посмел  спросить,  откуда
это им известно. Старички притихли, не понимая, за что на них прикрикнули.
   На теплоходе наладился быт, веселый корабельный быт с танцами,  играми,
знакомствами. Мешала только  жара.  Мы  не  вылезали  из  бассейна.  Можно
сказать и так, мы вылезали из бара, чтобы влезть в бассейн. Я  осваивал  в
бассейне купленные в Италии лазурные ласты, маску и трубку. В  те  времена
акваланговая оснастка выглядела диковинно.  Я  затратил  на  нее  половину
полученной  валюты.  Все  меня  бранили,  кроме  Паустовского,  глаза  его
мечтательно туманились при виде амфибийных этих  доспехов.  Еще  несколько
лет среди купальщиков финского залива, Коктебеля мое  снаряжение  вызывало
зависть. Поначалу, как пишет Паустовский,  я  чуть  не  утонул,  приучаясь
нырять. Утонуть в бассейне я не мог, но вызывал страх  у  сидящих  вокруг.
Женщины сидели в купальниках, изнемогая  от  жары.  Жара  выгоняла  их  из
наготовленных в поездку нарядов. Втуне пропадало искусство портных, модные
платья с роскошными отделками.  Остались  просто  женщины  в  купальниках,
старые и молодые, ничем не украшенные... Мы уходили в  бар,  пили  коньяк.
Расул Гамзатов был неистощим на тосты и на байки, он мог пить, не  пьянея.
Мы все могли  тогда  пить,  несмотря  на  жару.  Николай  Павлович  Акимов
пристраивался сбоку и рисовал кого-нибудь. Некоторые  портреты  получались
сразу. Меня он повел к себе в каюту и заставил специально позировать.  Мой
портрет не давался. Получалось нечто перекошенное,  старообразное.  Акимов
злился на меня. Спустя двадцать  лет  в  Союзе  художников  было  открытие
выставки картин Н.П.Акимова. Меня просили выступить на открытии. Я сказал,
что мое поколение росло среди удивительных премьер акимовского театра. Про
акимовские  декорации,  своеобразные,  неожиданные,   всегда   узнаваемые.
Настоящему  таланту  присуще  быть  узнаваемым,   непохожим   на   других.
Театральные афиши Акимова были уличной живописью Ленинграда. Потом я пошел
по выставке, вспоминая  юность,  старые  спектакли,  на  которые  попадал,
выпрашивая лишний билетик, узнавал  портреты  людей,  которых  давно  нет,
которые доживали при мне последние свои годы, а я-то думал, что они  будут
еще долго - Евгений Шварц, Юрий Тынянов, Николай Симонов, Ирина  Зарубина,
Михаил Лозинский... Среди графики я  увидел  свой  портрет.  Один  из  тех
неудачных набросков. Я не сразу узнал себя, таким я  был  там  красивым  и
счастливым. Все же Акимов что-то схватил  -  нетерпение,  взбудораженность
того путешествия, когда я  открывал  для  себя  неведомые  миры,  то,  что
автомобили могут быть золотистые, карминовые, а не только черные, открывал
Парфенон  и  оранжад,  миллионеров,  шлепающих  босиком  в   Сорренто,   и
проституток, медленно едущих в открытых машинах, Лазурный грот и бананы. Я
разглядывал рисунок, вспоминая, как я сидел у Николая Павловича, вспоминал
его самого, острое лицо, едкий его язык, холодноватую  иронию,  которая  и
притягивала к себе, и отталкивала. Можно было порезаться.  Слишком  остро.
Внешне Паустовский и Акимов были чем-то схожи. Небольшого роста, поджарые,
смуглые, с индейским профилем.  Но  Паустовский  не  соответствовал  своей
внешности, он был мягок  и  терпелив,  уютен  и  добр.  В  нем  привлекала
открытость, беззащитность.
   "...Розыгрыш Гранина, радио мне  от  Симонова:  "Прошу  телеграфировать
мнение французской общественности о последних стихах  Грибачева".  А  было
так. На радиорубке я договорился с радистом. Он написал на бланке текст от
имени Симонова. К.М.Симонов был тогда  редактором  "Литературной  газеты".
Обычно перед обедом объявляли на весь  теплоход,  кому  есть  радиограммы.
Паустовский спустился в зал ресторана, размахивая  зеленым  бланком.  Лицо
его пылало от возмущения. "Что за чушь! Что они там думают, что  в  Париже
строят баррикады? С какой стати я должен заниматься этими стихами?  Смешно
выяснять такие вещи. Не для этого я еду в Париж. Пусть  не  рассчитывают!"
