чил Володя.
   Они говорили не оборачиваясь,  два  затылка,  две  спины,  уверенные  в
наводимом позади порядке.
   - Да, тогда, в январе, я бы промолчал. Ну и что? И очерк мой дерьмо,  -
не так-то легко мне было произнести  эти  слова.  Я  вспомнил,  сколько  я
переписывал этот  очерк  и  сколько  он  мне  потом  доставил  радости.  -
Дерьмовый очерк, - повторил я. - Потому что не понимал, что  комбат  может
ошибаться.
   - У нас был отличный комбат, - с силой сказал Володя.
   Я посмотрел на комбата - морщины проступали на  его  темном  лице,  как
немая карта. Видно было, до чего ему сейчас трудно. Может, труднее, чем  в
ту зиму. Сам он мог говорить о себе что угодно, он один мог  судить  себя.
Одного из тех, которые талантом своим творили победу. Снова он полз по дну
оврага, седеющая голова его была в снегу, пули нежно насвистывали где-то в
вышине, он оглядывался, а мы залегли, мы оставили его одного,  но  он  все
равно карабкался, волоча автомат и авоську с плащом... Я положил ему  руку
на колено:
   - Вы были вовсе  не  такой  хороший  комбат.  Только  теперь  вы  стали
настоящим комбатом. Вы все же взяли  "аппендицит".  Пусть  через  двадцать
лет.
   Нога его отстранилась, и он сказал с неожиданной злостью:
   - Опять я хорош. Виноват - хорош, не виноват - хорош. Выгодно, выходит,
признаваться.
   Слова его поразили меня, а Володя расхохотался:
   - Получил? - Ему очень хотелось обернуться, посмотреть на нас.
   Я откинулся на спинку сиденья. Незаслуженная обида  вспыхнула  во  мне.
Володя и Рязанцев беззвучно ликовали и потешались, но  я  чувствовал,  что
это больше над комбатом, чем надо мной. Что-то  неуловимо  изменилось,  он
перестал быть опасным, они отнеслись к  нему  покровительственно:  наивный
человек - отказаться от помощи,  оттолкнуть  единственного  союзника,  все
себе испортить. А я, они считали, вынужден теперь  присоединиться  к  ним,
куда же мне еще деваться?
   Один комбат ничего не замечал. Он близоруко согнулся над своей  измятой
схемой, водил по бумаге пальцем, допытываясь и обличая. Он  был  сейчас  и
подсудимый, и судья, он учитывал на своем суде и Володю,  и  Рязанцева,  и
меня, и обоих комбатов - того,  молоденького,  в  фуражечке,  и  этого,  в
галстучке, с авоськой, и, может,  других  комбатов,  которые  существовали
когда-то между этими двумя.
   У Казанского собора Рязанцев сошел, долго примиренно  прощался,  просил
не забывать его. Он обещал комбату сообщить про  обои,  утешающе  похлопал
его по плечу, потом отвел меня в сторону:
   - Ты как считаешь, на вечере встречи он тоже... все это...
   Я посмотрел на комбата. Он распрямился, мне показалось, он стал выше  и
лицо у него было другое, каждая черточка прорисована четко, со  значением,
как на старинных портретах, и костюм его перестал  выглядеть  старомодным,
просто это был  костюм  из  другой  эпохи,  так  же  привлекательный,  как
доспехи, ментики, камзолы. И осанка чем-то напоминала  фигуру  Барклая  де
Толли, памятник на фоне колоннады, твердое темное лицо его, и  плащ,  -  и
русских офицеров, их нелегкие законы чести, безгласный  суд,  которым  они
сами судили себя, приговаривая  себя...  Я  позавидовал  его  одиночеству.
Давно я не оставался в таком одиночестве. Отвык я от его неуютных правил -
делать свое дело по совести, не объясняя своей правоты, не ища сочувствия.
   - Да, он, конечно, может... - сказал я Рязанцеву.
   - Как же быть тогда? - озабоченно спросил Рязанцев.


   ...Машина  шла  по  Невскому,  где-то  позади   остался   встревоженный
Рязанцев, скоро и мне надо было выходить. Я не знал, что  сказать  комбату
на прощанье. Он тоже сидел озабоченный, ему тоже предстояло что-то  решать
и делать. И в себе я чувствовал эту озабоченность. Если бы  мы  служили  в
армии, тогда все было бы  проще.  На  предстоящих  учениях  учтем.  Научим
курсантов. Или если бы мы писали военную историю. Комбату, пожалуй, легче,
он учитель, а кроме того, он остается комбатом, вот в чем штука...
