ь, ни во что не вмешивался, стараясь не
помешать неожиданностям. С утра мы бродили по базарам. Мастера в крохотных
ярко освещенных лавочках ткали шелка, чеканили серебряные блюда. На низких
скамеечках  сидели  женщины,  перед  ними  разворачивали  рулоны  огненных
шелков, золотое шитье. Глаза женщин сверкали  в  прорезях  чадры.  Невеста
протягивала руку с алыми ногтями. Продавец делал  неуловимое  движение,  и
тугой браслет плотно охватывал  тонкое  запястье.  Дешевенький  транзистор
наигрывал хали-гали. Старинные медные  кувшины  дребезжали.  По  тротуарам
ползали прокаженные. Дымились жаровни уличных кондитеров. У ограды  дворца
стояла кровать, на ней лежал больной старик, его  осматривал  знахарь,  мы
перешагивали через спящих, они лежали на тротуарах, целые  семьи  жили  на
улицах, с ребятишками, с кострами домашних  очагов.  По  мостовой  мчались
длинные блестящие "мерседесы", они  останавливались  перед  красным  огнем
светофора рядом с верблюдом, запряженным в  телегу.  Мы  жевали  бетель  и
сплевывали красную слюну. Дымя и бренча, шли по рельсам дизельные трамваи.
Город поражал запахами, яркостью, фантастическими сочетаниями.
   Контрасты  были  слишком  обнажены.  Нищету  не  прятали,  роскошь   не
маскировалась. Это был Восток, безнадежно для меня непонятный,  иной  мир.
Недоступный моим социальным страстям и познаниям. Здесь действовала другая
система измерения, я не знал ее и мог  лишь  наблюдать,  без  обобщений  и
выводов.  Окружающее  смотрелось  как  видовой  фильм,   отличный   фильм,
объемный, цветной фильм о загадочной стране.
   Медленно  двигаться  сквозь  этот  плотный  желтый  зной,  смотреть   и
записывать все, что попадалось на глаза. Больше  я  ничего  не  мог  и  не
хотел.  Тщательно  и  точно  описывать  краски,  запахи,  выражения   лиц,
собственные чувства, так, как это умел делать Бунин. Десятки страниц можно
было  заполнить  описаниями  базаров  уличной  толпы,  нищих,  мечетей   с
минаретами, оборудованными громкоговорителями.  Писать  про  это  было  бы
интересно и, наверное, читать тоже. Потому  что  интерес  писателя  всегда
передается. Там были бы одни факты, и еще  впечатления.  Только  материал,
все остальное пусть домысливает читатель.
   Под вечер к нам пришел мистер Д. Мы сидели у меня в номере, и  болтали.
Мистер Д. курил тонкую сигару. Гибкий стебель дыма тянулся к  вентилятору.
И сам мистер Д. был как этот стебель, с ловкостью фокусника  он  уклонялся
от какой-либо, политики, экономики, статистики, истории. Стоило  коснуться
чего-либо серьезного - и он сворачивал на шутку, из всего нашего разговора
нельзя было запомнить ни слова. Единственное,  что  я  запомнил,  это  его
улыбку. Улыбка мистера Д. не имела, никакого отношения  к  разговору,  она
занималась своим делом - она изображала радость по поводу нашего  приезда,
демонстрировала гостеприимство,  устанавливала  отношения  коллег,  особые
отношения  писательской  братии  -   еретиков,   скептиков,   бунтовщиков,
понимающих друг друга в любой стране.
   Когда мы вышли на улицу, никто из нищих и  этих  липких  молодчиков  не
подошел к нам; А между тем я бы не отличил  мистера  Д.  от  европейца.  В
темном  дакроновом  костюме,   змейка-галстук,   смуглый,   с   блестящими
крылышками пробора он вполне походил на итальянца, грека, испанца.  И  тем
не менее впервые мы свободно прошли к стоянке машин, и все  наши  знакомые
старухи, калеки, слепая раскрашенная девица  и  шагу  не  сделали  в  нашу
сторону. Непонятно, как удалось это мистеру Д., он  не  позволил  себе  ни
одного предупреждающего жеста, ни одного взгляда, он разговаривал с нами и
улыбался.
   Сперва мы поехали с ним в клуб, а  оттуда  -  в  "американский"  отель.
Внутри отеля было прохладно. Свежий кондиционированный воздух продувал все
это огромное здание. Мы прошли в бар, заказали виски. Мы бросали в стаканы
лед, подливали содовую, и мистер Д., улыбаясь, увлеченно говорил ни о чем.
Он и сам ни о чем не расспрашивал, ни разу он не спросил о нашей стране, о
нас, - казалось, его ничто не интересует. Обольстительная улыбка  его  без
устали порхала меж нами. Мне вдруг захотелось поймать ее, спрятать,  чтобы
увидеть его самого. Может, подействовало виски, но я плюнул на все правила
этикета. "Нет вы мне ответьте", - резко сказал я. В конце концов, я должен
был что-то узнать про эту страну. Или хотя бы про мистера Д. Какие-то  его
симпатии, антипатии, что-то подлинное,  ну  в  чем-то,  не  знаю  -  дети,
женщины, поэзия, американцы,  пьянство,  -  все,  что  угодно,  так  чтобы
вспыхнули  его  ласково-скользкие  глаза,   чтобы   стукнуть   по   столу,
разругаться или хлопнуть друг друга по рукам, обняться.
   Казалось, я загнал его в угол, но в последнюю минуту он выскользнул. Он
лениво играл со мной, оставляя все более любезные улыбки,  не  человек,  а
само олицетворение радушия и дружбы, которой не существовало. Всякий раз я
словно проскакивал по касательной к миру его интересов.  Чем  дальше,  тем
сильнее я ощущал свою непричастность к происходящему. Как будто я и впрямь
был всего лишь зрителем, и меня окружал стереоэкран, и мистер Д.  двигался
на экране, а я сидел в  зале,  а  мог  и  не  сидеть,  неизвестно  вообще,
существовал я или же меня не было.
   - Восток есть Восток, - со злостью сказал я.
   Мистер Д. учтиво засмеялся.
   - Вам надо поехать в Лахор, - сказал он. -  Там  вы  увидите  настоящий