Он долго не мог успокоиться. "Симонов пользуется моим отношением  к  нему.
Но это чересчур". Он хотел послать ответ Симонову.  Пришлось  сознаться  в
розыгрыше. Я сделал это не без смущения. Шути, да знай меру.  Все  же  это
был Паустовский. Надо было считаться с разницей лет и положений.  Итак,  я
повинился. Некоторое время Паустовский разглядывал меня молча, взгляд его,
колючий,  металлический,  был  не   очень-то   приятным,   но   вдруг   он
расхохотался. Непроизвольно. Хотел  рассердиться,  но,  видно,  представил
себя,  потрясающего   зеленым   бланком,   и   расхохотался.   Собственная
доверчивость веселила его. Надо же быть таким болваном, таким  легковерным
дурнем. Тонкие морщинки смеха смяли, смягчили его лицо. Он  был  в  полном
восторге и думать не думал обижаться.
   Вот тогда-то меня и озадачили его  необидчивость  и  готовность  первым
смеяться над собой. От этого он нисколько не проигрывал, становился  ближе
и дороже.  А  что,  если  писателю,  да  и  любому  художнику,  самоирония
помогает? Паустовский умел смеяться над собой охотнее, чем над другими. Он
относился к себе без всякого почтения, не заводил  разговоров  о  себе,  о
своих книгах, рецензиях, успехах - этих пыльных клубах славы, которые иной
сам же и поднимает. У нас  перед  глазами  маячил  пример  в  лице  одного
известного публициста. Все путешествие он говорил только о себе. Остальные
темы были ему скучны. О чем бы ни заходила речь - о вулканах, о Бискайском
заливе, о врачах, - через несколько минут все  приходило  к  нему,  к  его
особе. Самоумаление - он не понимал, что это такое. Но  ведь  оно  бывало.
Мог же Чехов признаваться, что не  понимает  жизнь.  Мог  же  он  говорить
Бунину: "Меня будут читать еще лет семь, не больше". Мог  же  наш  великий
историк С.М.Соловьев считать свою работу лишь расчисткой пути для тех, кто
следом за ним должен  написать  историю  России  лучше  него.  Паустовский
никогда всерьез не относился к  своей  писательской  персоне  и  от  этого
только вырастал.
   Как-то, живя в Дубултах, я  отпечатал  на  машинке  письмо,  в  котором
работницы  молочного  завода  в  Майори   приглашали   дорогого   писателя
К.Г.Паустовского на свой вечер, посвященный Международному женскому дню. В
затею были посвящены соседи по столу Эм. Миндлин и  Юра  Казаков.  Получив
это письмо, Константин Георгиевич стал уговаривать нас пойти вместе с ним.
Мы согласились проводить  его  до  клуба,  где  действительно  должен  был
состояться вечер, висела афиша, из которой-то я  и  узнал  про  вечер.  Мы
проводили,  но  не  ушли,   остались   ждать,   готовясь   к   возвращению
Паустовского. Миндлин несколько тревожился - бестактная  шутка.  Теперь  и
сам понимаю, а тогда отмахнулся: Паустовский на такие вещи не обижается. В
ту  весну  в  Дубултах  мы  с  удовольствием   разыгрывали   друг   друга,
подшучивали, подсмеивались над собою. Что мы есть - трава среди  деревьев.
Это сравнение мне тогда очень нравилось. А  что  касается  того  вечера  в
Майори, то мы еще долго  топтались  под  окнами  освещенного  клуба.  Было
холодно. Лужи покрывались хрустким льдом. Гремела музыка. Паустовского  мы
не дождались. Наутро, щуря глаза в неясной усмешке, он жалел нас:  зря  мы
не зашли, сперва при его появлении произошло некоторое замешательство,  но
потом все обрадовались, и он провел чудесный вечер, а мы?..
   Третий урок состоялся в Париже, в Лувре. Встречи с Парижем  Паустовский
ждал многие годы. Может быть, с юности. Он должен  был  увидеть  Париж.  В
поезде из Гавра в Париж он сказал: "Подумать только - я мог умереть  и  не
увидеть Парижа!" Из всех городов Запада русского человека почему-то  более
всего влечет Париж. Спустя три года после нашего  путешествия  Паустовский
описал первое это свидание с Парижем в своем  очерке  "Мимолетный  Париж".