   У Владимирского я увидел свою жену вместе с Инной, они  возвращались  с
рынка. Мы остановились и вышли из машины.
   - Как вы съездили? - спросила жена.
   - Отлично, - сказал Володя. - Все было о'кей!
   - Бедняжки, вы же промокли, - сказала Инна.
   - Не считается, - Володя засмеялся, щурясь на ее золотые волосы, и  она
тоже засмеялась.
   - А это наш комбат, - сказал я.
   Он неловко  и  безразлично  улыбался,  держа  свою  авоську  с  плащом,
голубенький галстук топорщился, грязные широкие брюки мокро обвисли, вид у
него был  истерзанный,  как  после  схватки,  и  никто  не  знал,  что  он
победитель.
   - Я представляла вас совсем другим, - разочарование прорвалось в голосе
моей жены, но она ловко вышла из  положения.  -  Знаменитых  людей  всегда
представляешь иначе. - Она поискала, что бы еще добавить приятное,  и,  не
найдя, обратилась к Володе, заговорила про его песни -  она  давно  хотела
его послушать.
   Комбат посмотрел на меня.
   - Обиделся?
   Я кивнул и понял, как глупо  было  обижаться.  Пока  женщины  и  Володя
разговаривали, мы с комбатом смотрели друг  на  друга.  Забытая,  явно  не
медицинская, боль сдавила мне сердце. Откуда-то возник жаркий августовский
день, лесная заросшая узкоколейка, отец, еще крепкий,  шагающий  рядом  по
шпалам, желтый  складной  метр  в  кармане  его  холщовой  куртки.  Дорога
свернула, и мы вошли в березовую рощу.  Огромные  белые  березы  обступили
нас.  Воздух  сквозил,  легкий  и  пятнистый.  Я  замер,  пораженный  этой
доверчивой,  нетронутой  белизной.  Сколько  мне   тогда   было?   -   лет
четырнадцать. Я никак не мог понять,  почему  красота  способна  причинять
такую боль, сладкую неразбериху, мучительную до стыдных слез.
   - Обязательно приду, - сказал Володя. - Готовьте коньяк.
   Комбат протянул мне руку. Левой рукой он снял шляпу, густые волосы  его
поднялись, серебристый отсвет упал  на  лицо.  Рука  его  была  сильной  и
твердой. Он сжал мои пальцы, и я ответно пожал ему  руку,  так,  чтобы  он
знал, что я все понял... Губы его дрогнули, но усмешка не получилась, и он
чуть заметно поклонился мне.
   Они сели в машину.  Володя  помахал  женщинам,  отдельно  Инне,  и  они
уехали.
   - Ты жалеешь, что съездил? - спросила жена. - Но ты ведь был готов.  Ты
и не ждал ничего хорошего.
   - Зато твой Володя прелесть, - сказала Инна.  -  А  этот,  представляю,
наверно, все о своих заслугах. Хотя видно, что был красивый мужчина.
   - Не огорчайся, - сказала жена. - Мало ли как люди меняются  с  годами.
Что тебе, впервой?
   - Господи, да если б я мог стать таким, как комбат, - сказал я. -  Если
б мне хватило сил...
   Я взял у жены сумку, и мы пошли домой. На Владимирском и на  Невском  -
всюду стояли высокие белые березы, прохладные березовые рощи. Звуки города
исчезали, было тихо, только наверху, в кронах, тревожно посвистывали пули.



    Даниил Гранин.
    Ты взвешен на весах...

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Наш комбат". М., "Правда", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 December 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Хоронили художника Малинина. Было людно, что  удивило  Щербакова.  Гроб
стоял в зале, там происходило движение, приносили цветы, венки, при этом у
самого гроба  возникала  толкотня,  все  старались  разглядеть  покойного.
Разглядывали с любопытством почти  неприличным,  даже  недоверием.  И  сам
Щербаков испытывал примерно то же, поскольку давно не  числил  Малинина  в
живых. О Малинине  каким-то  образом  позабыли,  и,  оказывается,  прочно,
поэтому то, что он умер только сейчас, воспринималось с недоумением.
   В дальнем углу играло трио. Между зеркал, завешанных холстами, висел  в
траурной раме фотопортрет Малинина с  орденами  и  лауреатскими  значками.
Сами они, поблескивал, лежали тут же на  красных  подушечках,  Малинин  же
лежал отдельно, повыше, среди цветов и венков.
   Приехало начальство, похороны сразу обрели  значительность,  и  уже  не
было места недавнему смущению.