Восток.
   И он стал расписывать Лахор, соблазняя нас  примерно  так  же,  как  мы
соблазняем наших  иностранных  гостей  стариной  Новгорода  или  красотами
Ленинграда. Я сказал об этом,  и  тут  вдруг  мистер  Д.  спросил,  не  из
Ленинграда ли я?
   Впервые он задал мне вопрос.
   - Я был там, - сказал он и перестал улыбаться. Без улыбки  он  выглядел
усталым.
   - Вам понра... - машинально начал я и запнулся. В  последний  момент  я
успел тормознуть. Меня остановило его лицо. Я не подозревал,  что  у  него
может быть такое лицо - хмурое, подсушенное  лицо  моторикши.  "О,  да,  -
ответил бы он, - мне понравился Ленинград", и я бы спросил его про Эрмитаж
и про набережные, и он восторгался бы и хвалил, и потом  предложил  выпить
за Ленинград и исчез бы за своей улыбкой.
   Но я удержался. Мистер Д. ждал. Что-то подсказало мне не торопиться. Мы
молча допили виски. Мистер Д. пригласил осмотреть отель.
   В холле, у  фонтана,  прохлаждались  жилистые  англичанки.  Было  много
разных кафе, ресторанчиков, играла музыка, бродили пьяные  американцы.  Мы
поднялись в лифте,  обитом  тисненой  красной  кожей,  на  самый  верх,  в
ресторан  "Луна".  Там  горели  ароматные  свечи,  посетители  сидели   на
подушках, молоденькие официанты кланялись мистеру Д. Мы вышли на балкон, в
душную ночь. Внизу горел, переливался цветными огнями  город.  По-прежнему
шел какой-то незначащий  разговор,  но  мистер  Д.  стал  рассеян,  что-то
беспокоило его. А я как ни в чем не  бывало  любовался  ночной  панорамой.
Темнота скрыла  лачуги,  навесы  базаров,  крытые  ржавой  жестью  уличные
мастерские, нищету, лохмотья, грязь, груды  отбросов,  оставив  лишь  огни
фонарей, свет окон, извивы реклам, подсветку дворцов, в этой  лживой  тьме
все огни выглядели  прекрасными;  и,  тусклое  пламя  уличных  жаровен,  и
ночники бездомных поселенцев,  и  фары  моторикш,  и  неоны  казино.  Этим
городом можно было восхищаться  только  ночью,  мистер  Д.  удачно  выбрал
момент.
   Он ответил мне вежливо-безразличным смешком, я ни о чем  не  спрашивал,
но он ждал, я  ощутил  напряжение  вдруг  возникшего  поединка.  Теперь  я
существовал для него. В чем тут дело, я еще не понимал.  Темнота  скрывала
его лицо.
   - Эти официанты, они студенты  нашего  университета.  Прирабатывают,  -
сказал он.
   - Да? - вежливо удивился я.
   Мы помолчали.
   - Ваш город для меня тоже загадка, - неожиданно сказал  он.  -  Хотя  я
немало изъездил.
   В Ленинграде на  него  наибольшее  впечатление  произвело  Пискаревское
кладбище, где лежат жертвы блокады. Сотни тысяч ленинградцев, погибших  от
голода  и  обстрелов,  дневник  школьницы,  выставленный  там,  фотографии
заснеженного города, девятьсот дней блокады, -  как  мог  город  перенести
подобное, какие силы помогли ему выстоять?  Разумеется,  мистер  Д.  и  до
поездки читал и знал о героизме ленинградцев, но, когда он  увидел  своими
глазами, он перестал  понимать.  Вернувшись  домой,  он  ничего  не  сумел
объяснить друзьям.
   - У вас ведь не  было  религии,  которая  делала  людей  фанатиками?  -
спрашивал он. - Фанатики, они способны на любые страдания, мы  на  Востоке
это хорошо знаем. Горожан не собирали на  молитвы,  не  укрепляли  их  дух
никакими религиозными обрядами. Как же они могли продержаться?
   Ночь помогала ему, да и мне: если б он заметил мою усмешку, мы снова бы
стали чужеземцами, живущими в  разных,  бесконечно  далеких  мирах.  Да  и
вправе ли я был усмехаться? Сейчас меня занимало не столько его  незнание,
сколько то, что имелось, оказывается, в этой  жизни  событие,  соединяющее
нас. Наверное, было не только Пискаревское кладбище, но именно оно помогло
нам.
   - Сотни тысяч, ведь это целый народ, - сказал мистер Д. - Древние Афины
имели население всего двести пятьдесят тысяч. Для меня ленинградцы  -  это
государство, добровольно избравшее смерть.
   - Почему? - сказал я. - Мы не были самоубийцами.
   Я пробовал ему объяснить, как это было.
   - Представляю себе, как вы должны ненавидеть немцев, - сказал он.
   Мне хотелось ответить ему совершенно честно, и я понял, как это сложно.
   "Нельзя отождествлять немцев с фашистами. Мы ненавидим фашизм. Народ не
может быть плохим, немецкий народ дал миру..." - и далее в том же роде. Но
тут же я раньше него задавал вопрос: "Но кто же, если не народ отвечает за
фашизм?" И тогда начинался старый, безвыходный спор.
   Ненавижу я до сих пор?
   Не могу простить?
   Не могу забыть?
   "Простим, но не забудем" - так написано было на  одном  из  французских
памятников.
   Я задумался и пропустил начало его рассказа. Мистер Д. рассказывал, как
с какой-то делегацией он приехал  на  Пискаревское  кладбище.  Ему  выпала
честь возложить венок к подножию памятника. В группе были немцы,  один  из
них обратился к мистеру Д. с просьбой дать им венок, они  хотят  возложить
венок на этом кладбище.
   - Не сразу я решился на это, - рассказывал мистер Д. -  Но  я  подумал,
что немцам это нужнее, чем нам. Я передал венок немцу. Вы знаете, там надо
пройти всю главную аллею до памятника. Немец, очевидно, понимал,  что  это
будет нелегкий путь. Мы шли мимо насыпей - могил. Мы смотрели на могилы  и
на него. Он сам подставил  себя  под  наши  мысли.  Это  был  мужественный
человек.
   - Не знаю, - сказал я.
   - Войдите в его положение, как еще он мог выразить свое отношение?
   - Позвольте, я расскажу вам другую историю.