Тогда этот очерк мне понравился. Сегодня  он  читается  плохо.  Проступили
банальности,   болтливость.   Книги   стареют,   как   люди,    становятся
многословными,  повторяют  вещи  общеизвестные,  притом  многозначительным
тоном. Однако некоторые страницы очерка вдруг трогают ненынешним  чувством
авторского восторга и  умиления.  Сентиментальность  приторна,  наивна,  и
все-таки она нужна человеку. Еще в первом прочтении меня  удивляла  память
Паустовского, как много он увидел и запомнил, я был там же, смотрел то  же
самое  и  ничего  этого  не   приметил.   Целый   рассказ   у   него   про
мальчика-лифтера,  подробности  нашего  знакомства  с  Лидией  Николаевной
Дилекторской и ее сестрой, и то, как ехали к ней, в ее  квартиру,  и  сама
квартирка, увешанная картинами Матисса, и то, как мы ходили на Центральный
рынок и что там было. Поразительно интересно, когда другой  описывает  то,
что вместе видели, делали, пережили. Порою многое раздражает - и  то  было
не так, и это. У Паустовского тоже не так, но у него  не  потому,  что  не
так, а потому, что он больше увидел и домыслил. Увиденное  для  него  лишь
начало. Оно - завязка. В нашей маленькой гостинице в Париже он сделал весь
ее персонал бывшими циркачами, стулья в ресторанчике расшатанными  оттого,
что на них делал стойки администратор - бывший акробат.  Ничего  подобного
не было. Но могло быть, могло, потому что  наша  хозяйка  была  циркачкой.
Одна она, и этого достаточно.
   Про Лувр в этом очерке почти ничего нет. И в "Европейском дневнике" две
короткие строчки. О самом сокровенном, личном он избегал писать.  Оставлял
для себя. Нельзя  все  для  печати.  Перед  поездкой  в  Лувр  Паустовский
предложил нам троим - Рахманову, Орлову и мне - ограничиться минимумом. Не
бегать с толпой экскурсантов из зала в зал,  не  пытаться  осмотреть  даже
лучшее. Константин Георгиевич живо представил нам в  подробностях:  тысячи
картин, и все знаменитые -  Рембрандта  и  Веласкеса,  школы  всех  веков,
анфилады, переходы, этажи, разноязычные голоса гидов...
   - А  мы  посмотрим  только  Нику  Самофракийскую,  Венеру  Милосскую  и
Джоконду. Проведем у каждой полчаса и уйдем.
   К тому времени нас уже слегка подташнивало от музеев Греции, Италии, от
мраморных скульптур, памятников, фресок,  картин,  гравюр,  росписей.  Все
слиплось в сырой ком. План Паустовского понравился своей решительностью  и
простотой.
   Ника, безголовая, безрукая, была непонятна. Фантазии  моей  не  хватало
представить ее в целости. Красота ее тела, что светилось  сквозь  каменные
складки прозрачной туники, не действовала на меня без  головы,  без  лица.
Красоты одного тела  оказалось  мало.  Скульптура  передавала  подвижность
тела, воздушность ткани так искусно, как ныне не могут. Если древние умели
такое, можно ли говорить о прогрессе в искусстве?  Движется  ли  искусство
куда-нибудь? На галерный корабль  такую  фигуру  ставили,  на  парусник  -
понятно, а на межпланетный она не пойдет,  другую  надо  придумывать.  Вот
примерно куда меня завело, когда я разглядывал Нику.  Чувств  удивления  и
интереса надолго не хватило, зароились разные мысли. Мы продолжали  стоять
перед нею. Я украдкой взглянул на часы. Прошло пятнадцать минут. Не так-то
просто истратить  полчаса  на  одну  вещь.  Никогда  я  такого  не  делал.
Смотреть, а чего в ней еще смотреть, все уже ясно.  Изучать?  Опять  же  -
чего? Если бы  я  был  искусствоведом...  А  уж  переживать  -  тем  более
невозможно так долго. Непростое это оказалось дело. Куда легче  двигаться,
идти мимо разных полотен, гулять по  музею,  остановиться  у  какой-нибудь
исторической сцены, полюбоваться  красоткой,  можно  пейзажем.  Прочитаешь
подпись "Тициан" - ага, значит, надо  еще  раз  взглянуть,  присмотреться,
вроде и в самом деле гениально.
   Постояв еще немного, мы двинулись к Венере.