   Когда Щербаков встал в почетный караул, он увидел Малинина рядом, но не
узнал его. Задрав седую бороденку, которой на портрете не было,  сухонький
старичок с каменно-ожесточенным смуглым лицом жмурился не то  от  сильного
света, не то от любопытных взглядов, в последний раз устремленных на него.
Совсем Малинин не был похож на того величаво-благодушного мэтра,  которого
Щербаков помнил по институту, привыкшего к вниманию,  уверенного  в  своей
безошибочной руке. Тот  Малинин  был  насмешлив,  весел,  окружен  сиянием
успеха. Таким он и возникал в речах, что произносились  над  ним  одна  за
другой. Ораторы смотрели то на покойника, то на бумажки, как бы не доверяя
своим глазам. Перечисляли награды, должности, названия некогда  нашумевших
выставок и картин.  Из  всего  этого  количества  следовало,  что  Малинин
заслужил славу большого художника, выдающегося, замечательного.  Некоторые
его  картины  действительно  помнились  Щербакову  до  сих  пор  со  всеми
деталями; вспомнил он и то, как Малинин  приглашал  его  зайти  к  себе  в
мастерскую, а Щербаков постеснялся, не пришел; жил рядом, выходит, с таким
художником, может быть, классиком - и не  понимал.  Выступила  женщина  из
Министерства культуры. Говорила она без бумажки, проникновенно,  о  жизни,
наполненной служением искусству, и  Щербаков  впервые  взгрустнул.  Но  на
словах "сколько красоты мог еще дать людям его талант" голос ее прервался,
и тогда Щербаков вспомнил, что  этот  прерывистый  вздох  вместе  с  этими
словами он услыхал от нее же на похоронах режиссера их театра.
   Он оглянулся. Неподалеку стояли Андрианов и Фалеев, они обсуждали, кого
ввести в худсовет вместо покойного. Спорили они тихо,  сохраняя  на  лицах
скорбное выражение. На других лицах  было  такое  же  изображение  скорби.
Одинаковость  этого  выражения  заинтересовала  Щербакова,   секрет   тут,
очевидно, в том,  думал  он,  что  чувство  это  неискреннее,  потому  что
искренние чувства несхожи и у каждого они должны выражаться по-своему.
   Заиграл оркестр. Траурная мелодия поднялась над  гробом,  над  венками,
подушечками, и в зале  впервые  повеяло  тайной  человеческой  смерти,  ее
вечной загадкой.
   На кладбище поехало совсем  немного  народа.  Хватило  двух  автобусов,
остальные пришлось отпустить. Ехали долго. Долго стояли у переезда.  Дождь
перешел в снег. Крупные хлопья таяли в желтых лужах. В автобусе говорили о
болезнях, обсуждали, почему Малинин последние годы  не  выставлялся,  одни
считали, что у него был кризис, другие, что он болел.  Щербаков  досадовал
на себя за бесхарактерность. Когда гроб понесли  из  зала,  большая  часть
публики куда-то пропала, непонятно было, как могло сразу исчезнуть столько
людей. Те, кто замешкался, боком пробирались мимо  администратора  -  Нины
Гургеновны, которая громко приглашала в автобусы.  Осмотрев  сидящих  там,
она пожаловалась Андрианову: все старики, кто же гроб нести будет?
   Андрианов покачал головой:
   - Ни стыда, ни совести.
   На нем было новенькое пальто коричневой кожи, оно ярко блестело, и весь
он, высокий, плечистый, блестел здоровьем и приветливостью.
   - Вот Щербаков поедет. Верно?
   - О чем разговор, - сказал Щербаков и полез в автобус.
   Сидя в автобусе, он видел, как Андрианов  поднял  зонт,  нажал  кнопку,
черный купол раскрылся, Андрианов  под  ним  проводил  Нину  Гургеновну  к
передней машине, сам же отправился куда-то своей легкой походкой. Щербаков
ругал себя, но отказать Андрианову  не  мог.  Со  студенческих  времен  он
признавал первенство Андрианова и привык подчиняться  ему.  Андрианов  был
гордостью их выпуска. Впрочем, успех его не имел прямого отношения  к  его
дарованию. Скорее он был обязан счастливому своему характеру, а еще точнее
натуре, потому  что  характер  Андрианова  определить  было  трудно,  зато
имелись  качества,  привлекавшие  к  нему  всех,   -   веселость,   ровная
приветливость со всеми, готовность помочь, и в то же время была  цепкость,
уверенность в  себе,  он  умел  держаться  с  начальством  с  достоинством
человека талантливого, и начальство его уважало.