   _Вторая история_. Услыхал я ее в Берлине, от моего  друга  Отто  Г.  Он
тоже в составе какой-то немецкой делегации приехал в Ленинград, и они тоже
посетили Пискаревское кладбище и взяли с собой цветы. Все происходило  так
же, с одной лишь разницей - Отто Г. не пошел на  кладбище.  Он  остался  у
входа ждать своих спутников. А между тем он имел, наверное, большее право,
чем все остальные, идти по этому кладбищу и возложить цветы  у  памятника.
Он старый коммунист, в  годы  фашизма  сидел  в  концлагере,  он  один  из
тельмановской гвардии. Почему он не пошел? Не мог, сказал он мне. Не  мог,
хотя, казалось бы, лично его совесть была  чиста.  Он  не  мог  -  вы  это
понимаете?
   - Да, - подумав, сказал мистер Д. - Может, следует  предпочесть  вашего
немца.
   Я смотрел на ночной город и ничего не видел.
   - Черт возьми, мы все испортили, - довольно грубо сказал я,  но  мистер
Д. не обиделся.
   Не было смысла дальше стоять здесь. Мы спустились в бар и  еще  выпили.
Кажется, мистер Д. больше не улыбался, но теперь  это  меня  не  занимало.
Меня вообще больше ничего не занимало ни в этом отеле, ни в этом городе. Я
отказался поехать в Лахор. Войдя к себе в номер, я  включил  вентилятор  и
включил эркондишен. Постель была влажной. Я лежал и думал о том, что  вряд
ли  мне  когда-либо  еще  выпадет  случай  увидеть  Лахор,  его  сказочные
мавзолеи, караван-сараи, пагоды, дворец Великого Могола,  через  некоторое
время я, наверное, пожалею и не смогу объяснить, почему я  отказался  туда
поехать.
   И  мистер  Д.  тоже  больше  не  настаивал,  не  уговаривал.  Когда  мы
прощались, он вдруг похлопал меня по  плечу,  я  похлопал  его,  это  была
хорошая минута, одна из тех минут, когда люди становятся близкими.