   Как  всякий,  я  навидался  ее  изображений.  Теперь  я   стоял   перед
подлинником. Я знал, что должен волноваться. Кто только не стоял  на  этом
месте, перед этим совершенным мрамором! Великие, известные, в сущности все
просвещенные люди, что жили в Париже, и те,  кто  приезжал  в  Париж,  все
русские  интеллигенты,  все  художники  Европы,  ее  поэты,   ученые,   ее
правители, - все считали необходимым являться сюда, к этой женщине. И  вот
теперь и я сподобился. И я смогу сказать, что видел Венеру Милосскую.  Это
было как вершина для альпиниста, отметка  для  получения  разряда.  Передо
мною было воплощение женственности, общепризнанная мера красоты, гармонии,
проверенная столетиями. Вспомнил очерк  Глеба  Успенского  "Выпрямила".  В
самом деле, если бы можно  было  сосчитать,  скольким  людям  помогла  эта
красота устоять, скольким вернула покой,  силу,  чувство  любви  к  жизни,
восхищения человеком?.. С Венерой, следовательно, разобрался,  вникнул.  А
вот Джоконда...
   Не хочу рассказывать о первом чувстве разочарования перед Джокондой, не
это важно. О картине я писать не собираюсь, и о своих мыслях тоже.  Что-то
было вначале, а потом пропало. Никаких мыслей не стало, а был уход,  я  не
заметил, как стал уходить в картину, погружаться в нее. И  она  уходила  в
меня. Так бывает, когда долго стоишь перед  морем.  Или  лежишь,  глядя  в
небо. За четверть  века  то  чувство  давно  стерлось,  осталось  от  него
воспоминание того,  как  стоял  я  без  мыслей,  забыв  о  времени.  Через
несколько лет, снова будучи в Лувре, я к Джоконде не подошел и  больше  не
подойду. Очнулся я, увидев,  что  Паустовский  плачет,  и  показалось  это
естественным. Мы вышли из Лувра, ни на что более не взглянув. Устали. Сели
на скамейку и долго сидели молча.
   Выходило, что одна картина может дать больше, чем целая  галерея,  если
эту картину удается пережить. Выходило, что у картины  можно  простоять  и
полчаса, и больше. Одна  картина,  одна  книга...  Пусть  не  одна,  пусть
немного.
   Недавно, будучи в Хельсинки, я увидел памятник Сибелиусу.  Он  стоит  в
парке. Я сел на скамейку и просидел перед ним долго,  вволю.  На  скальном
камне, на столбах подняты были трубы,  пучок  труб,  нечто  вроде  органа.
Трубы  были  разными,  каждая  повреждена  по-своему  -  пробита  как   бы
пулеметной очередью,  разворочена,  треснута,  разрезана.  Темный  неясный
смысл был в этих ранах, никак было не добраться до него. Орган пел.  Ветер
с озера исполнял свою музыку в исковерканных  трубах.  Звуки  шли  чистые,
тихие.  Сбоку,  на  гранитном  отрубе,   поблескивал   стальной   барельеф
Сибелиуса. Был он отлит из той же стали, что и трубы вознесенного над нами
органа. Портрет Сибелиуса показался необязательным. Не все ли равно, какая
внешность была у композитора. Важна была его музыка, в  которой  есть  эти
озера, камни, сосны бедной северной  природы,  скупые  ее  краски,  финны,
сидящие в парке на тяжелых деревянных скамьях. Музыка  создает  внутренний
образ автора.
   Дул ветер, а вода озера лежала неподвижно, как стальной лист.  Давно  я
не вспоминал Паустовского, хотя жил, пользуясь кое-чем из  его  уроков,  -
сидел в этом парке перед памятником потому, что когда-то  стоял  с  ним  в
Лувре.
   Читая скупые фразы "Европейского дневника",  слишком  скупые,  так  что
теперь многого не раскрыть, не  понять,  я  убеждался,  что  эта  скупость
уберегла дневник от старения. Дневник выгодно отличается  от  сделанных  о
поездке очерков. В нем идет непрестанная работа  чувствования,  стремление
понять увиденное. В течение всего пути. "Вышли в  Эгейское  море.  Лиловая
шелковая вода.  Шествие  великих  и  древних  островов.  Лесбос.  Колыбель
человечества".
   Замечали вы, что дневники вообще отличаются завидным долголетием?!  Они
не так быстро портятся. В них меньше литературщины, украшательства, крема.
Дневник - он все же для себя. Даже лукавя и хитря и надеясь,  что  потомки
станут  вникать,  все  равно  много  тут  "длясебятины",  без  расчета  на
читателя,  без  моды,  без  влияний.  Паустовский  записывал  кратко,   но
аккуратно, почти ничего не упуская. Он вел  записи,  как  судовой  журнал.