   Земля на кладбище раскисла. Гроб был тяжелый. Щербаков  нес  и  смотрел
себе под ноги, боясь поскользнуться.
   За железными прутьями кладбищенской ограды раскинулась стройка.  Там  в
синем дыму рычали панелевозы.  Длинные  жилые  корпуса  наращивали  третий
этаж.  Кран  медленно  опускал  квадрат  стены  с  готовым  окном.  Сквозь
запыленное стекло навылет скользило серое косматое небо. Панель встала  на
место, и Щербаков подумал, что отныне из этого  окна  всегда  будет  видно
кладбище, похороны, кресты и обелиски. Ничего плохого в  этом  нет,  думал
он, зря кладбища стараются отодвигать подальше, на окраины,  зря  чураются
их. Лично он сохранял бы небольшие кладбища посреди города. Чтобы  помнить
о бренности жизни. Чтобы хоронили при всех, чтобы  водили  школьников  для
размышлений; как это у Пушкина - младая жизнь  чтобы  играла  у  гробового
входа.  Смерть  надо  использовать  для  улучшения  человека.  Мысли   эти
нравились Щербакову. Когда-нибудь, когда  ему  не  надо  будет  служить  в
театре и он не будет зависеть от заказов, он  напишет  серию  акварелей  -
разные кладбища,  могилы.  Надгробья  -  заброшенные,  ухоженные,  пышные,
тщеславные... Не смерть я воспеваю, а жизнь, скажет он,  если  его  станут
обвинять...  Занятый  своими  мыслями,  он  не  заметил,  что  происходило
некоторое замешательство - Нина Гургеновна не  могла  найти  кого-то,  кто
должен был заключать церемонию. Из-за  непогоды  народу  убыло,  некоторые
ушли в автобусы. Щербаков очнулся, когда Нина  Гургеновна  взяла  его  под
руку,  умоляюще  зашептала.  Он  совершенно  не  был  готов  выступать;  в
сущности, на похороны он попал случайно, его послали от  театра  возложить
венок. Он хотел все это объяснить Нине Гургеновне, но в этот момент  между
ними втиснулся какой-то  пожилой  толстяк  с  фотоаппаратом  на  животе  и
попросил у Нины Гургеновны разрешенья выступить. Толстые очки его  сползли
на кончик потного носа, он смотрел с таким волнением и мольбой,  что  Нина
Гургеновна мгновенно насторожилась. "Челюкин?" - переспросила она, фамилия
эта ей ничего не говорила, и Нина Гургеновна  решительно  отказала  -  уже
поздно,  сейчас,  в  заключение,  от  молодых,  от  учеников  слово  имеет
Щербаков, и тут же объявила его.
   Щербаков испугался,  и,  как  ни  странно,  при  этом  его  не  зажало,
наоборот, на него словно накатило и понесло - про  Малинина,  которого  он
знал так мало, хотя мог знать лучше, да вот упустил, про  то,  что,  кроме
художника Малинина, картины которого останутся, был еще человек Малинин  и
умер-то как раз человек, которого не сведешь к картинам. А  теперь,  когда
его не стало, окажется, что человека не знали, никто не знал его...
   С чего это он взял,  причем  с  уверенностью,  которой  ему  всегда  не
хватало.
   Впрочем, его не слушали. Жались под зонтики,  тоскливо  переминались  с
ноги на ногу. Смотрели на него безучастно,  незряче.  Могильщики  готовили
веревки. И вдруг среди  этой  холодной  измороси  Щербаков  ощутил  чье-то
устремленное  к  себе  внимание.  Он  не  сразу  нашел   этот   огонек   в
подслеповатых красных глазах. Там, за стеклами очков,  что-то  разгоралось
навстречу каждому его слову с каким-то мучительным восторгом.  И  Щербаков
говорил уже только для этого толстяка,  как  его  -  Челюкина?  -  который
стоял, сняв берет, и снег вместе с дождем падал на его лысину.
   Стали забивать крышку гроба, все зашевелились, и вот тут  этот  Челюкин
заплакал. У него  даже  вырвалось  рыдание  тонким  птичьим  вскриком.  Он
удерживал  себя  и  не  мог  удержать.  Отчаянный  этот   крик   получился
неуместным... Принялись сморкаться, всхлипывать какие-то старушки, плакали
они тихо, прилично, скорее над собственной близостью  к  смерти.  Вытирали
глаза, щеки, но, может, мокрые от дождя.  Челюкин  схватил  фотоаппарат  и
стал беспорядочно наводить и щелкать. Слезы быстро катились по его бледным
щекам. И такое горе было в этих слезах, которые он никак  не  мог  скрыть,
что Щербаков  опустил  голову,  было  неудобно  за  Челюкина,  за  озябшую
смущенную кучку людей, за торопливость, с которой забрасывали могилу.
