункеров ресторанчик, сюда приезжают автобусы экскурсантов,  велосипедисты
парочками, посмотрев, потрогав, поахав, разбредаются и гуляют,  лазают  по
развалинам, более не вспоминая о прошлом.
   Обстоятельства сложились так, что я приехал сюда прямо из  Бухенвальда.
Наверное, поэтому меня так обрадовала эта польская парочка, гуляющая средь
бункеров Гитлера и Гиммлера. Девушка в голубеньких шортах прыгала по-козьи
через  расщелины  железобетонных  хребтов,   хохотала.   Историк   выгонял
мальчишек из развалин. "Безобразие", - говорил он, - чем  вы  занимаетесь,
это вам не уборная!" Конечно, он был прав, но я бы  тоже  с  удовольствием
помочился на ставку тысячелетнего рейха. Не мешало бы иметь такое местечко
на нашей планете, кроме всех музеев типа Майданека, Бухенвальда и  прочих,
где люди могли бы не только проклинать фашизм, но и помочиться на него.


   Борьба с фашизмом была,  может  быть,  первой  в  истории  человечества
всемирной заботой - заботой, объединившей народы обоих  полушарий.  С  тех
пор планета наша стала куда меньше и продолжает уменьшаться,  и  всемирных
общих забот становится все больше.
   Бруно Апитц поднялся на ступени памятника,  начал  произносить  речь  и
заплакал. Он не хотел плакать, он готовился сказать какие-то очень  важные
слова, потому что это был очень важный митинг. У подножия памятника стояли
писатели из разных стран - Пабло Неруда, Сароян, Джанни Родари, Астуриас.
   Триста,  а  может  быть,  четыреста  писателей.  Они  впервые  были   в
Бухенвальде. А Бруно Апитц был узником Бухенвальда.  Он  написал  роман  -
"Голый среди волков". Ему ничего не надо  было  сочинять.  Он  сам  прятал
мальчика от капо. Иссеченное морщинами, сухое лицо Бруно Апитца  мало  чем
отличалось от бронзовых лиц узников на памятнике.
   Мы ехали из Веймара. Вдоль всей дороги цвели яблони. Никогда еще  я  не
видел эту страну такой нарядно-белой. Рядом  со  мной  сидел  американский
писатель. Мы говорили с ним о  книгах,  которые  нравились  нам  обоим.  В
автобусе были американские, английские и итальянские писатели. Они  шутили
и веселились, это были славные люди, и погода была отличная, и  за  окнами
было  красиво.  У  них  было  хорошее  настроение  потому,  что   они   не
представляли, что их ждет впереди. А я был в Бухенвальде пять  лет  назад.
Когда по телевизору вечером показывают  спортивные  новости,  какой-нибудь
футбольный матч и я про результат уже слыхал, его уже передали, то странно
смотреть, как на трибунах кричат, комментатор нервничает, строит прогнозы,
а ты сидишь как господь бог, которому все  известно,  и  смотришь  на  эту
людскую суету.
   Приехали в Бухенвальд, выгрузились  из  автобуса,  и  я  наблюдал,  как
постепенно, толчками менялись выражения лиц.
   Как и пять лет назад, на  пустом  плацу  лагеря  было  ветрено.  Ходили
экскурсанты, было много школьников. У печей, холодных  печей,  где  лежала
зола, я встретил писателя Иржи Гаека. Он с силой приглаживал свои короткие
волосы, такая у него привычка.
   - Я все думаю, - сказал он мне. - Сплю и думаю, бедная  моя  голова.  -
Он, морщась, следил за школьниками.  -  Скажи,  нужно  ли  это  показывать
детям?
   Откуда я знал. Может, нужно. А как иначе внушить им ужас, и отвращение,
и ненависть?
   - А может, такая доза слишком велика? - сказал Иржи.
   К нам подошли югославы.  Они  все  воевали  партизанами,  они  пережили
всякое,  и  сейчас  они  вели  себя  как  солдаты,  спокойно,  запоминающе
оглядывая лагерь.
   - Мы тоже могли попасть сюда, - сказал кто-то из них.
   Так и я тоже мог попасть в Бухенвальд. Это никогда мне и  в  голову  не
приходило. Мне стало жарко -  вспомнился  бой  под  Таниной  горой,  когда
наскочил на немцев, и потом - как мы шли из окружения.
   За эти годы ничего не выросло на плацу. Голый, пустынный -  может,  его
специально сохраняли таким. Но в Освенциме тоже почти ничего не  росло,  и
под Пулковом, где мы сидели в окопах, там до сих пор  плохо  росли  кусты.
Слишком много металла там было в земле. Накануне отъезда я  ходил  по  тем
местам со своим комбатом. Мы  разыскивали  старые,  заросшие  землянки.  Я
сказал, что еду в Германию. Комбат пожал плечами.