   ..._И третья_. Утром девятого мая я поехал  на  Пискаревское  кладбище.
Мне хотелось побродить там в одиночестве.  Никак  я  не  ожидал,  что  там
окажется столько народу.  Непрерывно  подъезжали  переполненные  автобусы;
такси, инвалидные коляски. Огромное поле  было  полно  людей.  Происходило
какое-то  стихийное,  никем  не  организованное  шествие.  Собственно,   и
шествия-то не было. Присмотревшись, я заметил, что люди шли  к  памятнику,
шли, поглядывая на низкие широкие могильные насыпи,  еще  не  обсохшие  от
растаявшего снега, доходили до памятника, возвращались и  уезжали.  Каждый
был сам по себе, и не было никакого ритуала, ни березок, какие завивают на
троицу, ни кутьи, и цветов еще в городе не было, редко у кого в руках были
сниклые букетики подснежников. Дул холодный ветер,  и  многие  торопились,
нельзя понять, что заставило их добираться сюда  со  всех  концов  города.
Инвалиды, пожилые люди, старушки, но много и молодежи. Некоторые клали  на
пожухлую старую траву могил конфеты. Почему конфеты - может,  потому,  что
не было цветов?
   Я почувствовал, что мне  тоже  хочется  как-то  выразить  свои  чувства
погибшим. Может быть, в этом было что-то языческое - не знаю. Я пошарил  в
карманах, ничего у меня не оказалось, кроме пачки сигарет, я положил ее на
дерновый  откос,  у  каменной  плиты  "1942".  Сигареты   "Кронштадтские",
неважные сигареты, но  я  вспомнил,  что  мы  курили  тогда,  зимой  сорок
второго.
   И  эта  карамель...  если  б  они  могли  иметь  эту  карамель...  Меня
окликнули. Я с трудом узнал Максимова. Мы служили с ним несколько  месяцев
в одной дивизии. Он шел вместе с десной, она держала срезанную герань.  Мы
свернули в сторону, к одной из крайних насыпей. Они положили цветок, и  мы
постояли все трое. Максимов сказал, что в блокаду у  них  умерла  девочка,
единственный их ребенок, жена повезла ее на санках хоронить и не  довезла,
свалилась.  Жену  подобрали,  отправили  в  стационар,  а  где  похоронили
девочку, они не знают, может на Пискаревском. С тех пор они приходят сюда,
они выбрали себе эту насыпь.
   Спустя несколько месяцев в Доме дружбы был  какой-то  вечер  встречи  с
зарубежными гостями. В фойе я увидел Максимова. Он  беседовал  с  немцами;
когда я подошел, он обрадовался, познакомил меня с ними - однополчанин - и
подмигнул им добродушно, без всякого подвоха;  он  угощал  их  сигаретами,
рассказывал про свой цех, он работал на "Скороходе", немцы показывали свои
ботинки, а он свои, все смеялись. Максимов громче всех. Потом пошли в  зал
слушать концерт.
   - Интересно, что делает с нами время, - сказал  я,  -  глупее  оно  нас
делает или мудрее... или всего-навсего делает другими?
   - Послушай, - сказал мне Максимов. - А чем они  виноваты?  Что  ж  нам,
опять душить друг друга? - Он вытянул свои огромные руки,  и  я  вспомнил,
как он тащил застрявшую в грязи пушку.