   С кладбища поехали на поминки. Щербаков  продрог  и  поехал  вместе  со
всеми, мечтая выпить водочки.
   Стол был накрыт в мастерской Малинина. Огромная, запущенная - потолок в
потеках, стены облупленные - мастерская тем не менее  восхитила  Щербакова
своим простором, антресолями,  куда  вела  дубовая  лестница.  Продуманные
удобства сочетались с добротностью,  размахом  -  чего  стоили  полки  для
красок, бронзовые ручки, выдвижные рамы стеллажей, ступени, обитые медью.
   Вокруг стола хлопотали  двоюродные  сестры  Малинина.  Народ  прибывал,
толпились  у  раковины,  большой,  синего  фаянса,  мыли  руки.  Появились
Андрианов, Фалеев с Аллой и с  дамой  из  министерства.  Когда  расселись,
рядом с Щербаковым сел Челюкин. Первую, как положено, выпили не чокаясь за
светлую память. Щербаков сразу же повторил и принялся закусывать. Принесли
горячую картошку, куски вареного мяса, рисовую кашу с изюмом. При чем  тут
каша,  Щербаков  не  понял.  "Кутья"  -  подсказал  ему  Челюкин,  который
воспринимал все с благоговейной серьезностью.  Стол  дымился,  поблескивая
хрусталем, зеленью овощей, протертыми, лоснящимися помидорами. Свежесть  и
яркость стола никак не вязалась с тусклыми,  немытыми  окнами,  с  нежилой
затхлостью, видно, давно заброшенного  помещения.  Всем  это  бросалось  в
глаза. И тут выяснилось, что никто из присутствующих в последние  годы  не
заходил сюда, в мастерскую. Это было непонятно, потому что раньше посещали
ее часто. Сидели допоздна, пели, пили, выясняли, кто как пишет. К Малинину
тянулись, он  помогал,  подсказывал,  он  имел  множество  должностей,  от
которых отказывался, отбивался, страдал и все же возглавлял, входил...  Он
любил  свою  общественную  деятельность  -  вроде  суетную,   пустую,   но
необходимую его темпераменту. Работал он в этой мастерской  быстро,  легко
успевал участвовать во всех выставках. Написал сотни картин, тысячи листов
графики...  И  вот  почему-то  все  это   оборвалось.   Малинин   перестал
выставляться. Новых работ его  не  видели,  никто  о  них  не  слыхал.  Он
отказался  от  персональной  выставки  в  Манеже.   Отказ   его   произвел
впечатление. Полагали, что он что-то пересматривает, ищет, может,  у  него
что-то не задалось. Все реже он показывался в  Союзе  художников,  куда-то
пропадал. К телефону не подходил, на письма не отвечал. Незаметно от  него
отвыкли, он затерялся.
   В  искусстве  тот,  кто  не  напоминает  о   себе,   быстро   перестает
существовать. Считалось, что Малинин есть, он  подразумевался,  где-то  он
пребывал, но как бы невещественно, как воспоминание, все  более  слабое...
Щербаков спрашивал одного за другим, и обнаружилось, что в последние  годы
Малинина вообще не видели, ничего  не  знали  о  нем.  Всем  стало  как-то
неловко. В этот момент, случайно взглянув на Челюкина, Щербаков  поразился
напряженной его позе:  Челюкин  втянул  голову  в  плечи,  застыл,  словно
затаился.
   - Вы-то видались с Малининым? - спросил Щербаков.
   Челюкин,  вздрогнув,  посмотрел  на  него  долго,  нерешительно,  и  не
ответил.
   - Большой художник нуждается в молчании, в паузе, - заговорил Фалеев. -
Возьмите Гогена, Александра Бенуа, Боттичелли, да мало ли. Надо  накопить.
Молчание - это очищение, катарсис. Малинин вынашивал новый взлет.
   Речь его звучала внушительно, успокоенно, и все  охотно  согласились  с
ним, довольные, что можно перейти к другим темам, и разговор рассыпался.
   Один Щербаков был раздосадован. Вмешательство  Фалеева  все  испортило.
Самоуверенный  говорун,  который  тем  не