   - Я бы не мог с ними... - сказал он. - Я все понимаю, но я не могу.
   Вечером мы праздновали День Победы, то был  совсем  особенный  праздник
двадцатилетия победы, после 1945 года еще не было  такого.  На  набережной
молодежь качала ветеранов. Все были хмельные, а пьяных  не  было,  солдаты
надели ордена, и на солдата смотрели с восхищением, так  же  как  двадцать
лет назад. Я снова чувствовал себя победителем, а  главное,  я  опять  был
солдатом. И я узнавал солдат среди этих постаревших мужчин  в  пиджаках  и
пальто. Именно солдат, мне не  нужны  были  интенданты,  и  журналисты,  и
прочие вполне заслуженные деятели. Солдат можно  было  узнать  по  орденам
Славы,  по  гвардейским  значкам,  иногда  по  ранениям  и  еще  по   тому
солдатскому, что остается до конца дней. В первые  годы  после  войны  это
было проще - мы донашивали фронтовые шинели,  мы  еще  носили  нашивки  за
ранения. Мы вспоминали, как год назад, девятого мая, мы сидели в ресторане
и к нам подошел человек со стаканом вина.
   - Солдаты? - спросил он. - Вы меня, конечно, извините, но  такой  день.
Стал я сегодня надевать ордена, дочь говорит: папа, зачем ты это  делаешь,
это не модно, теперь не принято. И я снял. И вы тоже, я вижу,  сидите  без
орденов. Не надели? А чего нам стыдиться? За кого мы  стыдимся?  Вы  меня,
конечно, извините, - он отошел, не чокнувшись.
   А через год восьмого мая я поехал  в  магазин  Военторга  купить  новые
ленточки к своим орденам. На Невском стояла длинная очередь.  Продвигалась
она медленно. У прилавка мужчины  писали  на  бумажках  списки  медалей  и
орденов. Перечни городов России и столиц Европы.
   Через несколько дней я уезжал  в  Германию,  и  на  душе  у  меня  была
путаница.
   По каменным ступеням мы спускались с горы Бухенвальда на Аллею Наций. В
каменных чашах горел огонь. Черный дым стлался над гранитными  обелисками.
Олесь Гончар и я несли венок. Делегации всех стран растянулись  в  длинную
процессию. Каждая делегация возлагала венок к  обелиску  своей  страны,  в
память соотечественников - жертв фашизма. Мы шли мимо камней с надписями -
"Венгрия", "Голландия",  "Польша",  "Франция",  "Чехословакия".  Тут  была
почти вся Европа. Одна за другой из общей  колонны  отделялись  делегации.
Смоляное факельное пламя плескалось на холодном  ветру.  Горький  копотный
дым напоминал о печах Освенцима. Мы положили венок на  каменную  плиту.  Я
подумал о моем школьном друге - Вадиме.  Он  пропал  без  вести  в  первые
месяцы войны. Я подумал о нем мельком, потому что я не люблю думать о  нем
как о мертвом. До сих пор Вадим не может стать мертвецом.
   Мимо прошли австралийские писатели - они несли  цветы.  Они  не  знали,
куда положить их. Австралия не имела на Аллее своего обелиска.  Шли  чехи,
румыны, итальянцы, австрийцы, американцы, канадцы,  японцы...  Здесь  были
писатели многих стран, многие из них сидели в тюрьмах, книги их запрещали,
сжигали, были писатели, знающие фашистов по фильмам, - о чем  они  думали,
что вспоминали они в эти минуты?


   _Первая история про венок_. Снаружи здание отеля не имело  окон.  Стены
представляли  сплошной  орнамент,   сквозное   каменное   кружево.   Отель
возвышался огромный и легкий.  "Удачное  сочетание  современного  стиля  с
национальными традициями" - так писали в путеводителе. Отель был одним  из
тех,   которые   изображают   на   буклетах,   а   на   карте    городских
достопримечательностей   помечают   кружком   с   цифрой.   Его   называли
"американский" отель. Нищих сюда  не  подпускали.  Они  кружили  у  нашего
отеля. Я уже знал их  в  лицо.  Кроме  них  у  нашего  подъезда  постоянно
вертелись менялы, сутенеры, липкие молодчики,  которые  предлагали  опиум,
мальчиков, адреса игорных домов.
   У американского отеля  было  пусто.  К  длинному  подъезду  подкатывали
длинные машины. Навстречу выходили швейцары. Их было всего два, не больше,
они брали багаж и исчезали.
   Здания без окон всегда таинственны. Кто знал, что через несколько часов
нам придется побывать внутри. В случайности и была прелесть нашей  здешней
жизни. И в эту страну мы попали случайно. Судьба одарила нас приключением,
чистым приключением - редчайшей вещью в  наше  время  жестких  программ  и
точных расписаний. Я впервые видел Восток. У меня не было никаких заданий,
целей, и я не пытался ничего выбрат