   В  маленьком  садовом  домике  Гете  у  конторки   стояла   специальная
подставка, обитая белой кожей,  нечто  вроде  седла.  Гете  писал  стоя  -
очевидно, он уставал подолгу стоять  и  сделал  себе  это  сооружение,  он
закидывал на него ногу и так, полусидя-полустоя, продолжал работать.
   - Попробуйте, - предложил мне директор музея.
   Я попробовал, получилось удобно. И конторка была мне  по  росту.  Можно
было начать писать. Например, "Фауста".

   Вы снова здесь, изменчивые тени,
   Меня тревожившие с давних пор.
   Найдется ль наконец вам воплощенье...

   И дальше, удивительные и странные строки:

   Я слезы лью, и тает лед во мне,
   Насущное отходит вдаль, а давность,
   Приблизившись, приобретает явность.

   Какое мне дело, что "Фауст" уже написан. Я бы начал его снова, теми  же
словами, просто переписывал бы, и мне казалось бы, что я тоже причастен  к
сочинению, это я сочинил, не полностью я, но я тоже, это про меня, про мою
давность, которая ожила, зашевелилась, тревожа меня.
   За окном блестел зеленый сад. Тепло исходило от солнечного  навощенного
паркета.



СТАРЫЕ ДОСКИ КУПАЛЬНИ

   Человек, которого я  искал,  бомбил  Ленинград.  Рассказывали,  что  он
командовал авиаполком или  авиадивизией.  Почему-то  мне  казалось,  этого
достаточно, чтобы я узнал его сам, прежде чем нас познакомят.  Встречу  на
улице и узнаю. Определю. Городишко-то был крохотный, игрушечный, вырванный
из старых немецких сказок, из рекламных проспектов, за два часа его  можно
было обойти от  окраинной  кузницы  до  туристского  пансионата.  В  таком
городке  трудно  было  не  встретиться.  К  полудню  многие  прохожие  уже
приметались. Я мысленно проверял каждого встречного. Должна была  остаться
выправка кадрового  военного,  следы  былой  власти,  положения,  конечно,
виноватость, раскаяние или затаенность. Какая-то печать "бывшего". Правда,
я знал только наших бывших. Я  привык  узнавать  их  среди  стариков,  что
заполняли скамеечки Михайловского сада. Старики сидели компаниями, листали
газеты, играли в  шашки,  некоторые  дремали  на  солнышке.  Старики  были
разные, ухоженные  и  одинокие,  крепкие  и  больные.  Следы  перенесенных
инфарктов  сквозили  в  их  замедленных  движениях.  Инсультные   руки   с
глянцевитой кожей сведенных пальцев, багровые  лица,  вздутые  вены,  -  в
старости  люди  становятся  куда  более  разными.  Они  как   проявленные,
закрепленные, высушенные снимки, где уже  ничего  нельзя  подретушировать.
Былые заслуги, стройки, обиды, увлечения, война, привычка стоять у  станка
или сидеть за столом - все было видно. Их биографии проступали неудержимо,
как вечерние краски заката. Особенно меня занимали бывшие -  бывшие  шефы,
зубры, эти брыластые львы, которых когда-то шепотком Звали  "наш",  "сам",
"хозяин".  Что-то  в  них  всегда  оставалось  -  важность,  осторожность,
задерганность  бессонных   ночей,   непроницаемость,   покровительственная
грубоватость.  Они  умели  значительно  молчать.   Морщины   их   привычно
складывались в жесткую  недоверчивость.  Другие  же  сделались  говорливы,
беспечны, лица их разгладились в неожиданной приветливости.
   ...Кузнец подковывал тяжелого  немецкого  першерона.  Лошадь  понятливо
косилась на своего возчика, который сидел на скамеечке, попыхивая короткой
трубкой. Мальчик вышел  из  булочной  с  корзинкой,  полной  рогаликов,  и
зачарованно остановился перед наковальней. От рогаликов курился  ароматный
пар. Лошадь деликатно повела ноздрями. Кузнец что-то сказал, и  мальчик  и
возчик засмеялись. Это  была  милая  сценка,  умилительная,  и  добрая,  и
приятно старинная, и было нехорошо с моей стороны, когда я вдруг подумал -
а чем занимались этот кузнец и этот возчик во время войны? Я ничего не мог
поделать с собой - всякий раз, встречаясь с немцем  старшего  возраста,  я
мысленно спрашивал: а что он делал тогда, в те годы?
   Кем он был  тогда,  этот  лойтенбергский  возчик,  которому  сейчас  за
пятьдесят? И этот хромой кузнец? Кто подстрелил ему ногу? И чей  сын  этот
мальчик?
   Яд этих вопросов отравлял меня. Какое мне дело до биографии отца  этого
мальчика. При чем тут мальчик. Он сам по  себе.  Мало  ли  что  делал  мой
прадед. Понятия не имею, кем был мой прадед - может,  бандит,  палач.  Где
кончается прошлое - вчера? отец? дед?
   После того митинга в  Бухенвальде  мы  гуляли  с  Вернером  фон  Т.  по
Веймару. В