Прочитав дневник Паустовского, я  стал  спрашивать  у  всех,  кто  жив,  у
наследников  тех,  кто  умер,   -   оказалось,   никаких   дневников   или
обстоятельных записей не осталось. Так, отдельные заметки. Писателей  было
человек десять. Почему мы ничего не записывали? Почему мы не считали  себя
обязанными? Почему  не  было  у  нас  профессиональной  потребности?  Один
Паустовский    чувствовал     себя     путешественником,     открывателем,
землепроходцем. Это сегодня поездкой во Францию никого не удивишь. В  1956
году Паустовский ехал в Европу, как  к  инопланетянам.  Европейские  следы
Бабеля, Маяковского, Пастернака были занесены, перепаханы войной.
   В очерке о Неаполе "Толпа на  набережной"  Паустовский  ведет  рассказ,
будто он приехал в Неаполь сам по себе. Нас там нет.  Все  приключается  с
ним одним, одиноким путешественником. В поездке с нами он втайне  совершал
и другое путешествие - без нас. Как бы самостоятельно, без огромной  толпы
туристов с автобусами, старостами, перекличкой. Как бы сам  останавливался
в отелях, знакомился, попадал в истории, не торопясь наблюдал чужую жизнь.
Он путешествовал больше, чем ездил.  Его  любимцем  был  Миклухо-Маклай  -
"человек, обязанный путешествиям силой  и  обаянием  своей  личности".  Он
любил вспоминать Пржевальского, Нансена, Лазарева, Дарвина.
   Большей частью мы становимся писателями, когда  садимся  за  письменный
стол, когда "божественный глагол до слуха чуткого  коснется".  Паустовский
пребывал  писателем  и  не  работая.  Он  жил  по-писательски,  вел   себя
по-писательски...
   Однажды, когда мы с Паустовским стояли у борта,  на  дрожащем  от  зноя
горизонте океана показался пароход. Медленно вырастал из обреза  воды  нам
навстречу. Паустовский разглядывал его  в  бинокль,  судя  по  очертаниям,
сказал он, это французский торговый пароход  "Аякс".  Построен  еще  перед
первой мировой войной для перевозки вин и фруктов. Первым капитаном на нем
был потомок Бенигсена, Альберт Бенигсен. И  дальше  Паустовский  рассказал
удивительную историю  про  то,  как  "Аякс",  застигнутый  штормом,  искал
убежища на африканском берегу в маленькой закрытой бухте,  где  обозначено
было какое-то подобие порта. Однако пирсы оказались почему-то  пустыми,  в
поселке не было видно ни души. Зной и безлюдная тишина царили  на  берегу.
Пароход причалил, подал несколько  гудков,  в  ответ  послышался  рев.  На
дощатый пирс вышел лев, за ним  другой.  Львы  подошли  ближе  к  чугунным
кнехтам, не боясь ни парохода, ни людей, и ревели,  но  как-то  странно  -
хрипло, прерывисто. За ними стали выходить львицы, молодые  львы,  львята,
они заполнили весь пирс, берег. Они ложились и  смотрели  на  пароход.  Их
набралось около сотни. Команда взялась за ружья, но Бенигсен  не  разрешил
стрелять. Он внимательно разглядывал это невиданное скопление львов, затем
приказал налить ведра воды, спустился с ними по сходням и  поставил  ведра
перед львами. Его не тронули. Первый лев подошел, лизнул воду, потом  стал
не лакать, а втягивать ее. Они подходили один за  другим.  Бенигсен  велел
наполнить питьевой водой большой бак, что стоял на камбузе. Его снесли  на
берег и туда ведрами подливали воду. Львы толпились, как овцы. Они терлись
боками о ноги матросов. Львам отдали почти весь запас пресной воды.  Когда
"Аякс" пришел в Пиреи, в цистернах не оставалось ни  литра  воды,  команде
выдавали вино. В Сицилии Бенигсен  узнал  о  страшной  засухе,  поразившей
Алжир.
   Пароход меж тем приблизился. Без бинокля можно было рассмотреть на  нем
флаг с голубым крестом. Это был новенький финский лесовоз.  Он  прошел  от
нас неподалеку, и я удержался, - господи, как я благодарен судьбе или  как
там оно называется, что удержало мою не знающую снисхождения  литературную
молодость от насмешки, от того,  чтобы  уличить,  ткнуть  пальцем.  Я  был
слишком привержен реализму, я не знал, что делать с  этой  сентиментальной
историей, придуманной на ходу, а может,  переиначенной  из  какого-то  его
рассказа; не сразу я оценил прелесть с